а с обоими играет, от обоих гостинцы берет. Перестали названые братья друг другу в очи глядеть. В месяце феврале промышленники в море уходят на звериные ловы. Срядился Кирпк, а сам думает: "Останется дома Олеша, его Моряшка опутает!" И говорит брату он: -- Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промысел. Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатили, паруса открыли... Праматерь морская -- попутная поветерь -- была до Кирика милостива. День да ночь -- Звериный остров в глазах. Вокруг острова лед. На льдинах тюленьи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, начали бить. Упромыслили зверя. Освежевали, стали сальное шкуры в гору волочить. На море уж потемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега убежал. Со льдины на льдину прыгает, знай копье звенит, головы звериные долу клонятся. Задор им овладел. Старый кормщик обеспокоился: -- Олеша далеко ушел. Море на часу вздохнет, вечерня вода торосы от берега понесет... Побежал по Олешу Кирик, ладил его окликнуть, да и вздумал в своей-то голове: "Олешу море возьмет, Моряшка моя будет!" И снова крикнуть хочет, и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час ее пробил. И слышит Кирик вопль Олешин: -- Кирик, погибаю! Вспомни дружбу ту милую и любовь заединую. Дрогнул Кирик, прибежал в стан. -- Мужи-двиняне! Олеша в относ попал! Выбежали мужики. Просторное море... Только взводень рыдает... унесла Олешу вечерняя вода... Тем же летом женился Кирик. Моряшка в бабах, как лодья соловецкая под парусом, расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел. Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не может прибрать. В темну осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок, простонал: -- Ах, Олеша, Олешенька!.. И тотчас ему с моря голос Олешин донесло: -- Кирик! Вспомни дружбу ту милую и любовь заединую! В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз на острые камни, сам горько взвопил: -- Мать-земля, меня упокой! И будто кто его на ноги поставил. А земля ответила: -- Живи, сыне! Взыщи брата. Вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру землю, зарудили! На исходе зимы вместе с птицами облетела Поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблем на Двину и тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жены и дети. И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идет разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи. -- Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже! Старики рассудили: -- Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не остановить. Пусть разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся. Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем. -- Господине, ты поведи молодых на звериные ловы: тебе за обычай. Кирик тому делу рад: сидючи на берегу, изнемог в тоске по Олеше. Мужская сряда недолгая... На рассвете кричали гагары. Плакали жонки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд -- булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили паруса, и пособная поветерь -- праматерь морская -- скорополучно направила путь. Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками -- встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олеше година. В тот час покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана: -- Куры фра, куры фра?1 _________________ 1 -- Кто идет? Кирик затрубил в корабельный рог грозно и жалостно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные копья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, величает дружину: -- Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца! Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы. Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу. ...Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной: -- Поспешайте на Русь, на Двину с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студеному морю. И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи восковые свечи, с прощальною песней на своем корабле отплыла на Русь. В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олешин: -- Здрав будь, Кирик, брате и господине! Ликует Кирик о смертном видении: -- Олешенька, ты ли нарушил смертны оковы? Как восстал ты от вечного сна?.. Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олешин голос: -- Я по тебя пришел ... Сильнее смерти дружная любовь. Две тяжкие слезы выронил Кирик: -- Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви... В третий раз гуси вскричали, как трубы сгремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел названого брата. Глядят очи в очи, устами к устам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель: -- Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплывем в светлый путь, в Гусиную Белую Землю1, где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мертвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев. _________________________ 1 Легендарное название Северного полюса. Завязалась праматерь морская -- поветерь -- и взяла под крыло лодью-кораблик, где Кирик навек позабыл печаль и тоску. Долго царило молчание у костра грумаланов. Былина о седой старине напомнила мореходам славные дела предков. Из тумана давнего прошлого выплывали древние корабли новгородцев... Свежим ярким цветком раскрывалось полярное утро. И небо и море розовели нежными красками. Алексей со Степаном уже хлопотали у плота, крепко привязывая его ремнями к корме осиновки. На плоту должен был остаться Степан и большим правилом удерживать его, чтобы не рыскал из стороны в сторону при буксировке. На лодке за весла сели Алексей с Ваней, Федора, как больного, усади ли на корму. Мишку в лодку не пустили, и он расположился на плоту у ног Степана, обиженно озираясь на Ваню. Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот. Домой вернулись только вечером, совсем выбившись из сил. Но Алексей боялся оставить плот на воде: не унесло бы в море ненароком. И через силу, не отдыхая, охотникам пришлось вытаскивать бревна на берег. В избе все было в порядке. Около дверей и окон охотники заметили много медвежьих и песцовых следов, но пробраться внутрь зверям оказалось не под силу. Войдя в горницу, Алексей прежде всего зажег светильню и добавил зарубки на своем календаре. Сейчас поморы были уверены, что уже недолго им осталось так отсчитывать время. К следующему вечеру весь лес, привезенный с Моржового острова, был аккуратно сложен вплотную к стенам избы. -- И нам теплее, и лес сохраннее, радостно потирал руки Степан, смотря на штабеля бревен и досок, прикрывшие жилье зимовщиков. Глава двадцать первая. НАЧАЛАСЬ ВТОРАЯ ЗИМА Промелькнуло короткое полярное лето, и опять надвинулась осень. Дни быстро убывали. Так и не увидели в этом году мореходы долгожданный белый парус на горизонте. Во всех жила твердая вера, что будущим летом удастся им на собственном судне уйти на Русь, пока же была неизбежна еще одна зимовка на Беруне. Вторую полярную зиму грумаланы встречали гораздо увереннее. Не такой уж страшной казалась им арктическая ночь. Не боялись они замерзнуть без теплой одежды, не думали с тревогой -- долго ли еще продержатся старые мезенские куртки и бахилы. "Главный закройщик" Степан ловко орудовал острым ножом, кроил оленьи шкуры, в эту осень он задал всем особенно много работы. Шить теперь умел даже Ваня. Да и плох тот мореход, что иголкой владеть не умеет. Мало ли для чего иголка в пути нужна, сшить новый парус или брезент на люк, заплату на старый парус поставить, буйно1 сладить. _________________________ 1 Чехол, брезент, подымаемый над карбасом или лодкой на берегу для защиты от непогоды. Летом поморы носили одежду, сшитую из тонкой шкурки оленя-неблюя. Легкая и мягкая замша-ровдуга шла на шапки и куртки, на штаны и рубахи. На ноги надевали легкие бахилы из нерпичьей кожи с толстой заячьей подошвой. Зимой требовалась другая одежда. Прежде всего Степан выкроил малицы. Малица -- замечательная полярная шуба из оленьего меха. Она несколько мешковата, надевают ее через голову, как юбку. Но как она тепла! Если мороз схватит за руки, их можно, не снимая шубы, вытащить из рукавов и отогреть под мехом. Оленья малица -- надежный защитник от ветра и холода. Единственно, чего она не терпит, это сырости. Если промочишь, надо немедленно сушить, иначе мех подопреет и вылезет. Бывают, однако, на севере такие холода, что дышать трудно, и ветер настолько свирепый, что даже сквозь малицу пронимает. На этот случай зимовщики обзавелись вторыми шубами -- совиками. Покрой у них одинаков, только малица шьется мехом внутрь, а совик, наоборот, мехом наружу. Если поверх оленьей малицы надеть песцовый совик -- нет такого мороза, чтобы человека прошиб. Зимние меховые пимы шили из койбы -- шкуры с оленьих ног, шерстью наружу. Под пимы натягивали меховые чулки -- липты. От разворошенных сыромятных шкур в избе не успевал выветриваться удушливый запах, но поморы давно притерпелись к нему. Ценной находкой обрадовал своих товарищей Федор. Он обнаружил в скале, что была рядом с избой, небольшую пещеру с узким входом. Зимние метели набивали сюда снег, который летом почти не таял. За много-много лет здесь образовался плотный пласт старого снега и льда. Пещера превратилась в естественный погреб-холодильник, как нельзя лучше подходивший для хранения продовольствия и богатого промысла грумаланов. Много разного добра поместилось в пещеру-кладовую. Чтобы не искушать ни песца, ни ошкуя, поморы завалили нижнюю часть расщелины камнями. Теперь попасть в кладовую можно было только приставив к скале высокую стремянку. И сам вход в склад Федор закрыл прочной деревянной дверью с засовом из толстого бруса. Поморы готовились расширить охоту на песца. Они поставили уже не по пять, а по десять кулемок на каждого. Песцовая охота давала свежее мясо, ценные шкурки, а главное -- хорошую, почти ежедневную прогулку на чистом воздухе. -- Наперед всего думать надо, как себя от цинги уберечь, -- не уставал повторять Химков. На осеннюю охоту за оленем отец иногда отпускал Ваню уже самостоятельно, и редко когда мальчик возвращался с пустыми руками. Вот и сегодня Ваня караулит, притаившись в скалах у горной речушки. Свергаясь водопадом с каменного уступа, ручей образовал здесь, пониже Ваниной засады, чистый прозрачный