на деле и скромный на словах, значит есть за что. Понял Ваня, что с этого дня он стал равноправным в маленькой артели грумаланов. Глава двадцать шестая,. СМЕРТЬ ФЕДОРА Еще одна зима прошумела метелями над занесенным снегом становищем грумаланов и снова пришли светлые, солнечные дни. Для больного Федора апрельское солнце и чистый воздух были особенно необходимы. Почти всю зиму он в полузабытьи пролежал в темной, душной избе. После долгих колебаний Алексей решил прибегнуть еще к одному народному средству прервать полусонное состояние цинготного больного, заставить его встряхнуться. Однажды в теплый, безветренный день поморы вывели Федора из избы, не обращая внимания на его сопротивление и жалобные просьбы оставить в покое. -- Братаны... ведь во сне легче мне... Куда вы меня тащите?!.. -- Дядя Федор, крестный, на воздухе скорее хворь пройдет, -- уговаривал его Ваня. -- Хорошо на воле, сам потом не уйдешь. Алексей и Шарапов отвели бессильные руки больного назад и вставили под них жердь. Привязав руки, они взялись за концы жерди и быстро пошли вперед. Федор сначала просто волочился по снегу, не в силах двинуть опухшими ногами. -- Братцы! -- кричал он. -- Отпустите, не мучьте. Лучше убейте! Но поморы словно не слышали его воплей. Убедившись, что слова бесполезны, Федор, стоная и охая, стал понемногу перебирать ногами, стараясь поспевать за товарищами. Такую же "прогулку" ему устроили и на следующий день. На третий он сам пожелал "погулять". Волей-неволей принужденный двигаться, наглотавшись чистого воздуха, больной стал чуть-чуть бодрее. Тогда Алексей применил еще более сильное старинное средство. Выйдя на очередную прогулку, поморы подвели Федора к невысокому утесу с отвесным обрывом и неожиданно столкнули вниз, в сугроб, Федор барахтался, барахтался в глубоком снегу и с большими усилиями выбрался на розное место. -- Что за потеха с хворым? Грех на душу берете... Ведь так загубить человека можно... Не ожидал я от вас, -- возмущался, отряхиваясь и отплевываясь, Федор. На его всклокоченных волосах, в ушах, на ресницах, во рту -- везде был снег. Химков и Степан прятали в усах улыбку, а Ваня весело кричал сверху: -- Не сердись, крестный, ведь для твоей пользы все! Грумаланы, как могли, старались возвратить товарища к жизни. Поморские способы лечения, несомненно, дали необходимую встряску совсем поникшему телом и духом Федору. Чистый воздух, солнце тоже сделали свое дело, и состояние больного как будто улучшилось. -- Стало полегче маленько, -- говорил он. Федор стал меньше спать днем, интересовался всем, что делалось вокруг него. ...Короткое лето прошло в охоте за оленями и за озерной птицей. Два раза Шарапов с Ваней ходили за яйцами на птичий базар. И все зорко наблюдали за морем. Но не было лодьи... Наступила и ушла еще зима. Промелькнули весна и лето. Море было пустынно. Казалось, никогда не дождаться мореходам выручки. Вновь над одинокой избой завыла и загудела метель... Так прошло пять зим. Сколько всяких напастей выдержала за эти годы отважная четверка, сколько тяжелых дум было передумано за долгие полярные ночи... Кто сочтет, кто расскажет?.. Грозна и жестока Арктика к людям, но поморская воля и дружба сильнее стихии; ни пурге, ни морозам, ни цинге не сломить ее! Лишь обросли грумаланы да почернели от копоти. Но бились в них храбрые, добрые сердца товарищей. В борьбе за жизнь среди дикой, первобытной природы они стали еще тверже и выносливее -- в ходьбе и беге, в охоте. Особенно преобразился Ваня. Из белобрысого мальчугана-зуйка на "Ростиславе" он превратился в рослого восемнадцатилетнего парня с русой, курчавой бородкой. Песец, олень, морж, нерпа, любая птица -- никто не уйдет теперь от его стрелы и копья. "Сам на сам" выходил Иван Химков с рогатиной или топором на медведя, и берегись ошкуй, если станет на его дороге! Старшие товарищи, отец во всем служили ему примером. Алексей Химков и на зимовке был не только руководителем, старшиной с непререкаемым авторитетом. Иван видел, что отец, как бы тяжело ему не приходилось, не прекращал наблюдений за природой Груманта, за ветрами и льдом, приливами и отливами. Он исследовал берега островов и наносил их на карту, разведывал места, богатые промысловым зверем, изучал горные породы, подробно описывал растительность. С методами и результатами своей работы он знакомил остальных зимовщиков, разъяснял им непонятное. Любознательный от природы, Иван тоже многое перенял от отца -- морехода-исследователя. Не пропали даром и вечера, проведенные над Леонтием Магницким. Даровитый юноша, сын своего народа, год от году развивал свои многообещающие задатки. Испытанные поморские средства помогли троим зимовщикам осилить страшную болезнь -- цингу. Но она решила доконать четвертого, когда-то самого могучего из них -- богатыря Веригина. Пятый год болен Федор. Сейчас весна, май, но он уже не мог сделать без посторонней помощи ни одного движения и лежал пластом в полном безразличии. Зубов у него не осталось, рот и губы кровоточили, тело как-то разрыхлилось, на коже выступили открытые язвы. Но этот получеловек-полутруп был дорог товарищам. Больше всего около него находился Иван. -- Ты бы поел, дядя Федор, ведь нельзя так: два дня, кроме воды, ничего в рот не брал... -- Душа не при...нимает... ничего, Ванюха...-- прерывисто, задыхаясь, шептал Федор. -- Да ведь есть-то надо! -- настаивал Иван. Однажды, после бесплодных уговоров попробовать кусочек спасительного свежего мяса, Степан спросил его: -- Как же ты, когда на промысле тебя на льдине унесло, без хлеба целый месяц прожил? -- Не ел я и в тот раз мяса, братаны, -- еле слышно ответил Федор. -- Вымя утельги резал... Молоко пил. Бутылку, а то и более из вымени высасывал. Жирное, густое молоко, коровьему не в пример. Тем и жил... Крепко задумались поморы, особенно молодой Химков. Он решил во что бы то ни стало добыть зверя живым, скажем матку -- олениху. Не откладывая, Иван взял лук и отправился к ближайшему оленьему пастбищу. Вот подошло небольшое стадо из четырех маток с телятами и двух самцов. Пока взрослые животные пили, опустив морды к воде, телята, перебирая тонкими ножками, приткнулись к материнским сосцам. "Добуду молоко! Надо только изловчиться, так матку подстрелить, чтобы жива осталась и убежать не могла",-- думал про себя Иван. Сегодня был удачливый день... Запела меткая стрела -- и одна из маток упала грудью в ручей. Острый железный наконечник вонзился как раз в коленный сустав передней ноги животного. Олениха билась, пытаясь подняться, и тут же валилась на бок. Иван с силой бросил в ручей большой камень. Громкий всплеск напугал стадо, олени встрепенулись и быстро умчались прочь, замелькав по тундре темными точками. Раненая матка тоже сделала несколько прыжков на трех ногах, но стрела в колене мешала ей. Около оленихи остановился и ее теленок. Иван сбежал со скалы и поймал теленка. Связав олененку ножки ременным поясом и взяв его на руки, юноша сделал вид, что уходит. Матка, несмотря на боль, дернулась вслед. То замедляя, то ускоряя шаг, Иван шел к зимовью. Поодаль ковыляла олениха, держа навесу раненую ногу и вытягивая тонкую морду к детенышу. -- Степан, ну-ка, сюда, скорее, -- крикнул Иван, приблизившись к избе. Когда удивленный Степан привязал олениху к сараю, Иван положил около нее теленка и распутал ему ноги. Теленок тут же вскочил, мать обнюхала его со всех сторон и, казалось, была довольна. В этот момент юноша коротким движением выдернул железное острие из ноги животного. Олениха принялась зализывать