(Сборник рассказов)
Архангельск
Северо-Западное книжное издательство
1984
ДОБРАЯ ПАМЯТЬ
1
Художники знают - писать портрет трудно. Даже тогда, когда он
пишется с человека приметной, яркой, броской внешности - все равно его
писать трудно. Надо уметь как-то проникнуть через эту внешность в
своеобычный внутренний мир человека, чтобы увидеть и выразить в
портрете сущность личности во многих ее гранях.
Совсем трудно писать портрет литератора словесными средствами.
Писатель никогда не бывает одинаковым. В разные периоды жизни и
творчества он предстает то в ярком цветении, то в мучительных исканиях
и даже неудачах, то в обретенном зрелом опыте. Есть и еще немало
особенностей его облика.
Писать портрет автора этой книги трудно во всех отношениях. Его
поиски самого себя, необщего выражения своего писательского лица,
слишком, быть может, затянулись, путь его к лучшим произведениям был
совсем нелегким и когда, кажется, он начал выходить на свою, пробитую
немалым трудом дорогу, она оказалась совсем короткой, исходом жизни.
Друзья дяди Кости - так любовно величали Константина Ивановича
Коничева уже в послевоенные годы - воспринимали его как самою жизнь во
всей ее не такой уж бесхитростной непосредственности и неподдельности,
со всеми ее противоречиями и острыми углами. Дядя Костя был с нами в
повседневности быта и, казалось, - так будет всегда. Даже самые
близкие друзья воспринимали его с тех сторон, которыми он сам
поворачивался к людям. Нередко виделось в нем то, что хотелось видеть.
И теперь трудно отделить дядю Костю, созданного нами и им самим, от
той же повседневности и, поднявшись над нею, объективно оценить его
как народный характер, как личность, выбившуюся из недр народных и
стремившуюся выразить (и в чем-то безусловно выразившую) существенные
стороны народной жизни на ее крутом революционном повороте.
Этим бывалым, житейски мудрым человеком пережито немало ярких
событий нашего времени с его стремительными переменами и социальными
обновлениями. Наши встречи были в суете будней, может быть, не такими
частыми, но всегда сопричастными времени. Только теперь начинаешь
видеть, что время это выразилось и в книгах Константина Коничева,
пусть не так ярко, как ему самому хотелось, но правдиво и
художественно убедительно.
Сам писатель со свойственной ему скромностью осознавал эти
трудности и радовался, когда правда жизни вливалась в его книги:
"Однако всю правду, в ее обнаженном, непричесанном виде, кто из
авторов втискивал в книжные рамки? Приходилось отбирать зерно и
выбрасывать мякину. Если же вместе с мякиной отвеивались в сторону
чистые зерна правды, в этом бывал повинен не только автор... Жизнь
предельно коротка, поспешна, с преткновениями и оврагами, о которых мы
нередко забываем и ходим, спотыкаясь и падая, и снова подымаясь, и
снова вперед. Но и то надо сказать, что легче подниматься на ноги,
упавши с малой высоты... Знаю, что каждому, кто называется писателем,
полагается иметь талант или хотя бы творческое дарование. И горько
сознавать, когда этих необходимых качеств маловато... В утешение себе
и в назидание другим могу сказать, что и таланта будет недостаточно,
если нет к нему приправы из умения, знания жизни, книжного знания и
трудолюбия"*. (* Коничев К. "Кое-что о себе". 14 октября 1968.
Неопубликованная автобиография из собрания В. В. Гуры.)
Имя автора этих суровых по отношению к себе и во многом
справедливых строк, написанных уже на исходе жизни и в чем-то
определявших его писательский облик, впервые услышал я вскоре после
войны, когда знакомился с молодыми вологодскими литераторами.
Константин Иванович жил и работал тогда в Архангельске, но частенько
наведывался в родные края. Литературная молодежь Вологды говорила о
нем с уважением и любовью:
- Уж он-то знает наш Север. Дядя Костя расскажет тебе обо всем да
еще с шуткой-прибауткой. И в самые заповедные места свезет, и за
рыжиками, и на рыбалку, и знающих людей укажет!
И вот он стоит передо мною, жмет руку, задерживает ее и
откровенно рассматривает меня озорными, с хитринкой, глазами,
расспрашивает, выпытывает то, что не сразу и не всякому поведаешь, и
радуется, когда узнает, что пути наши почти пересекались в дни тяжких
военных испытаний. И сам он "раскрывался" не сразу, хотя с людьми
разной среды сходился легко и просто, но свое сокровенное прятал
глубоко и заветными думами делился не со всяким встречным-поперечным.
В неописуемых выдумках, в почти детских проказах этот человек
оказывался воистину неистощимым. Прибаутками, шутками, бывальщинами и
небылями был он начинен до отказа. Они сыпались из него и к случаю, и
просто так - одна за другой. Иные из них, кажется, он только что
сочинил, но выдает за давнишние и убеждает, что здесь - правда
чистейшей пробы.
Густо окая, нараспев, рассказывал он о своей
"вотчине-Вологодчине": то лирически мягко, с роздумью, вспоминал о
батрацкой жизни на Устье-Кубенье, о друзьях-писателях двадцатых годов,
то сыпал частушками, рифмованными присказками, которых у него в запасе
"под завязку два мешка", то хитроумно, с перчинкой плел бухтину о
похождениях в коллективизации какого-нибудь вологодского деда Щукаря.