водоем... Показались олени... Щелкая на ходу широкими копытами, они легкой, осторожной рысцой подошли к водопою. Впереди стада размашисто бежал вожак -- старый олень с красивыми ветвистыми рогами. Животные то и дело оборачивались к ветру, шевеля ноздрями. Ваня наметил себе крупного, упитанного оленя и уже поднял было лук... но тотчас же его опустил внизу, у ручья, промелькнуло что то большое, похожее на гигантский ком желтого сливочного масла. "Ошкуй!" -- вздрогнул мальчик. Как ни чутки олени, нападение медведя было для них неожиданным. Хищник уже не скрывался и с отрывистым ревом бросился на стадо. И тут Ваня увидел то, чего совсем не ожидал. Матки и телята мгновенно сбились в тесную кучу, а самцы образовали вокруг них плотное полукольцо. Перед медведем вырос целый лес острых ветвистых рогов. Еще секунда и матки, оленята бросились наутек, за ними, вскинув голову так, что рога почти лежали на спине, как ветер, умчались и олени-самцы. Ошкуй, видимо, по опыту знал, что преследование быстроногого стада бесполезно. Он остановился, облизнулся, потом медленно поплелся куда-то совсем в другую сторону. Все это произошло столь молниеносно, что мальчик не сразу понял, как это медведь, при всей своей силе и нахальстве остался в дураках. Ваня и радовался и удивлялся смелости и быстроте маневра оленей. На этот раз мальчик воротился домой без добычи, но не жалел об этом. -- То-то, Ваня, ошкуй редко нападает на оленей! Частенько ему приходится уходить от них ни с чем, -- сказал ему потом Федор. С приближением зимы Федору становилось все хуже. Последнее время он уже не вставал с постели. Его мучили то ломота, то озноб. Даже укутанный теплыми оленьими шкурами, он дрожал всем телом. Дни между тем превратились в серые, тусклые сутемки. Солнце уже не показывалось. С моря порывами налетал резкий холодный ветер. Часто падал снег. Чтобы облегчить страдания Федора, в печи непрерывно поддерживали огонь. Когда он обессилел настолько, что не мог сам есть, Ваня кормил своего крестного с ложки, как ребенка. Вечерами Ваня садился на низком чурбане около Федора и старался развлечь его или сам внимательно слушал тихий, неторопливый рассказ больного о его промысловых приключениях. Вот, Ваня, какой случай был в зимовку на Колгуевом острове. Пожаловал раз к нам, к становой избе, под вечер здоровенный ошкуй. Ходил, ходил вокруг избы, шарил все -- нет ли чем поживиться. Бочку пустую катал, дрова свалил. Надоел он нам -- ну и получил пулю в бок. Шкуру его мы перед избой развесили, а мясо в сени убрали. Ночью просыпаюсь -- слышу, ходит кто-то у избы. Подкрался я к дверям, приоткрыл... Луна вовсю светит. Смотрю: большущая медведица и два медвежонка с ней. Обнюхали они, значит, следы, кровь, где мы ошкуя свежевали, и фыркают. Потом медведица подошла к шкуре, встала на дыбки да как застонет, будто плачет. И горестно так, словно понимает. Затихла -- да в другой раз, да в третий... Вот тебе и дикий зверь, а жалость понимает... Так-то, Ваня. -- Что же, дядя Федор, застрелил ты медведицу? с волнением спросил мальчик. -- Нет, Ванюха. Зачем? Я ее не выслеживал, и она меня не трогала. Однако, смотрю, учуяли меня звери и ушли от избы прочь. Пока мальчик и больной помор тихо беседовали между собой, Алексей подолгу рассматривал карту Груманта, найденную в старой лодье, сверялся в записях на березовой коре и что-то чертил на белой, гладко оструганной доске. Степан все еще занимался кройкой и шитьем. В избе было светло, тепло, тихо. А снаружи разыгрывалась, пробуя силу, первая за эту зиму пурга. Алексей оторвался от своих карт и встал. Ну-ка, Иван, идем, дров поболе натаскаем, -- озабоченно сказал он. Заполнив дровами добрую половину сеней, Алексей слазил на крышу, проверил, крепко ли стоит деревянная труба для тяги. Поморы помнили, как в старом становище они чуть не задохнулись, когда снег завалил всю избу. -- Здесь то изба правильно поставлена, двери на полдень, снегу меньше на них метет. И около избы открытое место, больших сугробов надувать не должно, -- говорил сыну Алексей. Едва они успели войти в сени и прихлопнуть дверь, как изба вздрогнула от нового ураганного порыва. Полуночник визгливо запел на разные голоса, проникая сквозь щели в горницу. Шкуры, развешанные по стенам, зашевелились будто живые. Разойдясь на просторах Ледовитого океана, пурга не хотела и не могла скоро остановиться. Так прошли сутки, вторые, третьи... Прошло десять дней, а метелица все злилась и шумела. Ваня почти все свободное время отдавал "Арифметике" Магницкого. Вот и сейчас сидит он за столом, подперев голову руками и устремив глаза в открытую страницу. Свет жировника освещает четкие буквы, чертежи. Степан, который не может долго молчать, несколько раз пытался завязать разговор с мальчиком, но напрасно. Ваня отвечал невпопад, весь уйдя в книгу. -- Ты бы всем почитал арифметику-то, Ванюха. И я уму-разуму наберусь по мореходству, -- говорит, наконец, Степан. -- Правильно, -- поддержал Алексей. -- Читай вслух, Ваня, польза и тебе и ему будет. С этих пор толстый том Магницкого стал неразлучным спутником разных по возрасту, но одинаково любознательных людей, не желавших и не умевших сидеть сложа руки даже взаперти в тесной избе, погруженной в буран и темень арктической ночи. Иной раз, когда мальчик останавливался, чтобы перевернуть страницу, Степан успевал пошутить: -- Ванюха, разгадай вот загадку: "Один заварил, другой налил, сколь ни хлебай, на любую артель хватит"... Не разгадать? А еще арифметику знаешь... Книга это! Ну-к что ж, читай дальше, теперь мешать не буду. Глава двадцать вторая. ЗАПИСКИ КОРМЩИКА СТАРОСТИНА Будь Федор здоров, все было бы ладно. Зима как зима. Поморы шили, читали Леонтия Магницкого, слушали сказки и песни Шарапова, играли в шахматы. Однажды Химков, с особо значительными нотками в голосе, предложил рассказать о записках кормщика новгородской лодьи Старостина. -- Долго я тут разбирался, пока уразумел, что к чему. И букв много не хватает -- стерлись, и письмо древнее, -- перекладывая листочки березовой коры, говорил Алексей. Зимовщики придвинулись к коптящему огоньку жирника и приготовились слушать. В далекую старину перенесли их записки кормщика. Великая книга истории раскрыла перед ними свои непрочитанные страницы. Август далекого 1468 года. Низкое вечернее солнце золотит высокие двухбойничные стены из толстых стволов вековой ели. На башнях, крытых тесом, стоят караулы. Протяжные крики дозорных да неугомонный собачий лай нарушают тишину спящего города. Высоким земляным валом, глубоким рвом и надолбами окружены стены. Крепкие запоры стоят на тяжелых, окованных железом городских воротах. Надежно охраняет стража старинный русский город Холмогоры -- оплот Господина Великого Новгорода на северо-востоке. У деревянного домика на приречной улице остановился запоздалый прохожий и несколько раз крепко ударил по воротам увесистой палицей. На стук яростным лаем ответил цепной пес. Послышались тяжелые шаги по бревенчатому настилу двора. Глазок у калитки заполнился густой рыжей шерстью. Бородатый детина, узнав Тимофея Старостина, загремел запорами, открывая калитку. Подобру-поздорову ли живете? Хозяин-то не спит еще? -- Спасибо, Тимофей Петрович, живем помаленьку. Проходи, рады будем. А хозяин не спит, за книгами сидит все. Тимофей Петрович Старостин, кормщик только что построенной лодьи "Святой Архангел Михаил", миновал двор и, скинув шапку, вошел в просторную горницу. Горница имела необычный для того времени вид. Бревенчатые стены были увешаны картинками с изображением разных кораблей, чертежами и картами. Прямо над столом висела большая карта звездного неба. Фантастическое изображение созвездий невольно привлекало взгляд: вот гигантский рак вызывает на поединок льва. Человек-конь целится из лука в скорпиона. Бык, упрямо нагнув голову, вот-вот пронзит рогами воина. Змеи, птицы, крылатые кони, овцы, рыбы, собаки, медведи... Так выглядели на этой карте созвездия, большие и малые звезды. Тяжелый резной стол был завален толстыми рукописными книгами и пергаментными свитками. В беспорядке лежали на нем куски бумаги с замысловатыми чертежами и рисунками, циркули, линейки, угольники, медные круги, разбитые на градусы. В одном углу горницы стоял большой глобус в металлической оправе, а в другом -- круглые солнечные часы с синей магнитной стрелкой посредине. У потолочной балки на кожаном ремне висела прекрасная модель лодьи в полном вооружении. Лодья словно неслась куда-то под всеми парусами. На полках по стенам виднелось еще много разных моделей. Одна из стен горницы сплошь была увешана пучками сухих трав, издававших острый лекарственный запах. На почетном месте Старостин увидел знакомый большой чертеж Груманта. Карта пестрела многими становищами, избами и крестами. Кормщик различил и свое становище: над кучкой нарисованных на берегу изб возвышалась часовня, а сверху четко выделялась крупными буквами надпись: "Жилом живут, не чуму молятся". Маленький лысый человечек с редкой, как будто выщипанной бородкой сидел у окна за раскрытой книгой. На шаги Старостина человечек живо обернулся, придерживая пальцем недочитанную строку. Маленькие колючие глазки впились в гостя. -- С чем пожаловал, Тимофей Петрович, али в море уходишь? -- Завтра утречком с поветром тронемся. Зашел вот к тебе маточку купить. Твои-то не в пример других лучше. -- Что ж, дело хорошее, пожалуй. Тебе маточку деревянную или в костяной оправе, с часами? Гляди, выбирай. Старостин повертел в руках предложенные хозяином компасы. Резная, из моржовой кости коробочка с часовыми делениями понравилась ему. -- Возьму костяную, Кузьмич. -- Ин ладно, бери. На счастье. -- Хозяин хитро сощурил глазки, посмотрел на кормщика и спросил: -- Куда путь-то держишь? -- Неведомо мне, Еврасий Кузьмич. Сыны посадницы лодью в дорогу обряжали, им и путь указывать, у меня на "Архангеле Михаиле" Антон за главного будет, а на "Великом Новгороде" -- Феликс. Вместе и в море идем. -- На Грумант, видать, в вотчину свою корабли поведешь, Тимофей Петрович? Слыхивал я, прознала Марфа о промыслах. Старостин нахмурил мохнатые брови и, понизив голос, ответил: -- Дошлая баба, что говорить. Все Поморье в руках держит, да мало ей. -- Он оглянулся на дверь и, пригнувшись вплотную к хозяину, жарко