рану. Сбегав на моховую ложбинку, Иван и Шарапов притащили целую охапку ягеля, постлали его в углу сеней и перевели туда матку с теленком. Уже через три дня олениха спокойно встречала людей, а на пятый день Степан попробовал подоить ее, подпуская сначала к вымени теленка. Так Федор получил белое, жирное, питательное оленье молоко. С жадностью выпивал он из рук Ивана несколько ложек, еле слышно благодарил и, уронив голову на постель, опять забывался. -- Эх! Как я не сделал этого раньше! -- казнился юноша. Шарапов вспомнил, что против цинги хорошо помогает порошок из сухого ягеля, размешанный в оленьем молоке. Стали давать и это лекарство. Но видно было по всему, что дни Федора сочтены. Он все реже приходил в сознание. -- Кончается, видно, Федор-то, -- тихо сказал однажды Шарапов. -- Недаром цингу черной смертью зовут. Видишь, как почернел... Но вдруг после мучительной ночи к утру Федору стало как будто лучше. -- Ваня, позови Алексея... -- внятно сказал он. Химков склонился над больным. -- Ну, кажись, все, Алеша... Прошу крест надо мной... Мать-старуха... приведется вам домой вернуться, не обдели... Обидел кого... простите, други... винюсь...-- Это были его последние слова. Мореходы поклонились в ноги умирающему. -- Прости и нас! Не унеси зла с собой... Скупые мужицкие слезы жгли глаза поморов... Первым очнулся Степан. Вот. Втроем остались. Давайте проводим Федора. И мореходы торжественно запели поморское погребенье: Как огонь, разгораемся И, как трость, исполеваем. Как мгла, восходим И, как прах, без вести бываем. Как облак, распространяемся И, как трава, усыхаем. Как говор водный, надымаемся И, как искра, угасаем... Похоронили Федора невдалеке от избы, под скалой. Когда тело опускали в могилу, грумаланам захотелось покрыть его самым дорогим, что было у них здесь. Степан принес синее шелковое новгородское знамя с древней лодьи. Этим знаменем и обернули Федора Веригина, одного из тысяч безвестных тружеников Студеного моря... Три тяжелых камня навалили поверх могилы. Иван посадил в холмик ярко-красные цветы. Выполняя последнюю волю покойного, над ним поставили большой деревянный старообрядческий крест с копьем и тростью. Всю ночь после похорон Алексей лежал с открытыми глазами, и думы, одна другой тяжелее, томили душу. Опять вспомнился кормщик Амос Кондратьевич Корнилов, Настасья, дети. "Поди, не узнают отца-то. Не узнают... Увидят -- так узнают. Только увидят ли?" Глава двадцать седьмая. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ Вскоре после смерти Федора зимовщиков ждало еще одно потрясение: они встретили на острове людей. Но что это были за люди! Произошло это так. Однажды ранним утром, когда тень на солнечных часах подходила к пяти, Степан и оба Химкова хлопотали возле лодки, снаряжая ее в новое плавание. С моря дул мягкий ветер, небольшие волны, словно торопясь, выплескивались на гальку и, сердито журча, сбегали обратно. У самой кромки прибоя лежал медведь. Положив голову на вытянутые передние лапы, он одними глазами следил за действиями людей. Когда все было готово, Алексей взял правило и взглянул на сына: -- Трогай, Ванюха. Лодка плавно сошла с места. Юноша на ходу вскарабкался на борт и расправил парус. Зашумели, захлопотали под днищем "Чайки" волны. -- Путем-дорогой! На все четыре ветра! -- донесся голос Степана. -- Обратно скорее, с удачей жду! Оставшийся на берегу, Шарапов прощально махал рукой, пока быстрая лодка не скрылась за черным утесом. Шло шестое лето. В этом году оно выдалось теплое, раннее. Полуночные ветры за неделю взломали и вынесли прочь лед из пролива, и сейчас, в середине июля, море было чисто. Пользуясь хорошей погодой, Химков решил навестить старое зимовье, привезти оставшиеся там клыки, собранные на моржовых кладбищах. Благополучно миновав сувои Крестового мыса, "Чайка" проходила птичьи базары. Ветер усилился; осиновка набирала и набирала скорость. Что ни час, то добрых двенадцать верст оставалось за кормой. Проведя лодку через опасные места, Алексей отдал руль сыну и лег отдохнуть: собираясь в дорогу, он почти не спал прошлую ночь. Довольный, юноша пересел на кормовую банку, по-хозяйски подправил парус и, подставив лицо свежему ветру, вполголоса затянул какую-то песенку. Медведь дремал. Но он открывал глаза и настораживался всякий раз, когда лодка кренилась или, по вине замечтавшегося рулевого, хлопал парус. Время шло незаметно. Когда мореходы оказались на Моржовом берегу, у заливчика Спасения, солнце давно перевалило за полдень. Иван с радостным волнением осматривал знакомые места. Вот высится тяжелый крест из серого плавника, поставленный ими в память своего спасения. Вдали виднеется ущелье, где стоит старая избушка. Черные скалы торчат на отмелом берегу. Все по-прежнему, будто вчера, а не годы назад покинули зимовщики эти безрадостные, но ставшие какими-то родными берега. Не доходя избы, Алексей вдруг удивленно остановился и, нагнувшись, что-то поднял с земли. Иван увидел у него в руке обрывок красной материи. Кормщик молча рассматривал неожиданную находку. -- Здесь кто-то был, Ванюха. Люди были, -- сдерживая волнение, сказал он. И добавил, пробуя разорвать лоскут: -- Недавно брошен, крепкое еще сукно-то. Алексей присел на камень и трясущимися руками набил трубку сухим мхом. Юноша выжидательно глядел на отца; вместе с радостью в сердце закрадывалась непонятная тревога -- Что за люди? Откуда? Как попали на остров, где находятся сейчас? -- вслух недоумевающе рассуждал Алексей. Наконец, выбив трубку, он тряхнул головой и поднялся. -- Думать надо, море лоскут выкинуло. Пошли в избу, Иван! Но Химковых ждало новое открытие. Не успели они сделать и двух шагов, как на песке что-то блеснуло. Иван поднял пустую бутылку. -- Отец, склянка! -- Спиртное было, запах есть, -- пробормотал Алексей, повертев бутылку. Двинулись дальше, у встречной речушки остановились испить воды: легли на песчаный бережок и с наслаждением прильнули к чистой холодной струе, докатившейся сюда, к морю, с горных ледников. И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног. Следы были совсем свежие, они шли от ручья вглубь острова. -- Двое их было... Гляди, гвозди какие па этих, а это -- другие... каблук сбился... Обувь не наша, заморская, -- отрывисто говорил Алексей. Поморы не знали: радоваться им или печалиться. Теперь они уже не сомневались, что на острове есть люди, и не свои промышленники, а чужие, иноземцы. Взобравшись на ближайший утес с плоской выщербленной вершиной, грумаланы огляделись, резко и тревожно кричали чайки, словно призывая к бдительности. Поморы смотрели до боли в глазах и ничего особенного не заметили. Юноша увидел лишь двух полярных сов, неподвижно сидевших на больших камнях. Совы с удивительным терпением караулили свою поживу -- мышей. -- Ишь ведь, будто пни торчат, -- указал на птиц юноша. Но Химкову -- отцу было не до сов. Он продолжал пристально прощупывать взглядом каждую точку побережья и скал. -- Ваня, -- вдруг сказал он приглушенным голосом. -- Люди!.. Из-за скал показались две человеческие фигуры в оборванкой одежде. Они, видимо, тоже заметили поморов, так как замахали руками и бросились навстречу. Зимовщики сошли с утеса. -- Русский, русский... Я знаю, здравствуй, русский! -- еще издали восторженно затараторил подбежавший первым. Он улыбался и протягивал руку. Поморы были взволнованы не меньше, русский язык неизвестного поразил и обрадовал их. -- Какой счастье видеть русский мореход! Какой счастье! Я... -- и незнакомец пошатнулся, схватившись