А вот как рисует облик своего давнего знакомца и товарища поэт
Леонид Мартынов:
"Умно-внимательный ко всему происходящему, остроумный, чуждый
каких-либо сантиментов, добродушно насмешливый вспоминается мне мой
друг Костя Коничев. Он, прошедший нелегкий путь жизни от своего
кубеноозерского крестьянского очага до чертога муз, он, побывавший во
многих житейских переплетах, был оптимистом, любил пошутить и не
отказывал себе в праве осмеять те или иные прискорбные заблуждения
человеческие, будь то, скажем, нигилистическое отношение к памятникам
былого, или, наоборот, чрезмерное пристрастие к старинным предметам
культа, истинную ценность которых он, конечно, понимал и глубже и
органичней, чем их поклонники-фетишисты. И вообще, что касается его
юмора, то было в нем, я бы сказал, нечто глубинно-фольклорное, что-то
от доброго молодца новгородских времен"*. (* Мартынов Л. "Хороший
литератор и человек". - Красный Север, 1974, 26 февр.)
Подвижный и энергичный, как говорят, легкий на подъем, полный
жажды все знать, особенно о родном Севере, - таким входил дядя Костя в
жизнь тех, с кем потом общался и был связан узами дружбы многие годы.
Совершенно неожиданно он мог появиться в вологодских краях только
потому, что кто-то из друзей сообщал: в глухой лесной деревушке у
какой-то ветхой старухи видели старинную рукописную книгу или где-то
откопали горшок каких-то допотопных монет. И вот дядя Костя
позвякивает старинной медью, развертывает свитки, восхищается
древнерусскими лубками, увлеченно рассказывает, делится новыми
замыслами.
Совсем недавно, кажется, была от него весточка из Ленинграда, а
через несколько дней является и сам он, полный впечатлений от встречи
с череповецкими металлургами. "По пути", оказывается, заворачивал еще
и в Ферапонтово, чтобы поглядеть на фрески Дионисия. Назавтра уже
беседует с вологжанами, читает землякам свои новые страницы,
советуется, выпытывает что-то...
Через некоторое время уже идут от него пестрые открытки
откуда-нибудь из Египта или из Греции, а в шутейном послании
сообщается, скажем, такое: "Был в Афинах, Дельфах, Коринфе, Спарте,
остальное покажу на карте. Поездкой предоволен, но рад, что плетусь в
Ленинград". А потом приходит книга "По дорогам Эллады" с этой картой
поездок и с напоминанием о том, что ее автор смолоду не боялся
шататься по чужим деревням...
Самым, пожалуй, впечатляющим оказалось путешествие в
экваториальную Африку - в Нигер, Того, Верхнюю Вольту, Дагомею, Габон.
В книге "Там, где рвут оковы рабства" писатель особенно тепло
рассказывал о встрече с Альбертом Швейцером. Не забыл своего русского
гостя и сам знаменитый доктор и ученый, писавший в марте 1962 года в
Россию: "Передайте господину Коничеву, что я тронут приветствием,
которое он мне прислал и на которое я отвечаю искренним приветствием.
Мы сохранили добрые воспоминания о нем"*. (* "Альберт Швейцер -
великий гуманист XX века". М. Наука, 1970, с. 231.)
И вновь собирается Константин Иванович в дорогу, и опять ждет
своего хозяина тихая квартирка на Дворцовой набережной в Ленинграде...
В кабинете, на рабочем столе писателя - величественная фигура
Петра Первого работы Павла Антокольского, модель памятника в
Архангельске, кипы писем от друзей, читателей, собратьев по перу; над
столом - вологодские пейзажи; в шкафах - книги редкие, рукописные
сборники, собрания фольклористов и этнографов. И все это о Севере, о
прошлом и настоящем родного писателю края, с которым связана вся
жизнь, почти каждая строка в его писаниях. А писал дядя Костя много,
иногда даже спешил, но всегда оставался верен жизни, неизменно
обращаясь в своей работе к судьбе родной ему северной деревни. Именно
это отмечал Михаил Дудин в творчестве Константина Коничева как
определяющее обстоятельство: "Он оставил добрые книги о добрых людях
своей Вологодчины, своего Севера, они будут жить долго, пока живет его
народ, пытливый и талантливый, в который он верил, которому служил
всей своей жизнью"*. (* Дудин М. "Служа всей жизнью". - Красный Север,
1974, 26 февр.)
2
Дом за домом таяла и еще при жизни писателя исчезла деревушка
Поповская, что стояла когда-то невдалеке от Устья-Кубенского. В этой
деревне 26 февраля 1904 года родился Константин Иванович Коничев.
Здесь промелькнуло его невеселое детство, отсюда черпались первые
представления о жизни, о человеческих отношениях. Родная Попиха прошла
через его грустные воспоминания, через рассказы о молодости, через
биографические повествования.
Семья Коничевых жила бедно, перебиваясь с хлеба на воду. Впрочем,
дадим слово самому писателю. В той же автобиографии он достаточно ярко
и правдиво рассказывает кое-что о себе:
"Фамилия наша не знатная. Предки были бедны, но жизнеспособны.
Прадед мой Кондратий, по-уличному - Коняха, продержался на земле около
ста лет. Дед мой Александр Коняхин жил не менее. Его сыновья стали
называться "Коняхины дети", затем писались Кониными. Щедрая
плодовитостью моя бабка Александра Конина рожала детей погодков
девятнадцать раз. Не могу знать, сколько лет прожил бы мой батько-тятя
Иван Александрович, если бы осенью 1910 года он не поспешил умереть
после сильной смертельной драки. Моя мать Мария Петровна умерла годом
раньше отца, а мачеха, овдовев, сбежала замуж, оставив меня на
попечение общества и опекуна...
Помню себя пятилетним на похоронах матери. Отец утирает слезы,
причитает тетка Клавдия. Я не плачу, У меня полные карманы пряников;
кто-то дал, жалеючи сироту. Чтобы вызвать и у меня слезы, тетка
проревела:
Ой, ты Марьюшка, горемычная,
Закатилась ты, ясно солнышко,
Да возьми-ка с собой сиротинушку,
Не оставь его злой мачехе,
Чужим людям неласковым...