выдохнул: -- Недолго ей, Кузьмич, государить осталось. Верные людишки сказывали: под московской рукой скоро будем. Давно пора. Всю торговлю под себя подмяла посадница, а защиты от морского разбою торговым людям нет. От варягов совсем житья не стало. Хозяин согласно кивнул головой, но тут же перевел разговор на другое: -- Чертеж-то грумантский отец твой рисовал. Грамотей был -- равного трудно сыскать. Ты еще мальчишкой бегал, как чертеж этот я у него выпросил... Еще один мореход был, Иван Олегович, купец новгородский, тот на Матку больше плавал. Тоже большой грамотей. Сам книги писал про ходы корабельные... А лодьи твои хороши, -- помолчав, закончил хозяин. -- По моим чертежам строены. Лиственницу на Пинеге на выбор рубили, как в одно дерево. -- Слов нет, лодьи что надо. Денег не пожалели бояре. И промысел обрядили ладно. Мои молодцы во как довольны! -- Ну, счастлив будь, Тимофей Петрович, на все четыре ветра! Старостин расплатился и надел шапку; он повернулся было уходить, но, вдруг что-то вспомнив, задержался. -- Еще к тебе дело, Кузьмич... Хочу ветерок попутный у тебя прикупить. -- Надолго ли? -- Да уж на весь путь. Хозяин, порывшись в настенном шкафчике, достал цветистое перо какой-то редкостной птицы и протянул кормщику: -- Бери. Заговоренное перо-то. Ежели поветра три дня не будет, обрежь кончик и в море брось. Не придет ветер -- день подожди, и половину пера долой. Другую половину спрячь. Ежели все перо в море бросишь, бури не миновать. Кормщик спрятал за пазуху перо, отблагодарил хозяина и выйдя из дома, направился к реке, на свою лодью. Легкий южный ветерок слегка рябил двинскую холодную воду. На много протоков разбивалась в этом месте река, прорываясь между многочисленными песчаными островками. Холмогорский рейд пестрел самыми разнообразными судами, у берегов рядами стояли широкие деревянные барки, приплывшие из далеких мест. На больших с горбатыми крышами судах вологодские купцы привезли с юга хлебный груз. Много было пузатых обласов1 с реки Вычегды, длинных крутоносых вологодских каюков2, тяжелых на вид сухонских павозков2 с грузом пеньки и льна. В небольшом затончике приютились быстроходные речные карбасы на двенадцать весел. ___________________ 1 Речные парусные суда. 2 То же, более крупные. Среди других судов выделялись красивой легкой постройкой и чистотой небольшие лодьи и кочи новгородцев. Корпуса их были разукрашены затейливой резьбой. По Свири, через Онежское озеро, по реке Водле и Онеге выходили Новгородские купцы на Северную Двину. Вместительные трюмы лодей и кочей были полны красным товаром: одеждой, тканями и обувью, разными кустарными изделиями своих и заморских мастеров. Были суда поморян -- большие морские лодьи и раньшины. Солидно выглядели громадные трехмачтовые корабли с грузом в двенадцать тысяч пудов. То там, то здесь сверкали золотые звезды на мачтах монастырских судов. Поморье посылало сюда рыбу, сало, шкуры, моржовую кость и морскую соль, Печора -- ценные меха и оленину. Город пробуждался. Сегодня открывалось холмогорское торжище. На базарной площади, у старенькой деревянной церкви, толпился народ. С реки доносились крики и ругань молодцов-барочников. Прибывшие на торжище гости: московские, новгородские вологодские купцы, тоже поднялись с петухами. Степенно разговаривая, дородные, грузные, они важно прохаживались по базару, выделяясь в пестрой толпе дорогой одеждой. Купцы пока только приглядывались и приценивались. Появились краснолицые, заплывшие жиром монахи. Могущественная церковь держала всю соляную торговлю на севере. Недаром все заволоцкие монастыри имели в Холмогорах соляные склады, амбары, монастырские дома и своих приказчиков в черных рясах. Торг разгорался. Показались лоточники с горячими пирожками и другой снедью. Оглушая людей резкими выкриками, они предлагали отведать свой товар. Загнусавили на разные голоса нищие. Громко бранясь, торговались мужики с мелкими купчиками, покупая разный скобяной товар. Расталкивая базарную толпу, появилась еще одна группа людей. Золото на их одеждах, стальные кольчуги, блестящие на солнце шлемы привлекали общее внимание. Каждому хотелось посмотреть на бояр и вооруженных дружинников, расчищавших им дорогу. Плечистый молодец, шедший впереди, отвесил тумак засевавшемуся мужичонке. Жалобно запричитал сбитый с ног смерд. Послышались возгласы: -- Бояре идут, расступись... дорогу!.. Антон и Феликс Борецкие, сыновья новгородской посадницы, торопились с дружиной на берег. Там, у деревянной пристани, рядышком, как две родные сестры, стояли красавицы лодьи. На пристани братьев уже ждали. С лодьи на берег были положены сходни, покрытые цветными ковровыми дорожками, у сходен собралось духовенство в дорогих ризах и разодетая местная знать во главе с новгородским наместником. Высокие, в поколенных кафтанах из черного бархата на золотых застежках, в зеленых сафьяновых сапожках с узким загнутым носом, сыновья посадницы выделялись важным видом и напыщенностью. Начался молебен за благополучное плавание. Услыхав церковное пение, разношерстная базарная толпа тоже ринулась к берегу. Воины в легких кольчугах пиками загородили дорогу. Но вот молебен кончился. Братья на прощанье обнялись и расцеловались -- мало ли что в пути может приключиться. Напутствуемые добрыми пожеланиями, новгородцы разошлись по своим лодьям. По разукрашенной сходне с резными перильцами кормщик "Архангела Михаила" Старостин провел Антона в роскошно убранную кормовую каюту. На лодьях стали подымать паруса и выкатывать якорь. Под возгласы провожавшей мореходов толпы корабли, набрав в паруса ветер, понеслись вниз по великой северной реке, к просторам "дышучего" моря. Оборванные, ребятишки, шлепая босыми ногами по влажному береговому песку, бежали за уходившими судами. Но вот уже не слышны голоса с пристани. Мимо лодей потянулись скучные однообразные берега, заваленные плавниковым лесом, скопившимся за века. Часто встречались зеленые островки, покрытые кустарником и высокой травой. Редко -- редко проплывет перед глазами беспорядочная кучка деревянных избушек -- поморская деревенька или покажется прилепившаяся на угорье нехитрая рыбацкая хижина. По болотистым местам рдела багрянцем морошка; на ягоде кое-где топтались лесные лакомки -- бурые медведи. Мирно несла свои воды по двинской земле могучая русская река. Проходят лодьи древнюю Архангельскую обитель, что на урочище Пурнаволок1. Началось двинское устье. На несколько рукавов разбивается река. Лодьи плывут по узкому извилистому корабельному ходу среди песчаных островов, намытых рекой. ____________________ 1 Через сто лет на этом месте возник город и порт Архангельск Изредка встречается мореходам запоздавшее к торжищу судно; ожидая попутного ветра, прижавшись к берегу, одиноко стоят корабли где-нибудь за мысом, хоронясь от течения. Постепенно рукав делается шире, полноводнее. И вот последние двинские островки, покрытые бархатом высокой сочной травы, остаются позади, но и они тонут в речной глади. Еще немного -- и только верхушки зеленых трав виднеются вдали. Выйдя из реки, лодьи плыли у большого острова, низкой полосой тянувшегося справа. Полуночное солнце резкими красками нарисовало причудливую картину. Низкие берега, окрашенные в лиловый цвет, тонули в белесом, тихом море. У горизонта море загоралось, розовело, отражая огненно-багровое небо. И в небе и в море застыли сиреневые облака. Корабли действительно шли на Грумант. Погода благоприятствовала плаванию. Легкий южный ветерок -- обедник -- все время держал полными паруса. Через несколько дней открылся Святой Нос. "Архангел Михаил" стал поворачивать к скалистому мысу. Вслед за ним повернул и "Великий Новгород". Медленно подымались над горизонтом тяжелые угрюмые скалы; уже видно множество крестов, поставленных здесь поколениями русских мореходов. Укрываясь от сильного течения, лодьи зашли в заводь за низким мыском, далеко выступавшим от высоких скал в море. Вода убывала. Дождавшись малой воды, кормщики на лодках добрались к самому мысу. Они взяли с собой по увесистому куску оленины и по нескольку штук соленой рыбы. Здесь, рядом с мысом, чернел большой камень, чуть-чуть выступая из воды. Кормщики положили на него свои дары и, поклонившись, отправились обратно. С прибылой водой море покроет черный камень и примет жертву. Теперь можно было продолжать плавание. К концу второго дня ветер стал стихать. На горизонте показались безжизненные обрывистые скалы Семи островов. Немного осталось пути до поворота прямо на Грумант Но ветра совсем не стало. Штиль разгладил все морщинки на море. Остановились корабли. От "Великого Новгорода" отошла маленькая лодка и быстро заскользила по воде: Феликс решил проведать брата Антона. Сидят братья в Антоновой каюте и после обильного обеда ведут неторопливую беседу, прихлебывая заморское вино и услаждая себя сверх сыта кедровыми орешками. Полными хозяевами чувствовали себя на севере сыновья посадницы. Земельные владения Борецких широко раскинулись по Северной Двине и беломорскому побережью. Нескольким новгородским вельможам принадлежала вся двинская земля со всеми ее богатствами и черным народом -- смердами. И на берегу и в лодье -- все боярское. Антон расположился по-хозяйски. Каюту кормщика -- лучшее помещение на судне -- он занимал сам. Внизу, в трюме лодьи, помещались дружинники, рослые, на подбор, молодцы изнывали от безделья, валяясь на нарах. Вокруг было развешано и разбросано оружие и доспехи: луки, колчаны, мечи, кольчуги, островерхие шлемы, небольшие, покрытые кожей щиты, копья. Часть трюма была отгорожена тесом -- там хранилось продовольствие мореходов и богатые боярские запасы. По палубе прохаживались дозорные, поглядывая то на море, то на скалистый Мурманский берег. Безлюдно море. Изредка сверкнут на солнце высокие фонтаны гренландских китов,выглянет из воды морда усатого зверя или мелькнет черная рыбья спина. Но вот внимание одного из дозорных привлекли серые под цвет моря точки, вдруг показавшиеся из-за высокого мыса. Точки быстро увеличивались, принимая очертания кораблей. -- Ну-ка, друг, покличь кормщика, -- с тревогой в голосе сказал старший из мореходов, продолжая пристально вглядываться. На палубу вышел Старостин. -- Тимофей Петрович, глянь: видать вражина к нам на веслах спешит. Кормщик