за грудь. Поморы, взглянув на его холщово-серое лицо, синие губы, провалы у глаз, сразу определили: "Цинга..." Отдышавшись, небольшого роста, давно не бритый человек продолжал: -- Мы потерпели аварию. Я английский матрос. Чемберс, Джон Чемберс. Я много лет плавал Архангельск... Два года жил в этом городе... А это мой товарищ, Том Д'Онейль, -- указал он на второго, высокого рыжего ирландца. Поморы тоже назвали себя, и все снова пожали друг другу руки. Ирландец выглядел еще хуже, очевидно болезнь совсем одолела его. -- Где ваше судно? -- спросил Чемберс. -- Сколько времени идти до него?.. Я ведь совсем не знаю здешних мест. Алексей в коротких словах объяснил положение. Лицо матроса омрачилось. Он передал слова Химкова товарищу. Горевшие надеждой глаза Д'Онейля потухли; он еще больше сгорбился, словно увял. В свою очередь, Чемберс удивился цветущему здоровью грумаланов. -- У вас такой вид, словно вы только что вышли из дома. Пять зимовок! Невероятно, просто невероятно, -- изумлялся он. -- А вы давно ли здесь? Где погибло ваше судно? -- спросил Алексей. -- О, это страшный история, вы все сейчас узнаете, -- торопливо ответил матрос. -- Только сядем, пожалуйста, мы так ослабли. И Чемберс прерывающимся, нетвердым голосом рассказал о последнем плавании своего корабля... Владелец небольшого китобойного судна "Клайд" капитан Смайльс, идя на промысел, взялся доставить к берегам Шпицбергена служащего английской королевской полиции Якоба Топгама и семь находящихся под его начальством пассажиров. Пассажиры тоже не имели никакого отношения к китобойному делу: это были уголовные преступники, приговоренные к смерти. Король помиловал их, заменив казнь поселением на Шпицбергене. Судно подходило к Колокольному заливу, на западном берегу Шпицбергена, где предстояло оставить поселенцев и их груз, в том числе целый разборный дом. -- Кстати, капитан, откуда залив получил свое название? -- спросил Смайльса полицейский чиновник. -- Когда наши моряки впервые там высадились, они увидели большой колокол, лежавший в русском поселке и назвали его Колокольным1. Русские называют залив Старостинским. __________________ 1 Бельзунд, по-английски -- Колокольный залив. Клайд" медленно шел вдоль берегов Груманта. На носу, сбившись в кучу, стояли каторжники. Они шумно спорили. То один, то другой показывали, гремя кандалами, на мрачные, пустынные скалы с высокими крестами. -- Здесь тоже не жизнь. Смотрите, весь берег в крестах! Открылся входной мыс Колокольного залива. К каторжникам подошел Топгам. -- Ну, ребята, -- весело начал он, -- сегодня вы будете свободными людьми. Думаю, следует отметить этот день порцией рома, что вы на это скажете? Семеро переглянулись. Судя по их хмурым лицам, они были далеки от радости! -- Мистер Топгам! Мы решили остаться на судне. -- Что такое? Да вы забыли, что вас ждет! -- Лучше сразу умереть с веревкой на шее, чем погибать медленной смертью в этом страшном месте. Чиновник растерялся. -- Вы шутите, ребята. Неужели ни один из вас не хочет попытать счастья на острове? -- Мы не сойдем с судна! Длинный, как жердь, полицейский круто повернулся, побежал на корму и ворвался в каюту Смайльса. -- Высадка отменяется, капитан. Здесь нам нечего делать, эти подлецы не хотят зимовать на острове. Надо возвращаться в Англию. Смайльс даже подпрыгнул на стуле. -- Это невозможно, сэр! Мне грозит разорение. Я должен привезти груз китового жира... Чиновник угрожал, стучал кулаком, просил. Смайльс -- толстенький, добродушный с виду человек -- оставался непреклонным. -- Я вернусь в Англию только после промысла. Это мое последнее слово, сэр, -- спокойно и твердо сказал он. Топгам в бешенстве выскочил наверх и долго мерил своими длинными ногами палубу. Но как он ни был зол, ему ничего не оставалось, как подчиниться неожиданному изменению обстоятельств. Судно тем временем двигалось с попутным ветром к северу. Вахтенные из бочки на самой верхушке мачты непрерывно наблюдали за морем. Весь экипаж с нетерпением ждал появления китов. Капитан, несмотря на солидный возраст и весьма округлые формы, сам не раз влезал на мачту и долго просиживал в "вороньем гнезде". -- Ушли киты,-- бормотал он, пыхтя и отдуваясь, разогнали разбойники голландцы. Смайльс уныло смотрел на проходившие мимо судна небольшие островки, приютившиеся у северо-западной оконечности Груманта. Там, в хорошо закрытом заливе, голландцы уже давно построили салотопенные печи, в которых вываривался китовый жир. В начале XVII века сюда каждый год летом приходили сотни китобоев, нагруженных богатой добычей. Теперь, когда эти животные были почти истреблены, голландцы редко посещали свой Смеренбург -- Сальный город. Поселок влачил жалкое существование. О его былой славе напоминали лишь старые промысловые печи, ветхие жилые постройки да обширное кладбище... Пошли северные берега Груманта, окруженные толстым торосистым припаем. Плоские будто усеченные, покрытые чистым снегом прибрежные скалы, будучи приподняты рефракцией, казалось, стояли на базальтовых столбах. Похолодало. Матросы укутались в неуклюжую теплую одежду и вышли на палубу: ветер задувал в кубрики дым топившихся камельков. Двадцать дней тянулось бесплодное плавание. Но Смайльс все еще надеялся и без передышки рыскал в грумантских водах. Только сильный туман заставлял его отдать якорь или ложиться в дрейф. Так судно добралось до мыса Верлеген. С давних пор этот мыс служил границей китобойного промысла: дальше -- льды. В другое время Смайльс никогда бы не решился обогнуть Верлеген, но сейчас отчаяние толкнуло его на этот шаг. -- Не понимаю вашего беспокойства, капитан, -- вмешался полицейский чиновник. -- Какие льды? Их здесь не бывает до самого полюса. -- К сожалению, вы заблуждаетесь. Чиновник, не говоря ни слова, принес из каюты книгу: -- А это что?.. -- сказал он. -- Я только что прочитал: тут самые подробные сведения о здешних водах. Толстяк взглянул на книгу и покачал головой: -- Ах, Топгам, здесь нет ни единого слова правды. -- Как! Иосиф Моксон, гидрограф ее королевского величества, мог написать ложь?! -- Сэр, эта книга написана с пьяных слов голландских матросов... они подшутили над ученым гидрографом... Поверьте мне, я сорок лет ежегодно посещаю эти воды, но никогда не поднимался севернее восемьдесят первой параллели... Я слыхал много сказок голландских китобоев, никто из них не знает здешних льдов. Да, да, это так. К сожалению, и мы всегда избегали плавать во льдах. -- Как же такая книга вышла у нас дважды? -- Очень просто, у нас в Англии тоже не знают морских льдов и верят всему... Я все же решил, Топгам, обогнуть Верлеген, -- переменил разговор Смайльс. -- Надеюсь, нам повезет на другой стороне острова. "Клайд" благополучно обошел с севера Большой Берун и спускался к югу, плывя по большому проливу. Погода была прекрасная, воздух чист и прозрачен. Справа и слева поднимались ледниковые берега, небольшие округлые горы. Все чаще встречался плавающий лед. Наконец судно вошло в неширокий пролив или залив, глубоко уходивший в берег. Остров был неизвестен: карт восточной части Груманта на судне не было. Капитан измерил широту град-штоком: оказалась 78ь10' северной широты. -- Справа по носу киты! -- раздалось вдруг из бочки на мачте. Этот долгожданный возглас поднял на ноги весь экипаж. Почти мгновенно пять гребных ботов были спущены на воду. "Клайд" встал, отдав оба якоря. Бесшумно работая веслами, матросы подкрадывались к ничего не подозревавшим животным. Киты спокойно лежали на поверхности, время от