При этих словах Клавдия столкнула меня в наполовину засыпанную
могилу. Тогда заревел и я. Как не зареветь. Такого испуга ни разу,
никогда в жизни мне переживать не приходилось. Кто-то спрыгнул в
могилу, взял меня, выставил на край. И тут я скоро успокоился, ибо мой
отец, по достоинству, железной лопатой плашмя лупил по спине кривую
тетку.
С похорон отец вернулся пьяный, но невеселый. Я щедро угощал
пряниками ребятишек. Колька Травничек благодарно мне сказал:
- Приходи, Костюха, и мою маму тятя уколотит, я тебе тоже
пряников дам...
Таково мое не очень-то радостное детство. Потом не стало у меня
ни отца, ни даже мачехи... Впрочем, в "Деревенской повести" все то,
что касается Терешки Чеботарева, имеет прямое отношение к моей
биографии..."*. (* Коничев К. "Кое-что о себе".)
Хмурой ненастной осенью 1911 года скряга-опекун, к которому
сельский сход определил осиротевшего мальчика "вплоть до возрастных
лет", скрепя сердце, отвел нахлебника в Коровинскую церковноприходскую
школу, а вскоре и за верстак посадил, стал учить сапожному ремеслу.
После окончания школы Костя батрачил на полях, на пустошах, на гумнах,
в пожнях на покосах, рыбачил в Пучкасах, драл корье для кожевников,
рубил лес, молотил, косил, навоз возил, сапоги шил, изгороди ставил, -
одним словом, испробовал всякие дела крестьянские. Смышленый, быстро
взрослевший юноша рано столкнулся с жестокостью, с безрадостным,
исковерканным нищетой деревенским бытом и, можно сказать, на себе
познал жалкое существование совсем обнищавшего вологодского мужика.
Может быть, поэтому он никогда не идеализировал крестьянскую жизнь...
Весть о великих событиях в Петрограде докатилась глубокой осенью
1917 года и до деревеньки Поповской. Знаменитые ленинские декреты о
земле, о мире взволновали крестьян. "Имя Ленина прогремело в самых
отдаленных глухих углах. Оно появилось, как яркий луч надежды, как
знамя победное, всколыхнулось над массами народными"*. (* Коничев К.
"Деревенская повесть". Вологда, обл. книж изд-во, 1950, с. 194.)
Солдаты возвращались с фронтов мировой войны в родные вологодские
деревни, устанавливали свою Советскую власть. Но вскоре снова
наступили тревожные события. Эсеры подняли восстание в Ярославле.
Банды зеленых появились в грязовецких и шекснинских лесах. В
Архангельске высадились английские и американские войска и двинулись
на Вологду.
Коничев в эти годы борется с кулаками, выявляет у них для нужд
фронта излишки хлеба, работает в комбеде, тачает сапоги для бойцов
Северного фронта. Зимой 1920 года добровольцем уходит он в Красную
Армию, служит в 34-й кадниковской роте.
После того как красные войска сбросили в море англо-американских
захватчиков, Коничев возвращается в Устье-Кубенское и снова садится за
сапожный верстак. Сняв по вечерам пропитанный дегтем фартук, он
пробует писать стихи - лирические и пафосные, частушки и раешники, но
обличительные заметки получались лучше всего. В это время и началась
его селькоровская работа на страницах губернской газеты "Красный
Север", во главе которой стояли коммунисты Н. В. Елизаров и А. А.
Субботин.
Молодой селькор обличал кулаков, спекулянтов, самогонщиков,
бичевал бюрократов и взяточников, вел антирелигиозную пропаганду. Он
писал и об устройстве дорог, и об организации пожарных дружин в
деревне, о пользе машин в сельском хозяйстве и о сапожных промыслах в
Устьянской волости.
Все чаще заглядывали к селькору крестьяне из соседних деревень,
засиживались у него за полночь, делились своими горестями и
неполадками, просили помощи. А через несколько дней в губернской
газете появлялась заметка усть-кубенского селькора, и била она прямо в
цель.
Вскоре селькор вступил в комсомол (1923), стал избачом в
Устье-Кубенском, перед ним открылись двери губернской совпартшколы. В
двадцатые годы коммунист Коничев отдавал все свои силы строительству
новой жизни на Севере. В кабинете писателя долгие годы висела карта
Вологодской области, испещренная красными кружочками. Ими отмечались
места, где побывал он в то горячее время. Водоливом на баржах прошел
он всю Мариинскую систему до Вытегры, агитировал крестьян вологодских
деревень, забирался в глухие домшинские и чебсарские леса. Судьба
бросала его из Вологды в Сыктывкар, из Сыктывкара в Архангельск...
Бурные события тех лет, яркие судьбы людей, с которыми шел
будущий писатель по целине новой жизни, провели глубокую борозду и в
его сердце. Это было время рождения Константина Коничева как писателя,
время появления первых его очерков и рассказов, возникновения больших
повествовательных замыслов. И на всем этом лежала отчетливая печать
автобиографизма, обращения к реальным ситуациям и конфликтам, к лично
пережитым событиям, к судьбам близких людей.
Однажды, в сентябре 1925 года, как вспоминал вологодский поэт
Борис Непеин, в гостинице "Золотой якорь" на заседании группы
пролетарских писателей "Борьба" впервые появился деревенского вида
паренек. В журналистских кругах его уже знали как селькора из Устья.
Вскоре он принес на обсуждение свою бывальщину "Дунькина расправа", а
затем и рассказ "Комбед Турка".
"Героем рассказа был реально существовавший человек Алексей
Паничев, по прозвищу Турка. Его избрали председателем деревенского
комитета бедноты. А так как в грамоте он не был искушен, то определили
секретарем к нему бойкого паренька Костюньку Цыганкова. (Так автор
назвал себя!). Рассказ этот, написанный правдиво, живым народным
языком, с острыми словцами и меткими выражениями, оказался большой
удачей"*. (* Непеин Б. "От деревенских троп". - Красный Север, 1974,
26 февр.)