сразу понял, в чем дело. Он бросился на корму в каюту, где беседовали бояре Борецкие. -- Господине Антон Филиппович! Беда, варяжские разбойники на двух кораблях гребут. Братья вышли на палубу и огляделись. -- Феликс, дорогой, -- сказал брату Антон, -- плыви на свою лодью, готовь дружину. Ежели трижды затрубит рог, спеши на помощь. -- Други! -- крикнул Антон своей дружине. -- Готовься к брани, плывут корабли вражеские! -- Господине, -- снова обратился кормщик к Борецкому, -- пускай дружина в готове внизу сидит, на палубу не выходит. Мои молодцы сначала бой примут, а уж потом твои на подмогу. Мало нас, хитростью врага брать надо, пускай думает, что на лодье зверобои одни. Антон понял мысль кормщика и кивнул головой. Он спустился в каюту и вынес Старостину большое синее, расшитое золотом знамя. Подыми, Тимофей, стяг. Пусть ворог знает, чья сила его крушить будет. Стремительно приближались варяжские корабли. Вот уже они совсем близко. Хорошо видать головы драконов и острые корабельные тараны. На мачтах развевались разукрашенные знамена, блестели на солнышке флюгерки. Впереди шел голубой корабль. На высокой корме, вокруг капитана, сбились в кучу воины в тяжелых доспехах. На палубе, приготовившись к схватке, стояли варяги в более легком вооружении. У некоторых в руках были самострелы или мечи, у других храпы и крючья. На носу у двух бомбард, стрелявших каменными ядрами, возились пушкари. Мореходы вышли на палубу "Архангела Михаила". У кого были пики, которыми били морского зверя, у кого топоры, у кого луки. Кормщик подозвал старика-носошника. -- Федот, спускай с Тимошкой павозок, у лодьи корму отведешь. Вишь ведь, вражьи дети, борт тараном норовят проломать. Не успел кормщик глазом моргнуть, как уж лодка была на воде. Корабли врага приближались. Каралось, вот-вот острие на носу вражеского корабля вопьется в борт лодьи. Морские разбойники того времени стремились всегда повредить беззащитное судно тараном и другими приспособлениями. Они норовили свернуть руль, сбить мачту и паруса или пробить в корпусе дыру. Огнестрельное оружие тогда слабо было развито, и пушки в бою успевали выстрелить не более двух-трех раз. Раздались громкие выстрелы, но каменные ядра, засвистев, пронеслись над лодьей, не причинив вреда. Кусок горящего промасленного полотна упал на палубу, подымая клубы дыма. Мореходы выбросили огонь за борт. Еще залп. Одно ядро ударило в борт судна и отскочило, лишь оцарапав обшивку. Снова зарядить пушки пираты не успели, корабли сошлись почти вплотную. И тут в самые опасные мгновения корма "Архангела Михаила" вдруг отошла вправо. Послышались зловещий треск и злобные вопли. Но трещала не лодья. Трещали весла вражеского корабля, ломаясь о крепкий борт русского судна. "Архангел Михаил" вовремя подставил врагам свой тупой нос. На пиратском корабле не смогли быстро отвернуть в сторону и убрать весла. Один из варягов-латников, стоявших на корме, побагровев от натуги, крикнул: -- Эй, Русь!.. Сдавайтесь, мужичье, смерды, не то всех перебьем! На русском судне молчали. Носошник Никола, толкнув в бок Савелия, тихо сказал: -- Покажем мы им Русь, упомнят, небось. Ишь, раскричался, рвань варяжская! Громко и тревожно затрубили корабельные рога. Раздались крики. С обеих сторон полетели стрелы. На русскую лодью упали тяжелые храпы и крючья -- пираты полезли на абордаж. Взвился на мачте флаг Великого Новгорода, и началась жестокая схватка. Сплеча рубили зверобои топорами и кололи пиками пиратов. Стучали мечи, гремели щиты, ломались копья, лилась в море кровь. Но много было врагов. Второй корабль бросил на лодью абордажные крючья, и новые враги полезли на палубу. Тут раздался громкий протяжный свист. Из трюма неожиданно выскочили дружинники, сидевшие в засаде, и бросились на выручку мореходам. Антон Борецкий бился впереди всех. Его золоченый островерхий шлем был виден в самой гуще схватки. Еще громче зазвенела каленая сталь, бешено посыпались удары на головы врагов. О палубу лодьи стукнулись брошенные пиратами железные шарики с тремя заостренными иглами, растекалось жидкое мыло, вылитое коварной рукой врага. Палуба сделалась опасной и скользкой. Люди падали и прокалывали ноги. Пятнадцать мореходов и двенадцать боярских дружинников отбивали яростные атаки более полусотни пиратов. Но множество ломило отвагу. Трижды громко прозвучал рог Антона, призывая на помощь брата. А Старостин, рубясь с врагом, нет-нет, да взглянет незаметно на паруса -- не подул ли спасительный ветерок -- давно ведь заговоренное перо плавало в Студеном море. -- Батюшко, припади! -- шепотом молил он ветер. Но не было в парусах ветра. В это время первый вражеский корабль вдруг стал крениться и оседать на нос. Это старый Федот не терял времени даром -- не утерпело ретивое. Вместе с Тимохой они незаметно подобрались в пылу боя к вражескому судну и острыми топорами стали рубить борт у самой воды. Щепки брызгами полетели под тяжелыми топорами. В большую дыру потоком хлынула вода, затопляя корабль. Спохватившись, пираты с криками бросились спасать свое судно, Федот с Тимохой тем временем подошли ко второму кораблю. Тут враги поняли воинскую хитрость противника и взяли на пики старого Федота и забочешника Тимошку. Но самоотверженный подвиг двух русских людей сразу изменил положение. Поврежденный вражеский корабль все больше погружался в воду. Мореходы давно обрубили абордажные снасти. Почуяв гибель, отчаянными воплями взывали пираты о спасении. Второй вражеский корабль отошел от борта лодьи, спеша на помощь гибнущим собратьям. Как крысы, бежали разбойники с тонущего корабля, бросая раненых. Победный клич раздался на русских лодьях. Обнимались и целовались мореходы и дружинники, радуясь победе. Отозвавшись на зов Антона, к "Архангелу Михаилу" подходил карбас с двенадцатью дружинниками Феликса. Но битва была уже окончена, и карбас повернул обратно. Кормщик Тимофей Старостин, не раз бывавший в таких стычках, не был еще уверен в благополучном исходе боя. Он стоял на носу лодьи и, насупившись наблюдал за всеми действиями врага. Вот он что-то заметил и обернулся к ближайшему мореходу: -- Беги сказать боярину, вражье сигнал подает, помощь кличут. -- И подумал с досадой: "Рано Антон Филиппович праздновать начал". Действительно, над уцелевшим пиратским кораблем подымался высокий столб черного дыма. Не ошибся кормчий. Скоро дозорный на мачте различил две новые серые точки, показавшиеся из-за мыса. Подошел Антон Борецкий и тоже стал вглядываться в темнеющий берег. Вдруг Старостин радостно воскликнул. Тяжелый столб дыма стал клониться к воде, в сторону севера, -- задул легкий шелоник. Покрываясь мелкой рябью, оживало море. -- Ребята, паруса ставить! -- радостно прозвучала команда кормщика. -- Савелий, прищепы доставай, полные паруса отворять будем. Мгновенно, как птицы, распустили лодьи белые крылья. Ветерок, поиграв парусиной то с одной, то с другой стороны, вдруг громко хлопнул полотнищем и сразу упруго расправил паруса. Рванули с места лодьи и понеслись, рассекая темные воды. Все дальше и дальше уходили мореходы, оставляя разбитого врага несолоно хлебавши. Подсчитали свои потери на "Архангеле Михаиле". Один убитый и семеро раненых оказалось на лодье. Нет Федота и Тимошки. С почетом предав тело убитого Студеному морю, мореходы продолжали свой путь на север. Долго будет помнить двинский народ подвиг своих героев-мореходов. Гусляры-песенники прославят имена Федота и Тимошки, распевая новую былину про победу над врагами. Вечерело. Старостин стоял у руля. Привычно охватив руками массивный румпель, он глядел вперед, что-то высматривая в загадочной голубой дали. К кормщику тихо подошел его помощник Савелий, держа в руках деревянный обломок. -- Тимофей Петрович, а корабли варяжские куды плоше наших. И парус один, и снасть жидкая, и дерево худое... Да и строены суды неладно. Смотри вот, разве такое дерево наши мастера на морскую лодью положат? Старостин молчал, рассматривая доску. -- Варяги не раз русских лодейных мастеров к себе призывали, -- заметил он после раздумья. -- Им давно ведомо мастерство наше в судовом художестве. Наши-то с дружбой к ним шли, свое знатство не таили, а варяги, вишь, разбоем благодарят, -- и Старостин гневно швырнул обломок за борт. -- Мы обычай русский строго блюдем, -- громко, словно призывая в свидетели Студеное море, продолжал кормщик, -- чужбины не хватаем и в своем море государим мирно. Полуночное океан-море от запада и до востока все наше. И Мурман1, и Матица-земля2, и Грумант, -- то все под Русью. Русь там от века ходит и живет. ___________________ 1 Мурманский берег. 2 Новая Земля Обидные, тяжкие мысли шевелились в голове Старостина. Давно ушел в поварню подкормщик Савелий, а Тимофей Петрович все стоял у руля, о чем-то думая под скрип мачт и слабый свист ветра, игравшего в снастях. Еще прошло два дня. Шелоник все задувал в паруса. Ни одной льдины не встретили на пути лодьи. Вот показались камни и скалы южной оконечности Груманта. Осторожно обошел Старостин опасный мыс с коварными течениями и рифами. Под скалистыми высокими берегами острова двигались теперь корабли. Обрывистые скалы гор местами спускались к самому берегу, нависая над морем. Сверкали в лучах солнца вечными снегами величественные грумантские вершины. Под глубокими снегами лежали долины, выходящие к морю. Мореходы любовались сверкающим голубым льдом многочисленных глетчеров, сползавших в воду широкими языками. Стали часто попадаться плывущие навстречу ледяные обломки. Старостин то и дело показывал Борецкому на кресты, стоявшие на берегу, и называл становища и кормщиков, зимовавших в этих местах. Много русских лодей обогнали на своем пути мореходы. Много видели они поморских кораблей, стоявших на якорях за мысочками в ожидании поветра. -- А скоро твои владения начнутся, Тимофей? -- пошутил боярский сын, похлопывая кормщика по плечу. -- Недалече уж теперь осталось, -- серьезно ответил Старостин. -- Там, за тем мыском, где семь крестов стоят, повернем. Вот и южный мыс широкого залива, на много верст уходящего вглубь острова. Лодьи взяли на восток, обходя опасные камни. Совсем близко на черной скале стоял большой серый крест. -- Глянь, господине, крест это дед мой, Иван Старостин, ставил, уж полсотни лет, поди, как