времени выпуская фонтаны зловонного пара. Шлюпки все ближе... На первой шлюпке -- лучший гарпунер судна Иоган Хигс, ему капитан доверил первый удар. Вот Хигс поднял руку, и все шлюпки остановились: моряки боялись спугнуть зверей и выжидали удобного момента для начала охоты. Морской гигант, лениво шевеля плавниками, очутился совсем рядом с ботом Хигса. В тот же момент в него полетели, один за другим, два дротика. Кит выбросил багровый фонтан и заметался, по воде пошли крупные волны, едва не захлестнувшие шлюпку. -- Назад, ребята табань! -- крикнул Хигс. Спасаясь от удара могучего хвоста раненого животного, гребцы работали изо всех сил. Шлюпка быстро удалялась: китобойные шлюпки, боты делаются одинаково заостренными с носа и с кормы, им не нужно разворачиваться, чтобы пойти назад. Случайно зацепив хвостом одну из гарпунных веревок, кит разорвал ее, словно нитку, но от другой не сумел освободиться. Тогда он попытался спастись в морской глубине и стремительно нырнул; деревянная вьюшка, высучивая уцелевший гарпунный трос, завертелась так быстро, что дерево задымилось. Вдруг веревка соскочила с носового ограничителя и пошла через борт. Шлюпка накренилась, ее стало заливать водой. Хигс бросился к веревке, чтобы перенести ее на место, но не рассчитал: захваченный тросом за руку, он, не успев даже крикнуть, оказался за бортом и пошел ко дну... Гребцы замерли от ужаса. Между тем охота велась уже со всех шлюпок. На боте Хигса наставили второй трос. Кит не сдавался и уходил все глубже и глубже. Трос наставили еще раз. Триста саженей гарпунной веревки пришлось выпустить морякам. Через полчаса кит всплыл на поверхность, и в него снова полетели дротики. Кит терял силы слабел от ран. Шлюпка подошла к нему вплотную, люди с ожесточением кололи и рубили умирающего зверя рогатинами и топорами. Через два часа кит перевернулся на бок и затих. К вечеру у бортов "Клайда" лежали закрепленные верейками пять больших китовых туш. -- Сто тонн жира да пять тонн уса -- три с половиной тысячи гиней, -- радовался толстяк капитан, потирая руки. Матросы за чаркой рома, Смайльс за вечерней молитвой помянули добрым словом погибшего товарища. Назавтра предстояла разделка китов -- тяжелая, нудная работа. Шел первый час ночи. На корабле все спали. Кровавый шар полуночного солнца выплыл из-за грумантских гор, окрашивая в пурпур редкие торосистые льдины, застывшие на зеркальной поверхности залива. Вахтенный, борясь со сном, медленно бродил по судну. Вот он остановился у фок-мачты, постоял немного в нерешительности, потом сел на палубу, прислонясь к бочке. Глаза закрылись сами собой, матрос задремал. Сквозь сон ему послышалось, будто что-то тяжелое плюхнулось в воду... Матрос вздрогнул и с испугом осмотрелся. Нет, все тихо... Вахтенный не заметил, что "Клайд" был уже не один: совсем рядом отдал якорь другой английский корабль, неожиданно появившийся из-за ледяного мыса: толстое дерево мачты закрыло судно от глаз матроса, успокоенный вахтенный снова притулился к бочке. Голова его упала на грудь... Обманчива погода в Арктике. Только что держался штиль, -- и вот уже ветер, и все сразу изменялось. Навалил густой туман, он покрыл и суда, и море, и берег... Кораблю, ставшему возле "Клайда", тоже не везло в промысле: время было возвращаться домой, а в трюмах ни одной бочки жира. Он пришел в залив еще раньше Смайльса, но не заметил китов, которые теперь попали в руки конкурента. И капитан решил поправить положение иначе -- за счет своего соотечественника. Между полуночью и четырьмя утра, сон особенно крепок, и вахтенный на "Клайде" не слыхал, как из тумана послышались мерные всплески весел, приглушенные голоса. Он не слыхал, как тихо пристала чья-то шлюпка. Вот кто-то, ухватившись за канат, взобрался на борт и крадется между бочками и ящиками... Удар дубовой вымбовкой1 -- и оглушенный вахтенный мешком свалился на палубу. _________________________ 1 Рычаг для выхаживания якоря. -- Готово, начинай, ребята, -- тихо сказал чужак, перегнувшись через борт. Из тумана возникло еще несколько шлюпок. Пока внизу рубили тросы и отводили китов и гребные боты, человек на палубе перепилил ножовкой якорные канаты. Затем он позвал на помощь еще двоих и спихнул с кормы корабельный руль. (Смайльс предусмотрительно вынул руль из петель, боясь, что его может повредить внезапно появившийся лед). -- Пусть зимуют! -- Злорадно рассмеявшись, "китобои" спустились в ожидавшую их шлюпку. И опять все тихо. Лишившись якорей, "Клайд" попал во власть течения и медленно втягивался в узкий пролив... Туман, туман... Около шести утра Смайльс, зябко поеживаясь, вышел на палубу, чтобы позвать вахтенного растопить камелек, увидел туман, он всполошился. -- Лед где-то близко... Эй, вахтенный! Д'0нейль! Никто не отозвался. -- Д'0нейль!.. Да он спит, негодяй. Выходит так: держать собаку, а лаять самому, -- заворчал капитан, споткнувшись о вытянутые ноги. Матрос с трудом поднял голову -- Я... меня... Почувствовав неладное, Смайльс бросился к борту: ни китов, ни шлюпок -- пусто. Не веря глазам, он перебежал на другой борт -- и там ничего не было. На носу Смайльс столкнулся с боцманом. -- Якорные канаты перерезаны, сэр, нас несет течением. Смайльс понял все. -- Мы ограблены! Звать всех на палубу! Приготовить запасной якорь, проверить глубину... Поставить на место руль, -- отрывисто командовал он. Небольшой запасной якорь не смог задержать судна. Матросы и каторжники стали сколачивать плот. Течение продолжало нести корабль. Вот "Клайд" встряхнуло, словно днище задело о камень. Вот еще толчок, еще один... Что это? Льды, скалы, отмель? Туман... Несколько минут прошло спокойно. Но вот сильный удар потряс весь корпус, и судно, наклонившись на правый борт, резко остановилось. -- Мы тонем, капитан! -- метался от матросов к Смайльсу полицейский чиновник. -- Нет, начинаем зимовку. -- Здесь? -- Да. Видите, в тумане чернеют скалы. Пока льды не отнесли корабль в море, будем выгружать на берег все, что успеем. -- Вот так штука! Значит, и я остаюсь со своим сбродом на этом проклятом острове... Черт знает, что такое! Капитан уже не слушал его. Он приказал быстрее заканчивать плот, завезти канат на берег, начинать выгрузку. Другого выхода не было. Вскоре Смайльса опять задержал чиновник. Он заметно повеселел, в руках у него была книга. -- Не все пропало, капитан! Я так рад, что мне пришло в голову приобрести в Лондоне эту замечательную книгу. Теперь мы можем зимовать. Это даже интересно. -- Что за книга, Топгам? -- "Жизнь и замечательные приключения Робинзона Крузо на необитаемом острове", -- торжественно ответил полицейский. Капитан с недоумением посмотрел на ликовавшего чиновника. -- Дорогой Топгам, -- перелистывая страницы, начал Смайльс, -- четверть века назад и я зачитывался этой книгой, но... что вы хотите с ней делать здесь? -- Это достовернейший случай, -- горячился чиновник. -- Александр Селькирк, англичанин, прожил в одиночестве больше четырех лет... Четыре года на необитаемом острове! Здесь описано с мельчайшими подробностями множество приключений. Его богатый опыт незаменим для нас. Смайльс слабо улыбнулся. -- Александр Селькирк жил там, где сама природа помогала ему. Мы будем зимовать на острове, покрытом вечными льдами... Простите, Топгам, мне необходимо заняться делами, -- и он вернул книгу. Разгрузка судна быстро подвигалась. Плот то и дело отходил от борта "Клайда". Ящики, мешки, тюки, свертки грудами лежали на берегу. Но вот юго-западный ветер разогнал туман. Перед глазами англичан