И в самом деле, образ бывалого человека, крестьянина и солдата
Алексея Паничева, стоявшего у самых истоков борьбы за новую жизнь, не
раз с тех пор привлекал Коничева. Образ этот прошел через всю первую
книгу "Деревенской повести", не был забыт Паничев и в "Повести о
Верещагине", не однажды упоминается он и в новеллах последней книги
писателя "Из моей копилки".
Рассказом "Комбед Турка" открыл Коничев и свою первую, вышедшую в
Вологде совсем тоненькую книжицу литературно бесхитростных рассказов,
в сущности, тех же бывальщин - "Тропы деревенские" (1929). Поначалу
молодой литератор радовался выходу в свет этой книжки, но вскоре
осудил ее слишком строго: "Троп" в ней никаких не было. А были
задворки - теневые стороны деревни... Старшие товарищи заставили от
нее "отмежеваться" или же скупить в киосках все экземпляры и сжечь. Во
избежание недоразумений, я сделал и то и другое"*. (* Коничев К.
"Кое-что о себе".)
И все-таки книжица эта была замечена на литературном небосклоне
конца двадцатых годов, кануна бурных событий коллективизации в
деревне. В очень еще несовершенных рассказах Коничева уже проглядывало
то, что становилось характерной особенностью его как писателя -
большая любовь к родному краю, к быту северян, к их острому живому
слову. Любовь эту писатель пронес через личное участие в
социалистическом строительстве северной деревни, через трудные свои
искания как литератора в тридцатые годы.
Время это оказалось так стремительно, так насыщено переменами,
участием в повседневных делах Северного края, что возможности
полностью отдаться творческой работе, возникавшим творческим замыслам,
просто не было. Даже в Литературном институте пришлось учиться только
заочно. Правда, именно в эти годы довелось познакомиться с крупнейшими
писателями - А. Серафимовичем, В. Вересаевым, А. Толстым, М.
Пришвиным, Л. Леоновым, слушать их выступления, постигать
художественный опыт, а с некоторыми из них завязывались и дружеские
отношения.
В середине тридцатых годов выходят в свет отдельными изданиями
повести Константина Коничева "Лесная быль" (1934), "По следам
молодости" (1936), очерки "Боевые дни" (1938), "За Родину" (1939).
Многим из них не суждено было жить долгой самостоятельной жизнью -
сказывалась газетная поспешность, селькоровская "скоропись". Но книги
эти стали основой будущих работ писателя. Из них вырастали и
"Деревенская повесть" и "К северу от Вологды". В предвоенные годы
начата была и "Повесть о Федоте Шубине", открывшая цикл
историко-биографических повествований Коничева о талантливых людях
Севера.
Отечественная война оборвала творческие искания писателя: Коничев
ушел защищать Родину. Случилось так, что его фронтовая жизнь началась
в войсках Карельского фронта. Здесь произошло и первое боевое
крещение. С ротой дивизионных разведчиков капитан Коничев ходил в тыл
врага, а потом участвовал в боях почти на всех направлениях фронта.
После разгрома немецких и финских фашистов Коничев оказался на
Дальнем Востоке и воевал еще против японских милитаристов в Маньчжурии
и Корее. События этих лет отражены в его книге "От Карелии до Кореи"
(1948). Записки офицера Коничева занимают особое место среди книг об
Отечественной войне, в них бережно сохранены солдатские были, живое
народное слово.
Вернувшись после войны к литературному труду, писатель много сил
отдал возрождению в Архангельске едва ли не единственной тогда на
Севере писательской организации. Он встал во главе альманаха "Север",
был главным редактором книжного издательства в Архангельске, а затем и
главным редактором Лениздата. Приходом в литературу ему обязаны многие
архангелогородские литераторы. Частым и желанным гостем был Коничев в
эти же годы и у вологжан - вел семинары молодых писателей, поддерживал
их добрым словом, помогал рождению новых книг, был их первым критиком.
Напряженно работал Константин Иванович и над своими рукописями,
вовремя завершить которые помешала война. Как-то еще перед войной
прочитал он А. С. Серафимовичу несколько глав "Деревенской повести".
Большой художник одобрительно отозвался о начатой работе, отметил
сочность написанных страниц, знание сельской жизни. "Пиши, -
напутствовал старейший писатель, - получится хорошая документальная
повесть. Это же история вологодской деревни. Люди прочтут с
интересом".
"Деревенская повесть" со временем выросла в двухтомный бытовой
роман о нищенской доле крестьянина, жившего к северу от Вологды. Книга
написана в духе лучших реалистических традиций русской литературы, с
ее острым интересом к судьбам крестьянства. Писатель страстен,
публицистичен там, где он четко раскрывает классовое размежевание сил
в деревне, социальные противоречия, рост революционных настроений.
Судьбы северного села предстают в конкретных человеческих
судьбах. Герои Коничева, сталкиваясь со старым миром, тянутся к
правде, ищут ее. Это - пастух Николай Копытин, сапожник Алексей Турка,
забитый крестьянин Василий Рассоха, зимогор Додон.
Живой, психологически убеждающий образ Алексея Турки особенно
ярко передает рост сознания бедноты в условиях острой классовой борьбы
в деревне. Протест против кулацкой кабалы, тяга к знаниям, к правде
ведут этого незаурядного человека верной дорогой. После революции он
осознает свою силу, становится во главе комбеда. С жадностью слушает
ленинскую речь на съезде бедноты в Москве, несет мысли вождя в глухую
северную деревню, весь отдаваясь ее переустройству.
Лучшие страницы "Деревенской повести" посвящены горькому детству
сироты Терентия Чеботарева, формированию его личности, рождению у
юноши-батрака осознанного протеста против старого мира. Автор сумел
нарисовать не только образ батрацкого мальчика, но и полнокровный
характер сельского коммуниста, выросшего из него. В судьбе бедняцкого
сына Терентия Чеботарева - много от биографии самого автора. К.