будет. Лодьи, лавируя, медленно шли под южным берегом залива. За небольшим мыском открылось удобное становище. Показалось несколько судов, стоящих на якоре, избы на песчаном берегу, У изб копошились люди. -- Вот наше владение, старостинское, -- с гордостью сказал кормщик, широко обводя кругом рукой. -- Домой пришли... Близко к берегу подошли корабли и бросили в воду тяжелые якоря. Антон вызвал к себе грамотея, дьяка. -- Вот, Афанасий, здесь твое место. Собирайся, жить тут долго придется, приказные книги бери. Грумантская земля велика, и становищ на ней множество. Согнулся в поясном поклоне дьяк. Не долги были его сборы, и он первым полез в карбас, уходящий на берег. Съехали на берег и братья Борецкие с дружинниками посмотреть на "столицу" своей новой вотчины. А на следующий день уже торопил боярский сын Старостина в обратный путь. Хотели еще братья на Малый Берун -- остров посмотреть. Быстро уладил свои дела Старостин. С радостью он узнал, что лодьи его благополучно добрались прошлым летом на Грумант. А сейчас кормщики хвалились хозяину счастливой зимовкой и богатым промыслом. -- С удачей тебя, Тимофей Петрович, -- докладывал Старостину высокий рябой кормщик, -- постарались мы в этом году, ведь промысел-то какой: триста моржей добыли, восемьдесят зайцев, сто пятьдесят лысунов, сто пятьдесят медведей, тысячу песцов, кита одного да пуху гагачьего. -- Молодцы, вернетесь на Русь -- озолочу, -- радовался Старостин. Не хуже промышляли и остальные старостинские артели. Бородатые, обветренные промышленники собрались возле Старостина, народу оказалось много. Некоторые из них жили на Груманте оседло, по нескольку лет, и давно свыклись с суровой природой острова. Тимофей Петрович, степенно поглаживая русую, окладистую бороду, совсем закрывшую широкую грудь, рассказывал новости, передавал поклоны и гостинцы от родных и близких. Мореходы благодарили, кланялись в пояс. -- Ну, кажись, все обсказал, ребята. Теперь за дело -- лодьи выгружать. Морошку на зиму вам привез, снастей промысловых, одежонку да другого добра немало. Лодьи разгружали всем миром. Вот уже последний ушат с моченой ягодой переправился из трюма на берег в просторный сарай. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Общую радость мореходов отравляло появление новгородских вельмож. Поморяне недружелюбно посматривали на бояр и дьяка. -- Кабыть кончается вольная волюшка, -- поговаривали они между собой, -- и на Грумант наш бояре своего пса, дьяка, привезли. Глядишь, скоро и попы приволокутся... Через трос суток попутным ветром тронулась лодья в обратный путь. Благополучно миновав южный мыс Груманта, Старостин повернул на северо-восток, к знакомому становищу на западном берегу Малого Беруна. Упросил Тимофей Петрович боярского сына разрешить ему промысел на моржа. Соблазнился Антон, -- уж больно много было зверя на острове. Половину добычи обещал отдать боярам Старостин. Почти сутки шли мореходы, пересекая обширный пролив. Вот на высоком мыске показались три креста, стоящих рядом, за мыском открылось небольшое становище. Старостин удачливо подвел к нему обе лодьи. Мореходы рассчитывали на богатую охоту. И не напрасно. Пустынные берега острова были покрыты большими коричневыми пятнами моржовых залежек. На второй день начался промысел. Засучив рукава, вместе с мореходами работали дружинники. Незаметно с моря подбирались охотники к залежке и, окружив моржей, поднимали громкий крик и шум. Путь к бегству был отрезан, и звери испуганно метались по галечнику. Это и нужно было: на берегу быстро вырастал коричневый вал из моржовых тел, преграждая зверю выход в море. Редко какому моржу удавалось выскочить из этой ловушки. Мутило сначала дружинников от крепкой моржовой душины, побаивались новгородцы страшных клыков и грозного рева, но быстро освоились и под дружную песню зверобоев без устали кололи пиками морских великанов. Сила земна, Вода водяна, Земна толщина, Морска глубина. Зверь идет, Зверя ведет. Четыре ветра, Четыре вихря. Ходит сила Из жилы в жилу. Зверь идет, Зверя ведет. День с ночью, Медь с кровью, Стрела калена, Тетива шелкова. Зверь идет, Зверя ведет. Разноголосо пели молодцы, покачиваясь в такт песне... Столько набили моржей промышленники на Малом Беруне, что одними клыкастыми моржовыми головами нагрузили свои лодьи. А кожи и сало пришлось оставить на берегу на съеденье зверям и птицам. Радовались кормщики, радовались братья Борецкие, радовались мореходы, дружинники богатому промыслу. Все подсчитывали выручку за дорогой "рыбий зуб". Но не всегда получается, как думаешь. Уж отход был назначен на завтра, а проснулись -- увидели на море сплошной грозный лед. Могучим потоком двигались льдины на север, ломаясь и громоздясь друг на друга. -- Господине Антон Филиппович, может статься, зимовки не миновать, -- окинув зорким взглядом пролив, сказал Старостин. Больно не хотелось зимовать на острове боярам, шибко горевали братья. Но что поделаешь! Прошла неделя, другая. Просторную, крепкую избу построили мореходы и дружинники. Но одной избы оказалось мало. Стали собирать лес для другого зимовья. А леса было по берегам много. В иных местах трудно было перебираться через нагромождения толстых и тонких деревьев. Вековые сосны и ели, вывороченные с корнями буйными реками далеко на материке, принесли морские течения к Малому Беруну, а волны выкинули деревья на отмелые пустынные берега. Лодьи надо было вытащить на угор. Для подготовки громоздких судов на зимовку мореходы готовили деревянные катки и толстые канаты. Но опять случилось по-иному. Изменился ветер и погнал льдины в открытое море. Не хотел Старостин выходить в плаванье, поздно было, но настояли братья Боренкие -- думали, вынесет ветром лодьи в море вместе со льдом. Соскучились бояре по богатым хоромам, по веселому житью. Страшила их зимовка на суровом Груманте. -- Эх, боярин, -- всердцах сказал кормщик Антону Борецкому, -- по Студеному морю лодью водить не забава. В лед забраться -- дело простое. Мудрено в осеннюю пору из льдов целым выйти. -- Распутья бояться, так и в путь не ходить, -- сладко потягиваясь и позевывая перед сном, ответил Антон. -- А ты готовь, Тимофей, лодьи к утру, авось пробьемся. Стал пореже лед, и двинулись мореходы в путь вместе с ледяными полями. Ждать нельзя было, каждый день мог перейти ветер, а тогда уж зимовка неизбежна. Благополучно плыли мореходы лишь до скалистого мыса, за которым остров разрезался широким заливом. Тут сильное течение подхватило "Архангела Михаила" и понесло вглубь залива. "Великий Новгород" был удачливей: его понесло к большому падуну, стоящему на мели. Мореходы на "Великом Новгороде" поставили лодью под защиту ледяного мыса и спаслись от коварного течения. А "Архангела Михаила" ледяной поток нес по заливу. Глядя на острые камни, ставшие на пути лодьи, дружинники в ужасе шептали молитвы. Даже у привычных ко всему мореходов тревожно сжались сердца. "Только бы пронесло мимо", -- думал каждый. Старостин видел, как громоздились на камни льдины, как разламывались о скалы ледяные поля. Помрачневший, стоял кормщик на палубе. -- Тимофей Петрович,-- окликнул его Савелий,-- гляди, гляди! Но Старостин и сам знал, что смерть смотрела в глаза мореходам. -- Ребята, вылезай все на палубу, кто погибели не хочет! -- громко крикнул кормщик. Люди сбились на корме, окружив Старостина. Опасность была теперь совсем близко. Ударяясь о невысокие острые скалы, сильное течение кружило в водовороте мелкие льдины впереди лодьи. Вырываясь из кипевшей воды, обломки мгновенно уходили в стороны, увлекаемые быстриной. Но вот разнесло весь лед перед судном, открылась вода, бурлившая и пенившаяся, как в котле. Освободившуюся на миг лодью водоворотом развернуло и прижало бортом к большой льдине, напиравшей сзади. "Архангел Михаил" двигался навстречу гибели. В бессилии что-либо сделать, Старостин на мгновение закрыл глаза. Тяжело смотреть мореходу на гибель своего судна. Послышался чей-то крик, полный ужаса. Подпрыгнув два-три раза на камнях, тяжело груженная лодья затрещала, сразу остановилась и стала погружаться носом в воду. На палубу хлынули бурлящие потоки. -- Бери багры, выходи все на лед. Пойдем по льду, к "Великому Новгороду" -- спасенье только там! -- услышали все твердый голос кормщика. А сам Тимофей Петрович остался с Савелием на лодье Он думал немного переждать. Может быть, еще удастся помочь судну. Он успел осмотреть повреждения. В трюме, как раз посредине, острый камень, пробив насквозь днище, крепко держал "Архангела Михаила". "Лодьи спасти не можно..." Это были последние слова в записках кормщика. -- Вот и все, что я сумел прочесть в записках Тимофея Петровича -- кормщика той самой лодьи, что ты, Ванюха, нашел на Моржовом острове, -- закончил Химков. -- А сам-то Старостин остался жив али погиб? -- Трудно сказать, сынок. Знаем мы, что Антон, боярский сын, добрался до "Великого Новгорода". А Тимофей Петрович -- может, и он спасся, как знать, род их не перевелся. Старостины по сие время на Грумант плавают да моржей бьют... Правду, выходит, старики сказывали про Старостиных-то, что и Соловецкого монастыря еще не было, а уж они на Груманте промысел имели. Задумался Алексей. Задумались остальные зимовщики, вспоминая кормщика Старостина, старого морехода Федота, молодца Тимошку, братьев Борецких... Глава двадцать третья. КРУШЕНИЕ НАДЕЖД Прошло еще две недели, а пурга все не ослабевала. Ураганный ветер неистово переметал горы снега над островом, над льдами океана, не выпуская зимовщиков за порог избы. Вот уже почти месяц они не имели возможности пойти за дровами, а печь топить приходилось почти непрерывно. Это было так необходимо для Федора. От холода он нестерпимо страдал. Поморы со страхом посматривали на быстро убывающую поленницу в сенях, но попытки экономить дрова приходилось тут же прекращать. Алексей ходил мрачный, как туча: он думал, как же быть?.. Наконец сожгли последнее полено. Прожили сутки в не топленной избе. Пурга живо выдула тепло. Зябли руки и ноги у здоровых людей, одетых в теплые оленьи шкуры и меховые сапоги, а Федор стонал в голос от боли и ломоты в костях. Правда, был один выход, у самой избы были сложены заветные брусья и доски, подготовленные для постройки карбаса. Но неужели сжечь, как дрова, этот корабельный