открылся большой пролив, забитый с юга льдами. Мощные ледяные поля надвигались на судно. Через несколько часов лед столкнул корабль с мели. Треща и содрогаясь, корпус пополз по каменистому дну... Весь экипаж уже хлопотал на берегу, перетаскивая груз к видневшейся вдали избушке, у которой высился тяжелый русский крест. А "Клайд" встретил на своем последнем пути подводную скалу: круша дерево, льды расплющили застрявший корабль и двигались дальше, унося с собой обломки. Глава двадцать восьмая. ЛАГЕРЬ ОБРЕЧЕННЫХ Когда матрос описывал гибель "Клайда", Иван Химков спросил его: -- А зачем вы корабль в море бросили? Почему на берег не вытащили? -- Не мешай, Ванюха, -- строго остановил сына Алексей. И, пока Чемберс собирался с мыслями, пояснил: -- Заморское судно не лодья, на берег, хоть какой, ему хода нет. Востродонное судно разве вытащить? Да, да, -- прислушавшись к словам Химкова, согласился Чемберс. -- Англичане никогда не хранят своя суда на берегу. Матрос заканчивал свое скорбное повествование: -- Из экипажа нас трое осталось -- мы да боцман -- остальных похоронили. Несколько дней назад скончался наш капитан... Из преступников умерло четверо. О, это нехорошие люди. После смерти капитана хозяином на зимовке стал чиновник. Он заодно с преступниками. И боцман тоже. Поморы давно догадались, что англичане наткнулись на их прежнюю избушку, и думали, как быть, чем помочь людям. Русские поморы всегда славились честностью, гостеприимством и отзывчивостью в беде. Каждый, нуждавшийся в крове, огне и пище, мог рассчитывать, что с ним поделятся последним. Двери домов в поморских деревнях никогда не запирались. Даже в отсутствие хозяев путник мог зайти в избу, растопить печь и утолить голод. Зверобои зачастую оставляли на пустынном берегу на долгое время лодку, снасть, промысел. Стоило воткнуть около оставленного шест, в знак того, что это имущество еще понадобится хозяину, и никто не прикоснется к нему пальцем. Прибывших с попутным ветром на севере называли "ветреными гостями" и всегда радушно встречали. -- Жалко мореходов ваших, -- тихо произнес Химков, -- не смогли себя уберечь... Что ж, надо в избу сходить, посмотреть, чем пособить можно. Алексей обернулся к сыну: -- Ванюха, отведи медведя к осиновке, пускай там сидит, нечего людей пугать. Отведешь, меня догоняй. Только сейчас англичане с оторопью заметили большого белошерстного зверя, все это время неподвижно лежавшего у скалы. Ваня, окликнув мишку, побежал к лодке, а Химков и англичане направились к зимовью. Оба матроса долго оглядывались на свирепого зверя, послушно бредущего за юношей. Вот и изба. Алексей толкнул знакомую дверь и первым вошел в горницу. За столом несколько человек шумно играли в кости. Увидя невесть откуда взявшегося плечистого, бородатого помора, игроки застыли с открытыми ртами. -- Здравствуйте, добрые люди, -- с достоинством поклонился Химков. Англичане растерянно переглянулись. -- Кто этот человек, Джо? -- изумленно спросил почерневший от копоти худой, долговязый англичанин. -- Капитан русского судна, сэр. В этот момент в дверях появился Иван и стал рядом с отцом. -- Русские? Ты убежден, Джо? Хм, хм...-- несколько оправившись, сухопарый англичанин принял важный вид. -- Спроси, могут ли они доставить нас в Англию? Пока Чемберс рассказывал все, что сам успел узнать о русских зимовщиках, Алексей незаметно толкнул локтем сына: -- Видать, это главный, сухопарый-то. Что длинен, что черен... Будто сухарь ржаной... И остальные хороши: в грязи да в копоти все. Юноша тишком фыркнул в рукав. Выслушав матроса, Топгам, -- это был он, -- многозначительно посмотрел на своих и вскользь заметил: -- Вот оно что... Их здесь только двое... -- Скажи этим дикарям, Джон, -- обернулся он к Чемберсу, -- что я, Якоб Топгам, властью его величества короля Англии назначен губернатором этого острова, русские должны повиноваться мне. -- И он важно ткнул пальцем себя с грудь. Чемберс нехотя перевел. Химков удивленно взглянул на Топгама. -- На русской земле вашему королю власти нет, -- тихо, но твердо ответил он. -- Елизавета Петровна нам государыня, а мы ей слуги... -- Кто ты такой? -- грубо перебил чиновник. -- Я этого дома хозяин, -- Алексей гордо поднял голову. Под его взглядом Топгам отвел глаза. -- Сэр, мы должны захватить шлюпку русских, пока они здесь, -- заговорщицки зашептал чиновнику один из игроков с широким угреватым лицом, -- Тогда этот бородач заговорит по-другому... Топгам утвердительно кивнул. Широколицый -- боцман -- и еще один поднялись из-за стола и вышли из горницы. Чемберс с испугом посмотрел на Химкова. -- Они хотят украсть вашу шлюпку, -- украдкой шепнул он, -- принимайте меры... Топгам совсем не губернатор, он лжет! К удивлению матроса, Химков остался спокоен. Топгам же, проводив взглядом своих людей, продолжал разговор. -- Так вы хозяин, -- говорил он с издевкой. -- Очень жаль, но я вынужден был занять ваш дворец без разрешения. Химков словно не заметил насмешки. -- По обычаю нашему, по нужде всякий может домом владеть, ежели хозяина нет... Вижу я, цинга вас одолела, помоч хотел. А вы... -- Вы умеете лечить цингу? -- оживился чиновник. -- Ежели бы нам в знатье, что здесь люди живут, -- продолжал Химков, -- давно бы помочь дали, снадобья принесли. Да и обувку показали бы как шить. В таких сапогах-то, -- он показал на обувь англичан, -- по острову много не походишь. Хоть и лиходеи у вас, а все жалко: люди. Топгам недовольно посмотрел на Чемберса: -- Здесь преступников нет, все помилованы его королевским величеством. По прибытии на остров я всем снял кандалы. -- Кандалы? Да уж здесь в кандалах не проживешь... И без кандалов не сладко... А насчет избы не сомневайтесь, живите сколько надо... Баньку бы вам, попариться, помыться, вишь, как замшели... Химков искренне хотел поделиться своим мудрым житейским опытом с этими людьми, уже так дорого заплатившими за королевскую "милость". Топгам же тянул время. Единственно, что его заинтересовало, -- это противоцинготные лекарства русских. А прежде всего надо было заполучить их лодку. Но тут в горницу ворвался боцман с искаженным от страха лицом. -- В шлюпке медведь! -- хрипло выкрикнул он. -- Большой белый медведь... Мы хотели отогнать, но он бросился на Чарли и чуть не загрыз его. Чемберс и молодой Химков звонко расхохотались. -- Замолчи, щенок! -- накинулся на матроса с кулаками боцман. -- Скажи ему, -- приказал чиновник Чемберсу, -- пусть добром отдает лодку, не то... Матрос перевел и добавил: Вам надо уходить, эти люди способны на все! Химков как будто не понял, чего от него хотят. Отдать лодку? Но она нужна, нам самим, сударь... Так он еще разговаривать?! Ребята, связать их! Каторжники и боцман бросились на поморов. -- Бей... без ножа, Ванюха, -- успел крикнуть сыну Алексей Он схватил за ворот боцмана и каторжника и, стукнув их головами, бросил оземь. Ваня легко отшвырнул вцепившегося в него англичанина. Топгам выхватил из-за пояса пистолет. -- Закройте двери! -- завизжал он, -- Я их... Но Д'Онейль, подскочив, толкнул его руку, и пуля прошла мимо. -- Прочь с дороги! -- властно скомандовал Химков стоявшим у дверей. Как только Химковы оказались спиной к англичанам, все кто мог, кроме Чемберса и Д'Онейля, снова кинулись к ним. -- Стой! -- резко обернувшись в дверях, громыхнул Алексей и поднял кулак. На скулах у него заходили желваки. Каторжники шарахнулись в стороны. -- Сдыхайте, псы шелудивые, ежели так! Задержавшись еще на мгновение, Химков обернулся к матросам. -- Спасибо, други. Иди к