Коничев, ничего нарочито не выдумывая, рассказывает и о себе, не хочет
скрывать этого, хотя и не склонен отождествлять Терентия Чеботарева с
собой. Нелегкой жизненной дорогой шел сам писатель, преодолевая на
своем пути все то, что пришлось преодолеть и его героям.
"Терентий Чеботарев - отчасти мой двойник, - объяснял Коничев еще
в октябре 1950 года особенности своего повествования. - Но только
отчасти. Темы вологодские мне очень близки, вжился я в них. До того
вжился, что, например, в той же "Деревенской повести" мало чего
пришлось домышлять. Даже имена и фамилии моих персонажей остались без
изменений".
В "Деревенской повести" Константин Коничев впервые предстал как
талантливый бытописатель северной деревни. Взятые из жизни бытовые
сцены и картины этнографически точны и одновременно самобытны. Труднее
давалось мастерство художественного синтеза. Писатель не всегда
поднимался над фактами личной жизни, нередко он излишне увлекался
случайными бытовыми деталями. Краски его блекли там, где он отходил от
биографической канвы и делал попытку нарисовать широкие картины борьбы
за Советскую власть на Севере. Художественная фантазия особенно часто
отказывала автору во второй книге "Деревенской повести".
Еще до войны Константин Коничев выпустил сборник песен, пословиц
и загадок Севера, обнаружив большое знание народной мудрости и поэзии.
Автор "Деревенской повести" был не только знатоком и исследователем
устной поэзии Севера, но и ее активным носителем. Он рос в самой гуще
народной словесности. Отсюда - и неповторимая народная основа, и живые
северные краски его "Деревенской повести". Песенные страницы в ней,
местные народные реченья, остроумные присловья, прибаутки, до слез
смешные сцены в соседстве с горестно драматическими ситуациями - не
искусственно привнесены в повествование, а органически присущи ему.
Автор вырос на этом материале, выстрадал его.
Народные предания и поверья вновь служили "ценной питательной
подкормкой" и для других книг Коничева. Любовь к Северу, знание его
истории, тяга к бытописанию сказались и в повестях-былях "В местах
отдаленных" (1954), "К северу от Вологды" (1054), которые вместе с
"Деревенской повестью" составляют своеобразный цикл книг о прошлом
близкого сердцу писателя родного края и его людей.
Не один заход к изображению судеб северного крестьянства в
советское время делал писатель, протягивая незримые повествовательные
нити от "Деревенской повести" к повести "В году тридцатом",
посвященной изображению коллективизации деревни. Развернутая здесь
идея "от земли взятые" как бы предваряла повествование о рождении
нового рабочего города - "На берегу небывалого моря". Работе над этой
рукописью писатель отдал много сил в конце своей жизни, но удача на
этот раз не во всем сопутствовала ему...
Константину Ивановичу всегда были по душе характеры пытливых,
выносливых, не склоняющихся ни перед какими невзгодами северян, людей
доброй души и больших дел. Еще в очерковой книге "Люди больших дел"
(1949) он рисовал портреты выдающихся деятелей Севера - мореходов,
кораблестроителей, покорителей Арктики, людей науки и искусства.
Русский национальный гений Михаил Ломоносов и его земляк
скульптор-академик Федот Шубин, знаменитые землепроходцы-устюжане
Семен Дежнев и Владимир Атласов, сольвычегодский крестьянин Ерофей
Хабаров и каргополец Александр Баранов, капитан ледохода "Седов"
Владимир Воронин - все это "люди больших дел", сыны сурового и
прекрасного Русского Севера.
От очерков "Люди больших дел" К. Коничев шел к
историко-биографическим повестям о судьбах выдающихся русских людей,
связанных с Севером. Одна за другой выходят из-под его пера "Повесть о
Федоте Шубине" (1951), "Повесть о Верещагине" (1956), "Повесть о
Воронихине" (1959), "Русский самородок. Повесть о Сытине" (1966).
И в этих книгах К. Коничев с присущей ему настойчивостью и
постоянством стремится проникнуть в глубины характера русского
человека-северянина, пытливого, гордого, настойчивого в утверждении
своего права обогатить русскую нацию.
Скульптор Шубин, зодчий Воронихин, художник Верещагин, издатель
Сытин стали главными героями биографических повестей не случайно. Им,
ярким выразителям исконной талантливости людей Севера, мастерам
искусства, писатель отдал всю любовь, весь жар своего сердца. Он и
родился на Севере, и служил ему своим пером честно, до конца дней
своих.
Даровитый холмогорский косторез, беглый беспаспортный крестьянин
Федот Шубин, пользуясь покровительством великого земляка Ломоносова,
получил образование в Академии художеств, учился у лучших мастеров
ваяния в Париже и Риме. Пока нерасторопная архангельская губернская
канцелярия разыскивала "беглого" черносошного крестьянина, талантливый
помор стал знаменитым скульптором, членом Петербургской и Болонской
академий. Работы первого российского ваятеля, выходца из народных
низов, и теперь украшают наши отечественные хранилища русского
искусства.
Другой герой Коничева - крепостной Андрей Воронихин. Писатель
показывает, как бывший иконописец вырастает в прославленного зодчего,
построившего знаменитый Казанский собор в Петербурге. Истоки
мастерства сынов Севера - в связях с русским народным искусством,
богатые реалистические традиции которого придавали их творчеству
неповторимую национальную самобытность.
Счастье художника - в служении своему народу, и Коничев чутко, с
большим тактом прослеживает этапы становления Шубина и Воронихина как
выдающихся сынов своего времени и своего народа, как талантливых
выразителей его чаяний в искусстве. Писатель не обходит сложные
жизненные противоречия на пути своих героев к вершинам искусства, не
идеализирует их биографии, а прослеживает трагические судьбы народных
самородков в чуждой им обстановке придворного недоброжелательства и
интриг.