лес? Другого ведь больше не найти. И тогда прощай надежда... Жди, пока зайдет сюда судно, жди, может быть, еще несколько лет. Мореходы так часто представляли желанную минуту, когда карбас развернет паруса и понесет их к родным берегам, что казалось невозможным от нее отказаться. Вот о чем думали Алексей и Шарапов. И Шарапов не выдержал. Он высказал то, о чем подумать было страшно. -- Ну-к что ж, не пропадать же товарищу нашему верному, Алексей. Когда-то еще мы выстроим карбас... Да и доберемся ли еще на нем? А ведь Федор-то гибнет... Неладно так... Давай топить карбасом... Молча согласился Химков. Ведь Степан и его думу высказал. Этот разговор услышал Ваня. -- Дядя Федор, мы тебя спасем! -- радостно крикнул он. -- Я пойду за дровами. -- И, схватив топор, кинулся к двери. Степан -- за ним. Вскоре послышались удары топора. Федор вскочил с полатей. -- Иван! Погоди, не надо! Мне легче! Я стерплю боль. Не надо, ребятушки, рубить карбас, не надо... Ох! -- Он почти без памяти упал на лавку. -- Успокойся, Федор, -- ласково уговаривал Алексей, гладя товарища по голове. -- Ты словно маленький. Подумай: разве легкое дело на карбасе через океан-море плыть? А сюда, к острову, в обязат придет какая-никакая лодья. Вернее ведь это. А человек погибнет -- не вернешь. Друг ты ведь нам, Федор. Ты за нас за каждого жизнь готов был отдать. И мы... А карбас порубить -- это что... Вот так-то лучше будет. По-поморски это: всем за каждого в беде стоять и каждому за всех... Федор примолк. Скоро в печи запылал огонь, у всех на душе стало спокойнее, легче, светлее, как бывает, когда сделаешь так, как надо. Разморенные теплом, все быстро заснули. Сидя возле своего крестного, задремал Ваня. Но Федор не спал. Его мозг лихорадочно работал: "Карбас... Надо спасти карбас..." Вот он приподнялся, прислушался. Мерно дышали Алексей и Степан, уснул и Ваня, приткнувшись к его постели. Затаив дыхание, Федор выждал еще несколько минут. Потом собрал последние силы и выполз из-под оленьего меха. Тяжело ступая босыми ногами, пошел к двери. Заколебалось пламя ночника, большая тень качнулась по стене вслед за Федором... Беспокойно завозился медвежонок, освобождая голову от шкуры, сползшей с постели больного. Федор замер. Нет, все тихо... Преодолевая жгучую боль, он бесшумно вышел за дверь, в сени. Поставив на попа чурбан, Федор встал на него, наладил петлю из ременного пояса и, оглядываясь на дверь, торопливо захлестнул ремень за потолочную балку. "Вот так..." Прошептав распухшими губами несколько слов, он перекрестился и накинул петлю на шею... Вдруг послышались легкие, быстрые шаги, и в дверях показался испуганный мальчик. Торопясь, Федор резко оттолкнул ногой чурбан, с шумом покатившийся по сеням. -- Отец! Степан... -- с криком бросился Ваня к Федору, стараясь, сколько хватало сил, приподнять его. Из горницы выбежал Алексей. Одним прыжком он очутился около Федора и, взмахнув ножом, перерезал ремень. Федор без сознания рухнул на пол. Больного бережно перенесли в постель. Степан долго прикладывал к его голове холодный снег, растирал грудь. Наконец Федор очнулся. -- Братаны, милые... Зачем?.. Зачем это? Хотел, чтобы лучше было. Мореходы, сжав зубы, еле сдерживали слезы. Когда обессилевший Федор задремал, Алексей сказал шепотом: -- Теперь, Степан, за ним следить надо. Погубит он себя! Шарапов кивнул головой. Они понимали, что сейчас Федора мучит не только болезнь, -- ему тяжела была жертва, принесенная ради него товарищами. И друзья всячески помогали Федору успокоиться, забыть про сгоревший в печи карбас. Унылое завывание пурги, наконец, прекратилось. Снега за это время намело столько, что с трудом прокопали в сугробах выход из избы. Получился длинный коридор со стенами в полторы сажени. Прежде всего проложили дорогу к дровяному складу. Затем пришлось рыть траншею к пещере: запасы мяса и светильного жира в сенях тоже подходили к концу. Все это потребовало многих дней труда. Когда стало посвободнее, Шарапов, Ваня и Алексей пользовались каждым тихим днем для охоты на песцов. Охота была удачной: почти каждую неделю в кладовой прибавлялось по полтора-два десятка шкурок белого и голубого песца. -- Зверек этот, Ваня, не только ценная добыча, -- говорил Алексей. -- По песцу поморы-промышленники примечают, когда на море тяжелым льдам быть. Перед холодным, трудным для промысла годом песец к югу уходит. За песцом и волки и другой зверь подается. Помнишь, как "Ростислав" в море выходил, мезенские охотники сказывали, что песец уходить стал. Не к добру, дескать. -- А как же зверь узнает, когда льдистому году быть? -- Тут, сынок, не столь песец, сколь мышь тундровая чует холодный, тяжелый год. Снимается мышь эта со своих мест и вся к югу переходит, а песец уже за ней идет. Мышь-то трудно другой раз приметить, а песца сразу видно по добыче: совсем тогда промыслу нет в иных местах. Почти ежедневные, дальние охотничьи походы действовали бодряще, укрепляюще: к концу зимы никто из троих поморов не страдал даже назубицей. Сделали свое дело и салата, оленья кровь, сырое мясо. Вяленое мясо шло в небольшом количестве, вместо хлеба. Что касается Федора, то никакие просьбы и требования товарищей не приводили ни к чему. С восходом солнца началась охота на тюленей. Когда пришло время промышлять, Степан напомнил мальчику: -- Ну-к что ж, Ванюха, попробуем мишку к делу приставить. Помнишь, в тот год собирались? Как и предполагали Ваня с Шараповым, медвежонок благодаря хорошему чутью помог им. Трудно найти зверя подо льдом, покрытым толстым слоем снега; это Ваня знал уже по своему опыту. Степан говорил: -- Ведь нерпа, лысун и всякий морской зверь дышать должен. Пока лед нетолстый, он его головой прошибает, чтобы воздуху хватить. Спит когда, так ведь и сонный все равно кверху идет дышать. Ну, а как лед толще становится, тут зверь прошибить его не может. Он тогда маленькую луночку, всего в ладонь, прогрызает. Всю зиму не дает в продушине льду намерзнуть. Оттаивает своим теплом. В толстом льду под лункой целое логовище образуется. Внизу оно широкое, и зверь в нем свободно помещается. Сверху лунка тонким ледком покрыта, а поверх чуть снегу лежит. Ежели нужен воздух лысуну, подымется он к лунке, лед выдавит и воздуху набирает. Таких лунок зверь десяток и больше себе делает. От медведя стережется. Вот и поймай его. Только не устережется. Там, где наш мишка лунку учует, надо шестом щупать. Как дыру найдешь, вынимай шест, а лунку опять снегом засыпай. Ежели свет виден будет, зверь в обязат ту лунку бросит. -- Ну, а как я-то лысуна увижу, ежели лунка под снегом? -- удивился мальчик. -- Тут, Ваня, своя примета нужна. Возьми спицу тонкую деревянную и поставь в лунке: один конец -- подо льдом, а другой -- на глазах. После жди тихо. Как толкнется в лунке зверь, спица сверху подымется. Тут и бей в лунку кутилом. Аккурат в голову зверю попадешь. Охота эта очень увлекала и Шарапова и Ваню. Нужно было много терпенья, сноровки и ловкости, чтобы выследить и добыть тюленя через маленькую дырку. Мишка хорошо справлялся со своими новыми обязанностями. Найденную медвежонком продушину брал под наблюдение один из охотников, а другой шел с мишкой дальше. И ему медвежонок указывал зверя. Долго приходилось стоять, не спуская с деревянной палочки глаз. Но вот спица качнулась... Охотник с силой метал кутило и, крепко держа в руках обору, понемногу потравливал ее за раненым тюленем. Когда зверь утомлялся, его тащили кверху. Подтянув тюленя к продушине, поморы обкалывали топором лунку, чтоб была шире, и вытаскивали добычу на лед. Иногда же охота бывала неудачна, и, промучившись на морозе целый день, друзья воз вращались ни с чем. Глава двадцать четвертая. ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА Весна была холоднее прошлогодней. Вот уже второй месяц держались лютые морозы. Во время последней охоты Ваня обморозил щеки и нос и теперь не выходил из избы, смазывая лицо оленьим жиром. В становище поморов опять стучалась цинга. Почувствовал слабость Алексей: как и прошлой весной, у него стала болеть голова, кровоточили десны. Он похудел и ослаб. Цинга не тронула ни Вани, ни Шарапова, Федор был по-прежнему плох и не вставал с постели. Прошло две недели с тех пор, как был убит последний тюлень. Запропали куда-то и песцы. Когда Степан отправлялся на охоту, его ждали с особым нетерпением, надеясь, что на этот раз поход окажется удачнее. Вот и сейчас Алексей и Ваня настороженно прислушивались к звукам, доносящимся снаружи: Шарапов ушел по ближним ловушкам. Время томительно тянулось. Наконец послышались далекие шаги по звонкому снегу. Алексей по походке чувствовал, что Степан торопился. Громыхнула щеколда. Степан громко затопал в сенях, отряхивая снег. Охотник вошел в избу и молча стал раздеваться. Он долго возился, снимая малицу. Мороз крепко приклеил бороду к оленьему меху. -- Нет зверя, пусто, -- еле двигая онемевшим подбородком, сказал Степан. -- Хотел было дальше идти, за Черный камень, да мочи нет, мороз не пустил. С помощью Вани он разделся и стал отогревать замерзшие ноги и руки. И говорил и раздевался Степан, не поднимая головы. -- Ничего, Степа, повременю, перебьюсь. Авось потеплеет, не век морозу жить, -- бодрился Алексей. Шарапов взглянул на бледное, со впавшими щеками лицо Химкова, и у него защемило сердце. -- Вдвоем бы идти способнее, -- виновато пробормотал он. -- Одному страшно. Как, Ванюха, недужишь все? Ваня молча кивнул головой. Степан мысленно ругал себя, что не усмотрел, позволил морозу отнять в такое трудное время надежного помощника. В молчании прошел этот вечер. Назавтра, выйдя из избы, Степан заприметил вдали над мертвым, однообразным морем, покрытым шероховатым ледяным панцирем, длинную полоску тумана, державшуюся на одном месте. Эта туманная полоска была как бы слабенькой, но новой нотой в скучной и монотонной песне арктической зимы. "Лед в заливе разошелся, -- соображал Степан. -- Какая никакая, а весна. А может, и от мороза треснул... Ишь ведь, хватает как, проклятущий",-- и он, скинув рукавицу, зажал в теплой ладони помертвевший нос. Степан забрался на скалу. Теперь он ясно видел разводье, или, вернее, широкую трещину, разорвавшую лед. Над черной извилистой линией в морозном воздухе клубились испарения, очевидно трещина разошлась