нам, Джон, и товарища забери. Хлопнув дверью, Химковы крупно зашагали к берегу. Алексей дал волю своим оскорбленным чувствам. Горько ошибаться в людях там, дома, но неизмеримо тяжелее здесь, на острове, после долгого одиночества. Медведь встретил хозяев довольным урчанием. Химковы приласкали верного друга и, усевшись на берегу, стали ждать английских матросов. Прошло с полчаса. Алексей стал тревожиться. -- Отец, гарью пахнет! -- воскликнул Иван, вскочив. -- Смотри, дым какой над избой-то! Поднялся и медведь взъерошил шерсть, зарычал. Из-за утесов выбежал человек: он прихрамывал на одну ногу и что-то кричал. -- Это губернатор ихний, -- признал юноша и взял в руку камень, -- вдруг опять стрелять будет. Это действительно был Топгам. Он бежал к лодке, размахивая небольшим свертком. Поморы выжидательно следили за англичанином. -- Рус, рус! -- кричал Топгам. Не добежав до берега, он свалился и пополз по гальке. Сверток раскрылся, из него посыпались золотые гинеи. Алексей догадался, что "губернатор" просил взять его в лодку и предлагал за это деньги. -- Чемберс где? -- грозно спросил Химков, почувствовав недоброе. Топгам молча показал на небо и лицемерно перекрестился. -- Что? Убили, подлецы! Будь здесь, Ванюха, -- схватив топор, он бросился со всех ног к избушке. Как стог сухого сена, пылала изба, когда Алексей подбежал к ней. У порога лежал широколицый боцман с ножом в спине. Дверь была плотно заперта снаружи бревном. Химков рванулся было к двери, но в этот момент сильный взрыв развалил избу. Совсем близко от Алексея пронеслась дымящаяся головня и упала где-то далеко за грудой камней. Какая драма тут произошла -- можно лишь было догадываться. Скорее всего, что Топгам и боцман, сговорившись подкупить поморов, обманно заперли всех остальных в избе и то ли сами подожгли ее, то ли каторжники и матросы, пытаясь выбраться, в суматохе заронили огонь. А боцман -- он, верно помог чиновнику завалить дверь и был больше не нужен... "Звери! Хуже зверей!" -- в ужасе думал потрясенный Химков. То там, то здесь по лощине дымились деревянные обломки, разбросанные взрывом; казалось, что загорелась огненным гневом холодная Грумаланская земля... Под ногами Химкова, испуская едкий дым, тлел какой-то предмет. Алексей посмотрел -- книга. Это были сочиненные Даниелем Дефо "Жизнь и замечательные приключения Робинзона Крузо". Ничего не поняв в английских буквах, помор с сожалением бросил книгу и с поникшей головой пошел на берег. -- Помер губернатор-то. Как ты ушел, тут и помер, -- встретил Иван отца. -- Только и силы у него, видно, осталось, что сюда прибежать. Алексей, не взглянув на труп и не говоря ни слова, принялся сталкивать лодку. Скользнула в воду "Чайка", тихо закачалась на волне, потом развернулась и легла курсом на юг. Памятное каменное ущелье, Моржовый берег, залив Спасения, мыс Ростислава отодвигались все дальше и дальше. Последним исчез высокий серый крест, словно растворившись в спокойном вечернем небе. Отходили в прошлое грязные чужие дела, задевшие мимоходом поморскую жизнь. -- Забыть надо, как сон тяжкий, -- сказал Степан, когда мореходы снова оказались в своем зимовье. Глава двадцать девятая. ПАРУС НА ГОРИЗОНТЕ Один за другим тянулись месяцы и годы. Прошла еще одна тяжелая зима. Наступило седьмое лето. На острове, все было по-прежнему. Только Федора уж больше не было в маленькой дружной семье зимовщиков. Часто вспоминали мореходы товарища. Тяжела была для них эта потеря. В летние дни могилу Федора всегда украшали живые цветы. Не забывал Иван своего крестного. Втянулись в свою одинокую жизнь за это время поморы. Осилили полярную стихию. В прошлом году Алексей с сыном еще раз побывали на Моржовом острове. Хотелось проверить, не удастся ли точнее узнать про судьбу Тимофея Старостина. Лавируя по бухточке на "Чайке", они старались разглядеть в прозрачной воде между черными камнями еще что-нибудь из остатков лодьи или снаряжения новгородцев. Ивану удалось подцепить багром несколько моржовых голов, покрытых вековым илом. Как только их вытащили в лодку, клыки выпали из черепов. В другом месте выудили колчан со стрелами и лук. От долгого пребывания в воде и лук и стрелы пришли в полную негодность. Иван различил глубоко на дне две секиры и длинный прямой меч. Достать их не удалось. Подняли только тяжелую, почерневшую от времени доску. Юноша попробовал резать дерево, но нож лишь царапал его темную, окаменевшую поверхность. -- Это лиственница, Иван. Тоже, не иначе, с лодьи. От воды лиственница только крепче делается, и червь ее не берет. По твердости она, ежели долго в воде пробудет, не уступит и кости. Захвати с собой, дома от скуки безделку какую вырежем. На берегу, в гальке Алексей ухитрился найти три шахматные фигурки и круглую, слегка заостренную палочку с отверстием на одном конце -- перо для бересты. И шахматы и палочка были сделаны из моржовой кости. Очистив их от налипшей грязи и вымыв в морской воде, поморы поразились тонкой, прекрасной работе. Прохаживаясь мимо невысоких береговых скал, Алексей вдруг сказал: -- Знаешь, Ванюха, забыли мы, что море-то в давние времена выше стояло и камни эти под водой были. Поди, берег-то проходил у твоей скалы, помнишь, ремнем мерил? Вот где надо старостинские следы искать! Когда Химковы забрались на вершину Ваниной скалы, юноше сразу бросилось в глаза то, чего oн раньше не заметил: посреди площадки возвышалась груда камней, явно сложенная руками человека. То был поморский приметный знак -- гурий. Это немудреное полуразрушенное сооружение дало поморам ответ на главный, волновавший их вопрос. На гладком плоском камне, лежавшем поверх гурия, славянской глаголицей было отчетливо выбито: +---------------------------+ | Тимофей Старостин | | Савелий Шубин | | спаслись неминучей смерти | | 1468 год | +---------------------------+ -- Спаслись ведь, отец! -- восторженно воскликнул юноша. -- Да, Иван, спаслись. Только на карте моей скалу эту теперь Старостинской перезвать придется, -- Алексей с улыбкой посмотрел на сына, чье имя скала носила раньше. -- Старостинской, конечно, -- горячо отозвался Ваня, -- А мысок, где лодья на камнях сидела, -- Шубинским... Сегодня на Беруне стоял погожий солнечный день. Позавтракав, старший Химков со Степаном отправились на охоту. Иван остался хозяйничать дома. Сварив обед, юноша собрался навестить свою новую любимицу, прирученную олениху Звездочку -- на лбу у нее была круглая белая отметина. Первые дни, еще во время болезни Федора, Степан привязывал к ногам оленихи деревянную колоду, чтоб не ушла далеко. Потом зимовщики убедились, что не нужна колода: Звездочка и ее теленок прижились, привыкли к своим сеням и уже никуда не отходили от зимовья. Корм олени находили сами, в соседних ягельных низинах. Мишка стал взрослым, громадным белым медведем. Он теперь тоже уходил на охоту самостоятельно и без всякого труда промышлял нерп и тюленей. Своего молодого хозяина он по-прежнему слушался и любил. Если Иван шел куда-нибудь, медведь неизменно увязывался следом, и его нельзя было никакой силой удержать на зимовье. Степан и Алексей стали немного побаиваться медведя: уж больно сделался велик да страшен. Олениху с теленком и вообще оленей мишка никогда не трогал. Проведав свою Звездочку, погладив ее по красивой блестящей шерсти, юноша, как всегда, полез на скалу посмотреть на море. По отцову календарю сегодня было 17 августа 1749 года. Большим стал календарь кормщика. Целую стену занимал он сейчас в избе. Аккуратно в течение шести лет Алексей отмечал