Наиболее яркие страницы историко-биографических повестей Коничева
о людях больших дел, людях русского искусства связаны с Севером, с его
простыми тружениками и суровой неброской природой, которую писатель
любит той же сыновней любовью, как и его герои. Завидное знание быта и
нравов северян, бережное отношение к их слову, понимание "крыльев
души" народной, его чуткого сердца, тянувшегося ко всему прекрасному и
рождавшего десятки великих мастеров, придает книгам Коничева
неповторимое своеобразие.
В "Повести о Верещагине" писатель остается верен своим неизменным
симпатиям и привязанностям к людям русского искусства. На этот раз он
рисует колоритную фигуру еще одного северянина, выходца из Череповца,
знаменитого русского художника, отважного солдата и путешественника В.
В. Верещагина. Писатель тщательно выписывает сложный противоречивый
характер художника-реалиста, большого патриота великой Отчизны,
талантливого сына своего народа.
Глубокая сердечная признательность и любовь писателя к
замечательным деятелям Русского Севера, вышедшим из народа и служившим
ему своим искусством, опирается на большое знание подлинных фактов,
документальных материалов. Прежде чем обратиться к изображению
портретов своих героев, писатель проделал громадную работу
исследователя, требовавшую длительных, терпеливых поисков. Он совершил
не одно путешествие по следам героев, переворошил груды архивных
материалов, свидетельств современников, исследований искусствоведов и
историков. Но и этого было мало. Писатель должен был сердцем
почувствовать, умом понять героя, душевно влюбиться в него, пройти
вместе с ним через все невзгоды жизни, чтобы создать цельный характер.
В историко-биографических повестях Константина Коничева о людях
больших дел творческая фантазия художника несколько скована, историк
иногда побеждает беллетриста. Писатель не дает простора авторскому
домыслу, нередко перегружает повествование историческими и бытовыми
описаниями. На первом плане остается познавательная ценность его книг,
их патриотическое звучание.
Интерес к прошлому Русского Севера, к судьбам его выдающихся
деятелей - это не только дань уважения сына Севера своим отцам и
дедам, талантливым народным самородкам, людям русского искусства,
через века проложившим дорогу ко всему прекрасному в мире. В книгах
Коничева вскрываются истоки нравственной силы, душевной красоты и
жизнестойкости русского характера.
От повествования о выдающихся деятелях прошлого писатель свободно
переходил к рассказам о прославленных людях наших дней и так же живо
рисовал знатного мастера торпедного удара онежанина Александра
Шабалина, героя гражданской войны Хаджи Мурата Дзарахохова,
пограничника-вологжанина Андрея Коробицына, героически погибшего при
защите рубежей Родины, вологодской свинарки Александры Люсковой,
ненца-художника Тыко Вылки. Писатель не проходил мимо тех, кто
славился делом своим.
Нет, не иссякла красота души северян! Она и поныне жива в славных
делах современников. Большие преобразования на Севере вдохновляли
Коничева на новые книги.
В Череповце возводилась первая домна, и писатель нашел время
оторваться от других своих дел, чтобы присутствовать при рождении
металлургического гиганта. С тех пор он часто гостил у череповецких
металлургов, месяцами жил среди них, писал повесть о современниках, о
людях, преобразующих лик когда-то глухого края.
Когда мощные экскаваторы вгрызались в земли древнего Белозерья,
чтобы проложить новый водный путь на месте отжившей Мариинской
системы, Коничев не усидел за письменным столом. Не терпелось ему
своими глазами увидеть тех людей, что несли новь его родным краям,
тех, кто своими делами заслужил право стать героями очерков и
повестей.
Как давний друг приходил писатель в избу колхозника, на квартиру
рабочего, задушевно беседовал со своими героями где-нибудь под Тотьмой
на Сухоне или у рыбацкого костра на родной Кубине. В этих душевных
встречах он не только утолял свою любознательность, но и поддерживал
людей добрым словом, уместной шуткой-прибауткой, веселым рассказом.
В творческой работе писателя никогда не было барьера между днем
нынешним и днем вчерашним, не было и каких-то трудных переходов от
прошлого к современности. Он всегда остро чувствовал связь времен.
Недаром эпиграфом к своей книге "Люди больших дел" он поставил мудрые
слова М. Горького, сказанные при завершении работы Первого съезда
советских писателей: "Чем лучше мы будем знать прошлое, тем легче, тем
более глубоко и радостно поймем великое значение творимого нами
настоящего".
В справедливости этих слов не раз убеждал читателя и Константин
Коничев, остававшийся всегда верным изображению народной жизни, судеб
северного крестьянства, его путей в революции и в строительстве
социализма. Этим проблемам он подчинял и познание исторического
прошлого своей Родины.
3
Вскоре после войны, занимаясь как депутат городского Совета
делами краеведческого музея в Архангельске, Константин Коничев
обнаружил хранившуюся в сырости, позеленевшую скульптуру Петра Первого
работы Павла Антокольского. Пришлось немало сил потратить, чтобы
памятник этот занял свое место на берегу Северной Двины. Кто знает,
быть может, в это время и возник замысел большого повествования о роли
Петра Первого в преобразовании Русского Севера.
В книге "Люди больших дел" (1949) юный Петр впервые стал героем
Коничева. Приводятся здесь и знаменательные слова молодого царя из
"Морского регламента" о трудных и для него поисках путей к морю:
"Несколько лет исполнял я свою охоту на озере Переяславском, наконец
оно стало для меня тесно; ездил я на Кубенское озеро: оно было слишком
мелко. Тогда я решился видеть прямо море и просить позволения у матери
съездить к Архангельску; многократно возбраняла она мне столь опасный
путь, но видя великое желание мое и неотменную охоту, нехотя
согласилась, взяв с меня обещание в море не ходить, а посмотреть на
него только с берега"*. (* Коничев К. "Люди больших дел". Архангельск,
Облиздат, 1949, с. 26.)