совсем недавно. "У разводья лысуна только и бить. По продушинам искать -- морока одна, холода натерпишься, и муторно". Степан решил попытать счастья. И вот он уже в избе: сидит и точит носок, готовясь к охоте. Хоть и очень нужно было свежее мясо, Химков не одобрял этот рискованный план. Несколько часов на таком морозе, вдали от жилья могли привести к гибели. Но Степан заупрямился и твердо стоял на своем. Уже отворив дверь, невидимый в дымящемся морозном воздухе, он шутливо крикнул: -- Ежели меня до теми не будет, справляй поминки, ребята. Дверь захлопнулась за охотником, умолк и скрип его лыж. Степан шел ходко, размашисто, торопясь достигнуть цели как можно скорее. В заливчике лед был гораздо ровнее, чем у старого зимовья: реже встречались торосы, да и то не такие высокие. Темная фигура человека сначала отчетливо выделялась среди снегов, но постепенно, покрываясь морозным инеем, превратилась в мутное пятно, почти незаметное в белой пустыне. От быстрой ходьбы дыхание Степана участилось. Пар густыми клубами вырывался изо рта и, оседая на бороде и усах, превращался в ледяную корку. Тихо. Только лыжи жалобно тянули свою однообразную песню: скрип-скрип... скрип-скрип... Изредка безмолвие нарушалось резким звуком, словно кто-то стрелял из ружья. В мертвой тишине звук казался нестерпимо громким, и охотник каждый раз вздрагивал и останавливался. Степан знал, что это трещит лед, и все же не мог побороть мгновенного испуга. Там, где ветры сдули снег, обнажилась шершавая поверхность льда. На ней виднелись тонкие трещины, змейками разбегавшиеся в разные стороны. Иногда встречались трещины пошире, в них свободно прошла бы ладонь, они глубоко уходили в толщу льда. Сетка трещин -- это работа мороза. Холод сжимает опресненную поверхность льда, затем трещина разрывает все мощное поле. Силы, вызванные разностью температур на поверхности и внутри ледяной толщи, разрушают не только морской лед, но и гигантские глетчеры, плавучие ледяные горы. Так, исподволь мороз ослабляет лед, подготавливая весеннее освобождение полярных морей от зимних оков. Летом эта работа мороза проявляется в том, что могучие на вид ледяные поля от одного удара корпуса судна легко разламываются по зимним трещинам на множество кусков. Зимой же на приливе небольшая трещина может превратиться в широкое разводье. Трещина, к которой шел Степан, оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. Охотник шел по льду уже добрый час, а до разводья еще оставался немалый путь. Степан то и дело оттирал снегом то нос, то щеки. А у самого разводья Степан совсем помрачнел. И недаром: чуть в стороне от него пробирался к воде другой охотник, любитель жирных тюленей -- медведь. Ошкуй шел не торопясь. Утоляя жажду, он то и дело хватал дымящейся пастью морозный снег. Степан припал за торос. Медведь не замечал человека и остановился над самым разводьем. И человек и зверь вышли на добычу. Тонкая корочка мягкого серого ниласа заколебалась. От показавшейся на поверхности блестящей головы зверя по льду волнами разошлись круги, как будто это была вода, а не лед. Медведь молниеносно скрылся за ропаком. Тюлень, вытянув шею, осмотрелся и, обольщаясь кажущейся безопасностью, почти без шума ломая нилас, поплыл к кромке льда. Неуклюже трепыхнувшись жирным телом, зверь рывком взобрался на лед. Не успел он как следует расположиться, выбрав себе местечко по вкусу, как медведь придавил его ко льду лапами и, рыча, прокусил ему затылок. Захватив тюленя зубастой пастью, ошкуй понес его в укромное место, чтобы спокойно позавтракать: так кошка уходит с пойманной мышью в зубах. Степан проследил взглядом за медведем, пока тот не скрылся в торосах. В разводье показались еще две тюленьи головы. Охотник сразу насторожился, забыв и медведя и мороз. Сжав в руках свое оружие, он осторожно крался к зверям, распластавшимся на льду. Сильный удар, носок впился в тюленью спину. Зверь рванулся к разводью. И тут произошло несчастье: Степан упал в воду... То ли охотник сделал неосторожное движение, поскользнулся и не мог удержаться на ногах, то ли окостеневшие пальцы были виноваты, и ремень, петлей зацепив руку, потащил охотника вслед за зверем, -- трудно сказать. Так или иначе, положение Степана было отчаянным. Свалившись в воду, он еще больше запутался в ремнях, и тюлень успел дважды окунуть его, пока непослушные пальцы сумели вытащить нож. Освободившись от кожаных пут, Степан, барахтаясь в шуге, подобрался к кромке трещины. Но то, что для тюленя было одним движением, оказалось не по силам окоченевшему в ледяной воде человеку. Несколько раз он почти выбирался на лед и всякий раз снова срывался. Наконец Степан напряг все свои силы в битве за жизнь и выиграл ее. Теперь он лежал на льду, но сил подняться не было. Мороз беспощадно превращал одежду в твердые, как железо, ледяные латы. Смерть снова угрожала ему. Степан зашевелился, поднялся на четвереньки. Потом выпрямился и, пошатываясь, пошел. Неуверенно, словно учась ходить, сделал он первые шаги. Его шатало, как пьяного. Он ничего не думал, вернее все его существо, мускулы, нервы -- все собралось в едином усилии: двигаться!.. двигаться вперед! Он не чувствовал мороза, не слышал и не видел ничего, кроме тоненькой струйки дыма, едва заметной в опаловом вечернем небе. Вот он пошел быстрее, напоминая большую заводную игрушку, которую пружина рывками толкает вперед. Наверное, Степан прошел так полпути, с трудом передвигая ноги. Но вот и колени одеревенели, ноги стали подламываться. Со стороны было бы странно смотреть на человека, который приседал на каждом шагу. Шаги его все замедлялись, делались неувереннее. "Не упади -- погибнешь", -- твердил себе Степан. Еще два шага, сделанные по инерции, и Степан рухнул в снег. Он попытался встать, но не удалось. Степан пополз. Он весь окоченел. Но мысль еще работала и глаза видели. Воля к жизни заставляла его двигаться вперед. Если бы не дымок, курившийся впереди, не дойти бы Степану. Но Степан полз: медленно, тяжело, упорно. И вот лед -- самое трудное -- позади. Впереди совсем близко, шагах в двадцати, темнела изба. Но одолеть эти двадцать шагов Степан уже не мог. Он свалился на белое холодное покрывало грумантской земли. Казалось, все, что мог сделать человек, было уже сделано. Ледяное безмолвие накрыло, окутало его непроницаемой тьмой... Но нет, не все... Человек способен на невозможное! Сколько пролежал Степан без сознания -- неизвестно. Может быть час, может быть одну минуту. Он очнулся внезапно. Ему почудилось, будто в самое ухо знакомый голос явственно произнес одно слово: -- Смерть!.. Словно горячая волна пробежала по всему его существу. Оглушительно застучала в висках кровь. Вдруг прояснившимся взором Степан вновь увидел избу: вот она, жизнь, рядом... Покуда бьется сердце, надежда не умирает. Крепко заложено это чувство в каждом человеке. Велика сила жизни у русских людей. Еще раз все, что осталось живого в Степане, толкнуло его вперед. Он то полз, то перекатывался с боку на бок, то снова полз. Давно, со все возрастающим чувством тревоги зимовщики ждали Степана. Алексей все чаще выходил наружу в надежде увидеть охотника. К вечеру мороз еще усилился, деревянная изба то и дело потрескивала, будто мороз хотел раздавить ее в своих холодных объятиях. Тоскливо и тихо в избе, на догоравшей печке что-то нашептывал давно вскипевшей котелок. -- Пойду, -- не выдержал Химков. -- Я с тобой, Алексей, -- пошатываясь, поднялся с лежанки Федор. -- Сердце сказывает, беда с ним приключилась. -- Федор говорил медленно, затрудненно. Алексей взял его за плечи и, уложив снова, стал торопливо натягивать пимы. В эту минуту Ваня вздрогнул: ему показалось, что у двери кто-то тихонько скребется. Медвежонок поднял уши, вытянул шею. Ваня прислушался. Нет, ничего не слышно... Но вот опять послышался легкий шум. Алексей с топором в руках осторожно стал открывать обмерзшую дверь. Вдруг он отпрянул назад и задвинул засов. -- Отец, в сенях кто-то живой! -- Ошкуй! Достань, Ваня, пику, огонь запали. Возьми сухую лучину... У дверей опять кто-то заворочался. Теперь все явственно услышали три слабых удара, раз за разом, у Алексея мелькнула догадка: -- А может, и не медведь это! Ну-ка, давай огня. Дверь снова открыли. Яркий свет факела осветил сени. У самого порога лежало что-то большое, бесформенное, белое. Не то стоны, не то всхлипывания слышались из груды смерзшейся одежды и льда. Груда вдруг зашевелилась, пытаясь приподняться, громыхая, свалилась и снова замерла. Алексей рванулся было вперед, но остановился, стараясь понять, что же случилось. Федор, страшный, с посиневшим лицом и растрепавшейся бородой, торопясь, спотыкаясь, едва передвигая распухшие ноги, шел к сеням. -- Да Степан же это! -- ни к кому не обращаясь, строго и неожиданно громко сказал он. Подойдя к большой, беспомощной, но живой глыбе льда, Федор нагнулся, и столько нежности послышалось в его ласковых словах: -- Степушка, родной, сейчас поможем тебе... хорошо будет. Слышишь меня, Степанушка? Он схватил могучими когда-то руками бесформенное тело, силясь поднять, но пошатнулся и упал. Ваня заплакал. Тут Алексей, опомнившись, бросился к Федору, помогая ему подняться. Виновато смотрели добрые глаза больного богатыря на друзей. "Простите, слаб стал",-- говорил его взгляд. Степана внесли в избу. Медвежонок зарычал и, взъероша шерсть, попятился. Вид Степана был страшен. Сплошной кусок льда покрывал лицо и бороду, спускаясь сосульками на грудь. Шапка смерзлась с малицей и волнистыми волосами. Вместо ног уродливые ледяные бревна. Руки, судорожно вздрагивая, скрюченными, застывшими пальцами стучали о пол. Наверное, первый раз в жизни Алексей растерялся. Он не знал, за что взяться, что делать, и с ужасом глядел на Степана. -- Ножом режь, срезай все догола! Скорей, не опоздать бы... не опоздать бы, -- чуть слышно говорил Федор. Точными и быстрыми движениями, словно снимая шкуру со зверя, поморы срезали со Степана окаменевшую одежду. Долго возились они, перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами... Наконец Степан, совсем раздетый, лежит в постели. Он слабо стонет, голос у него чужой, незнакомый. Алексей и Ваня трут ему изо всех сил ноги, руки, лицо. Постепенно на бело-омертвевшей коже проступают живые краски -- кровь начинает приливать к оттаявшим членам. Лишь пальцы левой ноги да два пальца на руке по-прежнему оставались белыми и твердыми. Обмороженное, сейчас опухшее, багрово-красное тело болело все сильнее и сильнее. Степан пришел в сознание, у него жалко дрогнули губы. -- Ну-к что ж, спасибо, братцы, за жизнь, -- прошептал он заплетающимся языком, -- ежели... ежели...