проходящие дни. Взобравшись на высокий камень, Иван взглянул на море, прикрыв глаза ладонью от яркого солнца. Что это там на горизонте?! Или показалось ему?.. Юноша протер глаза и снова посмотрел. Нет, не показалось. На соединившейся синеве моря и неба далеко-далеко белел парусок. Одним духом слетел Иван с утеса. Прихватив из избы заветный мешочек с кремнем и огнивом, он со всех ног помчался на Крестовый мыс. Мишка тяжелым галопом пустился в догоню за своим приятелем. Тяжело дыша, юноша добрался до приготовленного для костра плавника. Через малое время костер загорелся ярким пламенем. Отвалив каменную плиту, Иван вытащил из ямы, неподалеку от костра, куски заранее приготовленного тюленьего жира и стал бросать его в огонь. Высокий столб черного дыма поднялся над островом. Но юноше казалось, что этого мало. Все больше и больше бросал он в костер и дров и жира. Очнулся он только от хриплого крика: -- Иван, костер зачем?.. увидел разве чего? Иван не узнал отца. Лицо его было мертвенно-бледно, руки и губы тряслись. Глаза смотрели на сына с такой мольбой и с такой надеждой, что юноше сделалось не по себе. Тут же стоял растерянный Степан. Оба они увидели дым и прибежали к костру. -- Парус, отец!.. Да гляди на море-то... Зачем на меня глядишь? -- Парус... Ванюха... да что это! -- Алексей бестолково суетился около костра, хватая трясущимися руками то дрова, то куски жира. -- А вдруг уйдут?.. Не заметят нас!.. Да что ж ты, Степан? Ваня, дров давай побольше... ведь парус... люди ведь... Алексей вдруг опустился на камень возле костра. Закрыв руками лицо, он громко заплакал. От несдерживаемых рыданий ходуном ходило все его тело. Шесть лет крепился Алексей, не выдавая своих чувств ни сыну, ни товарищам. Шесть лет он был для всех примером настойчивости, упорства и терпения. Но сейчас сдал, не выдержал Алексей. Все горе его, беспокойство за жену, за детишек вырвалось наружу, разжалась вдруг рука, что с железной силой держала сердце шесть долгих лет. И Ваня и Степан понимали состояние Алексея. Отойдя подальше, молча стояли они, стараясь ничем не помешать его чувствам. Но вот Алексей поднялся с камня: -- Простите меня... не думал я, что так... -- Ну-к что ж, Алексей, у меня тоже водица соленая глаза застилает... От счастья это... Ведь дома в этот год будем! -- быстро и радостно говорил Степан. Великий праздник был на душе у поморов. Но скоро они опомнились. -- Ванюха, ты здесь у костра будешь. Возьми вот, на копье вздень, маши, как лодья ближе будет, -- Алексей торопливо сдернул с себя рубаху. -- А мы со Степаном в зимовье пойдем. Собрать добро надо. Нищими нам домой вернуться нельзя. Дома-то хоть немного пожить бы, а с голыми руками ежели приедем, опять сразу иди на промысел. Иван остался один у костра. Прошло немного времени, и ясно ему стало, что с лодьи увидели дым. Судно шло теперь к Ледяному мысу. Затем, передернув немного паруса, лодья легла курсом прямо на избу зимовщиков. -- Гляди, мишка, парус, людей на лодье должно быть много. Поплывем мы с тобой скоро в Мезень, домой. Мать, братишек своих да сестренку тебе покажу... Медведь довольно равнодушно смотрел на синее море, на остров, что чернел вдалеке, и ничего особенного не замечал. Правда, далеко в море двигалось что-то белое, похожее на ледяной обломок, но удивишь ли ошкуя падуном? А юноша все махал пикой с отцовской рубахой да подбрасывал дрова в ненужный уже костер. И, видно, не только он боялся какой-нибудь случайности: от зимовья тоже валил густой черный дым. Это старался Степан, раздул еще один костер. Глядя вниз, на залив, Иван любовался плавно приближающимся судном. Вот на лодье сбавили паруса. Остался один большой парус на грот-мачте. На самом носу три человека возились у якоря. Вдруг юноша заметил, как от берега отошла "Чайка" и стремительно помчалась навстречу лодье. "Наверно, отец, -- подумал Иван. -- Вот ведь терпел сколько да скучал как, а нам и невдомек было. Как камень твердый был... Ну, теперь и мне тут делать нечего". Бросив еще два-три оставшихся полена в догоравший костер, Иван стал медленно спускаться к морю. Привычная картина была перед его глазами. По-прежнему тоскливо кричат надоедливые чайки, по-прежнему синеет неоглядная морская даль, и яркое солнышко разливает вокруг приятную теплоту. И изба и сарайчик стоят на прежнем месте. Но по-иному выглядит для него теперь все вокруг. И изба, и сарай, и кресты около зимовья стали совсем другими. Все предметы как бы потеряли свое прежнее значение, стали далекими, ненужными. Крылатая, большая птица, что прилетела из родных мест, сейчас заслонила собой все. Юношу вернул к действительности голос Степана. -- Ванюха, помогай! Чего стоишь, лодья ведь ждать не будет! -- кричал Степан. С охапкой оленьих и песцовых шкур он спускался по стремянке из кладовой. -- Вот ведь сколько набралось! Оторвавшись от своих мечтаний, юноша вместе со Степаном торопливо принялся сносить к самому берегу промысел, накопленный за долгие годы. Много нужно было переносить добра. Более двухсот пятидесяти оленьих шкур, без числа песцовых мехов, десять шкур белого медведя и много жира оленьего, тюленьего и нерпичьего; клыков моржовых да шкур морского зверя тоже немало было. Куча на берегу все росла и росла. Мишка явно не понимал, в чем дело. Он ходил по пятам за Иваном, обнюхивал со всех сторон груду шкур и удивлялся. Никогда не было такой сутолоки на зимовке. Да и Иван изменился. И не только Иван, а и Степан. Бегут, суетятся... кричат... Но вот пришло время забеспокоиться и мишке. Донес до него ветерок чужой, незнакомый запах. Долго стоял медведь, вытянув морду к ветру, жадно втягивал воздух черным кончиком своего подвижного носа. Неведомо пахнущий островок появился вдруг у зимовья. Глава тридцатая. ОСВОБОЖДЕНИЕ Когда лодья "Надежда доброго согласия" оказалась в виду Малого Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого бурного плавания всем захотелось поглядеть на берег. Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться. Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина. Высматривая, где лучше пройти, подкормщик дед Никифор сидел на грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда, с мачты, поучал молодых мореходов: -- Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила; а вот с такой отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе ребро и бортовину выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище видать, а вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога. Садкое судно близко не води -- пропадешь... Дым! -- вдруг закричал, как оглашенный, Никифор. -- Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич... А чтоб тебя!.. -- Старик от волнения не так слез, как свалился с мачты, по-юношески легко поднялся на ноги -- и бегом к кормщику. А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе, шарил глазом по берегу. -- Амос Кондратьич, люди там... -- Никифор поперхнулся и схватился за грудь. -- Стар стал... пых перевести не могу, ежели малую пробежку сделаю. Кормщик опустил трубу. -- Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут... Да кто в последние годы в этих местах зимовал? Будто и не было никого. Держи на дым, -- сказал он рулевому. И вот стоит лодья на якоре в тихой гавани, покачивается лениво, чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно держит судно. На хорошем, глубоком месте стоит оно, от всех ветров укрыто, а напротив -- неизвестное зимовье. Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это костер на горе жег. Но вот к борту лодьи подошла осиновка и на палубу поднялся незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы промышленники сразу окружили его, со всех сторон посыпались вопросы. Стоит Алексей у мачты, не знает, кому отвечать. Только счастливая улыбка не сходит с его лица. Расталкивая всех, к Алексею пробрался дед Никифор. Подойдя поближе, он вдруг остановился в нерешительности: -- Эге... да это ты, земляк... Алексей Химков... -- Я, Никифор... -- и Химков сделал шаг, чтобы обнять старика. Но тут, неожиданно для всех, дед вдруг попятился, стараясь спрятаться за спины промышленников. -- Алексей Химков... упокойник... панихид сколько отслужили, отпетый, оплаканный... -- бормотал он. -- Да не упокойник я, Никифор, живой пока. -- Алексей было к деду, но тут народ расступился, и он увидел второго знакомого, друга старинного. К нему шел Амос Кондратьевич Корнилов. Крепко обнялись кормщики. -- Алексей... сынок, вот ведь свиделись где! А изменился ты... седой не по годам. Вижу, тяжело было. Амос Корнилов повел Алексея на корму в свою каюту. Долго говорили между собой кормщики. Скупыми словами рассказал Алексей про свою трудную жизнь на Груманте. Понял все старый Амос, ласково положил на белую голову Алексея свою большую костлявую руку, ободрил, успокоил. -- Настасье твоей, слов нет, тоже тяжело. Сколько лет ведь о "Ростиславе" слыхом не слыхать было. Ну, я говорил ей: знаю, мол, Алексея, редкий по твердости души человек, такой и судьбу в узел завяжет, коли во льдах не погиб. Да и сама Настасья правильная, упорная жонка. "Жив,-- говорит, -- мой Алексей, чует сердце, на Груманте он". Ведь как меня просила пойти сюда... Два раза пытался, да льды не пустили. Не в обычай торосовато море было. Знаешь, поди, на грумантские промыслы поболе двухсот судов летом выходит, а в эти годы никто на острове не бывал, льдов боялись. Я и нынче не собирался, да графа Шувалова сальная контора уговорила -- новые места зверобоям разведать. Кормщики договорились о всех делах. -- Ну, так, Алеша... по рукам. Больше никуда "Надежде доброго согласия" ходу нет... Грузи свой промысел на борт, мои молодцы помогут, разведывать мне теперь тут нечего, ты за шесть лет все разузнал, лучше не надо. Вот как кончишь грузить свое добро, так и домой, в Архангельск поплывем. Алексей вышел на палубу и сразу же заторопился на берег. Теперь это снова был крепкий, деятельный человек -- такой, каким его знали всегда. Закипела работа. То карбас, то осиновка подходили к лодье и, быстро разгрузившись, уходили обратно к берегу. Работали почти сутки без перерыва. На последний карбас грумаланы сложили остатки своего скарба, свое промысловое снаряжение, оружие, домашнюю утварь, -- все, что они своими руками сделали на острове. Но вот настала минута, когда ничего не осталось больше на острове Малом Беруне из добра мореходов. Пора им самим в карбас грузиться. Сжалось сердце у зимовщиков. Не так просто покинуть место, где осталось шесть лет жизни, где навеки под мерзлой землей остается преданный друг, деливший все тяготы одинокого, тяжелого житья! Посмотрели они вокруг себя в последний раз и снова промелькнули у них перед глазами незабываемые картины всех этих шести лет... Вот покосившийся небольшой крест над дверями, поставленный Алексеем в первый же день переселения в новую избу. Вот могила Федора с букетиком яркокрасных цветов. Лежит брошенная возле пещеры стремянка, дверь в кладовую осталась открытой... А вон по берегу видны копища -- оставленные оленями истоптанные ягельные пастбища... Хороша была тут охота! А там, далеко, виден Моржовый остров. Памятна всем эта крупинка русской земли. Никогда не забудут поморы свою находку, лодью новгородскую. Еще дальше белеет Ледяной берег. И видится Ивану грозный вал от падуна, слышится громовый голос Федора... Но вот застучал топор. Это Алексей накрепко забивал досками оставленное мореходами осиротевшее жилье. Помня свои лишения и, главное, свой страх остаться без огня, Алексей положил в избе на видном месте, у печи, взятые на лодье трутоношу с кремнем, огнивом и трутом, охапку сухой лучины. Кадочку соленой трески, куль муки, соли на деревянном кружке да жира бочонок не забыли положить в избе. Ведь придется еще тут промышленникам других русских судов зимовать. Всегда надо об атом помнить мореходу. Всякое может быть. Без огня и без пищи, бывает, остаются люди. Звездочку с теленком мореходы порешили оставить на свободе, на родном острове. Но как быть с мишкой? Трудно везти его: страшный больно медведь. Все же Алексей упросил Корнилова взять медведя на лодью, побожился, что не обидит, не тронет никого зверь. На осиновку зимовщики не пускали мишку уже давно -- тяжек стал, утопить может лодку. Перевезли ошкуя с берега на карбасе. И "Чайку" свою Иван не забыл, перегнал к лодье. Погрузили и ее на палубу. Только вышли из залива, засвистел ветер в снастях, задул крепкий побережник. Как угадал ветер, что время ему пришло. Побережник отнес лед, и лодья быстро плывет под южным берегом Малого Беруна. Вот уже позади высокий скалистый мыс -- весь в трещинах и рубцах, с остатками старого снега, будто полосатый. Прошли остров Туманов, с его выходящими далеко в море песчаными бугристыми отпрядышами. Перед глазами поморов открылась величественная картина. Сначала лодья прошла у двух глетчеров, тянувшихся по нескольку верст каждый, а потом засверкал на солнце острыми голубоватыми изломами сплошной ледяной берег. Уже четыре часа плыла "Надежда доброго согласия" мимо сверкающих, неприступных ледяных скал. То там, то здесь на пути лодьи с грохотом отваливались от глетчеров гигантские падуны и, покружившись в водовороте, подхваченные ветром, медленно отплывали от берега. Это холодный остров салютовал своим победителям -- русским мореходам. Долго стояли на палубе грумаланы и смотрели на свой остров. Вот скрылся Ледяной берег... Стали тонуть в глубоком море прибрежные крутые мысы... Теперь осталось на горизонте несколько небольших темносиних точек -- самых высоких гор на острове, а скоро и они потерялись в необъятной морской глади. Благополучно вернулись на родину грумаланы. Радостно встретили своих родных и близких. Дождалась Настасья своего мужа, хоть и бедовала с детьми на руках. Увидел Алексей ребятишек. Много рассказывали зимовщики о богатствах своего острова: про тысячные моржовые залежки, про большие оленьи стада, про множество песцов, голубых и белых. На следующий год откупщик сальных промыслов граф Петр Шувалов послал к тому острову свое судно -- галиот "Николай и Андрей". Капитан галиота нашел и остров и становище поморов на нем. Вступив на берег, капитан назвал остров Алексеевским, в честь русского морехода Алексея Химкова, прожившего на нем шесть лет. Но напрасно стали бы мы искать на карте Алексеевский остров. Нет на ней и Студеного моря, нет и Груманта, нет Берунов -- ни Малого, ни Большого. Баренцево море, а не Студеное, написано на карте. Шпицбергеном назвали Грумант. Остров Эдж, а не Алексеевский остров обозначен там Не обратили внимания невежественные правители царской России на труды поморов. Много славных имен русских мореплавателей было погребено в пыльных архивах и забыто. Много чужих имен незаслуженно попало на карту нашей родины А народ русский не забывает и никогда не забудет подвигов сынов своих, отважных мореходов и землепроходцев. Не забудет он первооткрывателей Груманта кормщиков Старостиных. Не забудет Алексея и Ивана Химковых, Федора Веригина, Степана Шарапова. Архангельское книжное издательство 1956