В очерках Коничева о потомственных корабельщиках братьях
Бажениных, о герое борьбы со шведами Иване Рябове, о сержанте
Преображенского полка Михаиле Щепотеве, как видно, Петр Первый еще не
самый главный герой, но он уже начинает раскрываться во
взаимоотношениях с людьми, сыгравшими важную роль в реализации его
планов.
Во всяком случае, в конце 1950 года Константин Иванович писал из
Архангельска: "Тщательно изучается материал для исторической повести
"Петр Первый на Севере". Для этой цели собрана большая документальная
литература". В кабинете писателя в Ленинграде стоит полный шкаф
старинных книг, многие из которых уникальны как первоисточники.
Константин Иванович годами накапливал такой материал, разыскивал
петровские грамоты, собирал народные предания, а в частых поездках по
Северу стремился своими глазами увидеть места, связанные с
деятельностью Петра Первого.
В начале шестидесятых годов Коничев зачастил в Ялту. Очень уж
нравилось ему работать там в Доме творчества. Не без ехидной по
отношению к самому себе усмешки говаривал он, что чуть ли не в каждый
заезд исписывал по две амбарные книги. Поначалу шли от него известия о
работе над книгой "От земли взятые", там же завершал черновой вариант
"Повести о Сытине", восхищаясь талантливостью издателя-самородка,
полвека трудившегося на благо народного просвещения. Из той же Ялты
Константин Иванович запрашивал в апреле 1964 года, где выбрали место
для новой гостиницы в Вологде, быстро и хорошо ли строят ее: "Не стану
ездить в Дома творчества, а в новую вологодскую гостиницу - писать
"Петр Первый на Севере".
Однако не суждено было Константину Ивановичу дописывать в родной
Вологде эту самую близкую и самую трудную для него книгу. Поначалу
работа никак не налаживалась, шла рывками, писалась отдельными
кусками, а потом целое пятилетие писатель трудился сверх всяких сил,
не давая себе отдыха. По коротким весточкам от него, по отдельным
фразам в письмах можно было судить о высоком напряжении работы:
"Готовлюсь шибко к "Петру Первому на Севере", "Сижу в Комарове с
вечера и до утра, и днем без передышки строчу про "Первого Петра"
куски для новой книжки", "Сижу и "активно дую" "Петра на Севере",
"Мало поделано, но "Петра" закругляю!" и т. п. И только в марте 1968
года "Петр Первый на Севере" был в основном завершен.
В традиционном казалось бы для себя жанре Коничев создавал
нетрадиционное "повествование о Петре Первом, о делах его и
сподвижниках на Севере", писанное "по документам и преданиям". Его
повесть своеобычна не только интонацией достоверного авторского
рассказа, хронологически последовательным изображением важнейших,
связанных с биографией Петра эпизодов, судеб близких ему людей из
народа и сподвижников на Севере. Повествование открывается вольготно и
широкоохватно выписанными бытовыми сценами приезда молодого царя в
Вологду, на Кубенское озеро. Писатель исподволь вводит читателя в
атмосферу начала Северной войны, поисков путей к морскому могуществу
России.
Повествование вместе с тем дробится на эпизоды-фрагменты, состоит
как бы из отдельных рассказов. Мало того, писатель нарочито
подчеркивал чуть ли не краеведческий характер своих фрагментов и
эпизодов ("Первый приезд Петра в Вологду и на Кубенское озеро", "Через
Вологду к морю Белому", "Второй приезд Петра в Архангельск", "Забытый
приезд Петра Первого в Вологду", "Кто был Непея?").
Отдав немало сил уже сложившемуся в его творческой практике жанру
историко-биографической повести, Коничев и теперь, правда, уже под
занавес, признается, что это "только фрагменты биографии выдающегося
человека". Он снова занимается привычным бытописанием, поисками свежих
деталей, ярких красок, связей между характером героя и конкретными
временными обстоятельствами. Опираясь на живой исторический материал,
художественная фантазия Коничева на этот раз, можно даже сказать,
буйствует. Повествование то обретает лирический характер и
окрашивается проникновенной любовью автора к родному Северу, к близким
его сердцу людям, то оборачивается родственной народной легенде
шуткой, проникается юмористическими интонациями, то достигает
публицистического накала, складывается в страстный, полемический
авторский монолог. Все эти разнородные повествовательные пласты
пронизываются идеей исторических судеб России, единства Родины и
народа на этом повороте истории, убежденностью автора в громадной роли
Русского Севера в этих судьбах. Коничев еще и еще раз заставляет
своего героя возвращаться на Север и осознавать, что "именно здесь
бьется морское сердце России, что отсюда надо начинать великую баталию
со шведами за выход к Балтийскому морю"*. (* Костылев В. "К. Коничев.
"Петр Первый на Севере". - Октябрь, 1973, Э 11, с. 223.)
Писатель снова отстаивал свои взгляды на историческое прошлое,
настойчиво пробивал дорогу своим, уже сложившимся принципам его
изображения. Недаром еще до войны он вслушивался в рассказы большого
мастера исторического романа Алексея Толстого и добром вспоминал потом
его наставления: "Содержание исторического романа включает в себя не
только голые события и факты, но и опыт автора, его умение с
современных позиций подступить к созданию произведения"*. (* Коничев
К. "Из беседы Алексея Толстого". - Литературная Вологда, 1958, кн. 4,
с. 302.)
Еще в очерках о людях больших дел, в биографических повестях о
деятелях русского искусства Коничев в осмыслении исторических событий,
в обрисовке героев добивался сочетания реальной достоверности с
активно выраженной авторской позицией как позицией нашего
современника. Писателю важнее всего было показать широкие, необъятные,
вольные пространства особенно поморского Севера, его талантливых,
бывалых, мужественных людей - ремесленников, мореходов,
кораблестроителей, на которых и опирался Петр в своих помыслах и
делах.
Однако такой взгляд писателя подвергается сомнению, как это ни
странно, тут же, в предисловии к его книге. "Петр Первый на Севере"...
Заслуживает ли внимания эта тема? В какой мере Север связан с именем и
деятельностью преобразователя России - Петра I?.. - с явной
неуверенностью в закономерности постановки этих вопросов спрашивает
проф. В. В. Мавродин и тут же опять-таки как-то неуверенно отвечает: -
Ведь, казалось бы, все помыслы Петра, все его действия были направлены
на борьбу за утверждение на берегах Балтийского моря, чего Россия и
добилась в итоге победоносною завершения Северной войны..."*. (*
Мавродин В. "Повествование" К. Кочичева". В кн.: К. Коничев. "Петр
Первый на Севере". Л.; Лениздат, 1973, с. 3.)
После этого историк начинает зачем-то убеждать читателя, что
автор "повествования" будто бы ослеплен большой любовью к родному
Северу, а потому и не увидел, то Петр Первый "нанес удар Северу",
подорвал его значение. Причем, возражение далее строится на
сомнительной игре слов, нелепом "образном соотношении" - "окна в
Европу" на берегах Балтики и "форточки" на берегах Белого моря...
Коничева интересует не столько Белое море как первые
по-настоящему широкие ворота в Европу, сколько всеобъемлющая
преобразовательская деятельность его героя на Севере - строительство
"государевой дороги" от пустынных берегов Беломорья до Повенца,
освоение Онежского и Ладожского озер, Свирь-реки, возвращение России
крепости Орешек, освобождение Прибалтики и закладка новой столицы,
сооружение верфей в Лодейном поле, канатных фабрик в Вологде,
Петровского завода на Онежском озере, Олонецких и Повенецких горных
заводов, первые попытки соединить Волгу с Балтикой и сооружение
Ладожского канала, интерес к богатствам недр северных и, наконец,
развитие торговли и культуры всего необъятного края.
Как и Алексей Толстой, автор книги "Петр Первый на Севере"
опирается на пушкинскую концепцию изображения Петра I - "То академик,
то герой, то мореплаватель, то плотник, он всеобъемлющей душой на
троне вечный был работник".
Писатель изображает своего героя в разных жизненных ситуациях, в
общении с разными людьми, в активной деятельности, в гневе и радости,
в мудром познании и постоянном труде. Наконец Коничев впервые так
широко и целеустремленно, чем кто-либо из его предшественников,
опирается на оценки своего героя, заложенные в устной народной поэзии,
в сказах и преданиях, сказаниях и песнях, в которых Петр при всей
заметной идеализации его предстает как сын своего времени в сильных и
слабых своих сторонах, в противоречиях - в одновременном осознании и
его исторической значимости и суровой судьбы народа.
В повествовании К. Коничева Петр Первый не одинок. Чаще всего он
изображен в окружении сподвижников и единомышленников, сановитых лиц и
простых людей. Живописна, например, картина приезда в Вологду летом
1702 года великого государя и его юного наследника с громадной свитой
в более чем сто знатных персон, с большой охраной и многочисленными
слугами. Кого только не называет писатель в этой свите Петра,
задумавшего большое дело на Севере. Здесь и Андрей Голицын, и Михайло
Ромодановский, и Федор и Гавриил Головины, и Никита Зотов, и Юрий
Трубецкой, и Кирилл Нарышкин, и Юрий Шаховской... К царевичу Алексею,
кроме ближнего человека Александра Меньшикова, приставлено более
десятка одних князей. Жировой-Засекин да Кольцов-Массальский,
Долгорукий, Троекуров, Урусов, Дашков, Барятинский, Чаадаев да еще
лекари, учителя, толмачи, карлики для утехи...
Широко отпраздновал Петр свои именины в архиерейских палатах. На
виду у вологодского люда разъезжал потом с юным, всеми обласканным
наследником по тихой и полноводной в тот год реке Вологде. Такого еще
никогда не было видано на ее берегах.
"Вологжанам и солдатам-преображенцам, и свите царской, - пишет
Коничев, - казалось дивом дивным, как под колокольный звон и пушечный
рев вниз по течению реки выстроилась от Соборной горки до самого села
Турундаева флотилия более трехсот судов и под крики "ура", при дружком
взмахе гребных весел тронулась в дальний путь".
Среди героев повествования Коничев называет вологодских и
архангелогородских бояр, воевод, архиепископов и архимандритов,
стольников, купцов, думных дьяков... Более тщательно выписываются те,
кто поддерживал Петра и активно участвовал в его преобразованиях -
архиепископ холмогорский Афанасий, воевода архангельский Федор
Апраксин, кораблестроители братья Баженины, великоустюжский торговый
гость Саватеев, проложивший торговый путь в Китай, вологодский епископ
Павел, приближенный к царскому дому, а позже - глава
Александро-Невской лавры, архангелогородский стольник Сильвестр
Иевлев, сольвычегодский живописец Степан Нарыков, вологодский
бургомистр Сидор Овсяников, архангельский мещанин Михайло Абрамов,
знаменитый впоследствии книжник-издатель...
С особым старанием и тщательностью выписал Коничев образы
северных крестьян, кубенских рыбаков и архангельских поморов,
мореходов, мастеровых людей, ремесленников, плотников, кузнецов.
Истинными героями книги становятся лоцман Антипа Тимофеев, мореход
Иван Рябов, совершивший сусанинский подвиг в борьбе со шведами,
крестьянин Степан Юринский, строитель "государевой дороги" сержант
Михайло Щепотев, смышленый вологодский паренек, писец вологодской
канцелярии Алексей Макаров, ставший "кабинет-секретарем его
величества", ближайшим советником и историком Петра...
Говоря о значении книги Коничева, совсем не нужно ее
переоценивать, проходить мимо фрагментарности повествования и
перенасыщенности его фактами и деталями. Писатель не удержался от
соблазна хотя бы только перечислить важнейшие на его взгляд события,
хотя бы только назв