-- и он поднял руки, шевеля пальцами. Посмотреть на ноги у него не хватало сил: он опять впал в забытье. -- Будет жить Степан, -- торжественно произнес Федор. На следующий день Степан рассказал, как случилось несчастье. -- Спасибо, дверь открыта была, -- закончил он. -- В сени сумел пролезть. А не то крышка мне, с души бы снялся. -- Степан, а стучал ты как, в дверь-то?.. -- Головой, Ванюха. Ваня посмотрел на курчавую, как прежде, но побелевшую, точно снег, голову Шарапова, и ничего не сказал. Степан выздоравливал медленно. Солнце поднималось все выше, светило ярче и ярче, прогоняя морозы, так долго терзавшие зимовщиков. Весна... В неподвижном воздухе мягко падает мокрый снег. Повеселевший Алексей вместе с Ваней по утрам выходит на осмотр капканов и почти всегда возвращается с добычей. Свежее мясо и чистый воздух вылечили Алексея. Однажды, румяный и бодрый после прогулки, Ваня подсел к Степану. Охотник все еще как будто не верил, что остался жив. Он часто задумывался, сосредоточенно уставившись в одну точку. -- Упорна жизнь, Ванюха... Что здесь? Лед, да снег, да камень голый. А живое плодит. Нет, видно, предела живучести земной. -- Степан помолчал и, вздохнув, добавил: -- Однако тяжело на грумантской земле. -- А зачем, Степан, ты сам-то на дальний промысел покрутился? Знал ведь и прежде, каково здесь... Степан ответил не сразу: -- Интерес потому большой имел, Ванюха. Посмотреть захотелось на Русь полуночную. И во снах мне Грумант-то чудился. Старики как зачнут разговор про досельные времена, так остров-то этот всегда помянут. Не корысти ради пошел. Душа у меня такая -- незнамое знать тянет. -- Степан оживился, в глазах блеснули лукавые огоньки. -- Хочешь послушать, отчего норвегам на Грумант ходу нет? Ваня только поудобнее уселся у ног Степана. -- Жил в новгородские времена в городе Коле соборный поп Варлам, -- начал Степан. -- Знаешь Колу, Ванюха? Та самая, про которую пословка сложена: "В Коле с одной стороны море, с другой горе, с третьей мох, с четвертой ох". Ну-к что ж, слушай дальше. Крепко любил Варлам свою попадью. А она, вишь, к другому подалась: к гостю варяжскому Фарлафону. Каждый год приходил Фарлафон на своем корабле в Колу повидать попадью. Но не все коту масленица, узнал про это Варлам, не стерпел и пришел однажды на варяжский корабль, где веселилась попадья. Варяги было отдали причалы, хотели в море уйти, но Варлам ухватился за якорь, остановил корабль, перебил всю дружину, убил и жену свою и Фарлафона. Побросав убитых варягов в воду, обрядил Варлам тело любимой жены своей и положил ее посредине корабля. Отворил он тут паруса, взял в руки правило и пошел в море. И ходит тот корабль по морю-океану и меж льды и денно и нощно. Русским мореходам от Варлама -- корабельщика -- помочь: не дает в обиду ни бурному морю, ни лихим людям. А варягам мутит погоду, туман на ихние корабли насылает. Так-то, Ванюха, --закончил Степан ухмыляясь. --Поп Варлам, и тот не хочет, чтоб Грумант в варяжские руки дался. Степан устало откинулся на меховое изголбвье. Стало тихо... Время двигалось от весны к лету. Опять начали таять снега. Опять зашумели воды. Опять на влажной земле показались яркие цветы... Жмурясь от ласкового солнца, Степан с посошком ковылял возле избы, наслаждаясь теплом и жизнью. Он немного хромал: на ноге не хватало пальцев, их отрезал, Алексей боясь огневицы. А на левой руке вместо пальцев костяшки, обтянутые кожей. Но это пустяки, главное -- жив. "Ну-к что ж, с голоду не пропаду, --думал Степан, глубоко вдыхая запахи пробудившейся земли. -- Таким-то меня в любую артель возьмут... Проживу, русский человек всяко жить умеет". Глава двадцать пятая.. ОСТРОВ ТУМАНОВ В июле Ване исполнилось четырнадцать лет. Два года, проведенные на острове, многому научили его. Ваня вырос, возмужал. Стреляя из лука, он на пятьдесят саженей без промаха попадал в песца или крупную птицу, а олень и на сто саженей был верной его добычей. На озерах редко какой линный гусь мог уйти, от быстроногого мальчика. Бесстрашно лазая по высоким скалам птичьих базаров, он быстро набирал полные мешки яиц. Мастерски управлялся Ваня с парусом и с веслами, никогда не упуская случая "побегать" по заливу на своей "Чайке". Отец после похода на Моржовый остров стал разрешать мальчику кататься на лодке одному. Вот и сегодня мальчик подозвал медвежонка, спихнул осиновку на воду, и "Чайка", немного накренившись под легким северным ветром, полетела по заливу, задорно надув свой парусок. Сделав несколько поворотов под разными галсами, Ваня направил лодку на юг, к большому падуну, видневшемуся у Летнего мыса. Закрепив шкоты, мальчик развалился на корме, погрузившись в мечты. Уже несколько часов скользит "Чайка" по морской глади. И падун совсем близко, а Ване нет охоты поворачивать назад. Неожиданно ветер круто сменился юго-западным. Заполоскавший парус вернул мальчика к действительности. "Шелоник завязался,-- оглянувшись, подумал Ваня.-- Это лучше -- попутняком будет. Вишь, куда я забрался! И не заметил, как в голымя1 "Чайка" вынесла". _________________ 1 В открытое море. Он быстро повернул лодку на обратный курс, домой. Но шелоник принес с собой густой туман. На большом судне, с компасом и то нелегко проложить путь-дорогу морскую в тумане. А на утлой лодочке, в незнакомом месте да без компаса совсем плохо дело. Можно сутками кружиться на одном месте, можно попасть совсем в другую сторону. У Вани не было компаса. Мальчик шел по ветру. Если, на счастье, не переменится ветер, он на верном пути. Ветер не переменился, -- он стих вовсе. Жалко обвис мокрый парус "Чайки". Ваня взялся было за весла, потом оставил. Грести некуда: сейчас все направления одинаковы и все могут быть неверными. Задумался мальчик, вспомнил отцовы слова: -- У Летнего мыса воды быстрые... Берегись, чтобы не унесла в голымя. -- И маточку Ваня вспомнил. Недаром поморы говорят: "В море стрелка не безделка", "Лодья ходит, матка водит". С маточкой-то он нашел бы дорогу. Стал припоминать, когда воды встречаются, отлив приливом сменяют. "Если прилив начнется, понесет меня к берегу, домой ближе, а если отлив..." Об этом и думать было страшно. Но что делать? Сиди и смотри, как клубятся седые клочья над свинцово-черным морем. Крикнул Ваня... Глухо прозвучал его голос, запутался в белесой пучине. Не по себе ему стало, одиноким почувствовал себя мальчик. Одежда Вани намокла, струйки воды текли за воротник, заставляя вздрагивать от холода. То ли дело медвежонку! На мишкиной шкуре тоже крупными жемчужинами оседала влага, но что ему! Показал бы мишка, куда и путь нужно держать, нюх у него хороший, да не понимает, дурачок, почему закручинился его хозяин... Стоит ли на месте осиновка, несет ли ее куда -- не поймешь. Туман все непрогляднее. Несколько раз у самой лодки высовывались из воды усатые головы и тотчас скрывались. Медведь стал беспокойно ворочаться: зверь морской его дразнит или лежать надоело? Вдруг Ваня почувствовал, что "Чайку" стало покачивать на волне, и что дальше, то больше. Понял мальчик, что лодку отливным течением упорно несло в открытое море. Хотел он снова закричать, да вспомнил, что бестолку: все равно никто не услышит! Часто-часто забилось сердце... Колышет и колышет, поднимает и опускает лодку на морской зыби... Но вот опять насторожился медведь, подрагивая ноздрями. Прислушался и Ваня. Показалось, будто прибой где шумит. Нет, не прибой. То звери ревут. "Моржи!"- сообразил Ваня. Раз рев и пыхтенье моржовое слышны, значит земля близко. Не очень-то приятна встреча с моржами, но другого выхода не было: течение еще страшнее. Ваня решил держать к берегу. Тихо двигая веслами, он направил лодку на голоса зверей. На поморских лодках уключины устроены так, что к залежке можно приблизиться почти бесшумно. Для этого к борту прикрепляется планка с вертикальным отверстием для кочета -- не большого клинышка; кочет, кроме того, соединяется с планкой гужом, кожаным ремешком. Когда кочет на месте, весло как бы опоясано ремешком. При обычной гребле весло опирается на кочет. Когда нужно соблюдать тишину, гребут от себя, и весло ложится на гуж. Все это Ваня знал. Вот уже сквозь тявканье и рык послышался шорох набегающей на гальку волны. Еще несколько взмахов веслами, и из тумана показалась расплывчатая темная полоса с белой лентой прибоя. Чтобы не привлечь внимания моржей, Ваня соблюдал крайнюю осторожность, двигая лодку только с накатом волны. Вытащив "Чайку" на песок, он прислушался. Звери ревели где-то справа. Только теперь, когда главная опасность миновала и под ногами была земля, Ваня почувствовал, как он голоден. Но ничего съестного на этот раз он не захватил, так как не собирался далеко. И который раз за сегодняшний день вспомнился ему отец, часто повторявший: "Идешь в море на день, бери хлеба на неделю". Ваня только вздохнул, отряхнул одежду и пожаловался медвежонку: -- Ну, мишенька, попали мы с тобой в переделку! Боясь заблудиться в тумане на неизвестном берегу, а еще больше опасаясь встречи с моржами или ошкуем, мальчик решил пока остаться в лодке. "Накрою "Чайку" парусом -- и дом с крышей будет, а развиднеет когда, что ни есть на обед раздобуду". Ваня быстро поставил в лодку шелемки -- три пары связанных по верхним концам палок, перекинул через шелемки с носа на корму ремень и накрыл все это парусом. Получился шалаш. Такой шалаш поморы часто делают на промысле. Только вместо паруса натягивают специальный чехол -- буйно. Кроме того, зверобои берут с собой большое овчинное одеяло. Вытащив лодку на лед и устроив шалаш, промышленники кладут на лед железный лист или насыпают на толстую доску песок и разжигают огонь. Для варки пищи на лодке всегда есть тренога -- варило, котелок и дрова. На "Чайке", кроме шелемок и паруса, ничего не было Мальчик и медведь улеглись в шалаше голодные, мокрые. Пригрелся Ваня у теплой мишкиной шкуры, забыл все тревоги в сладком сне. Отошли прочь думы-смутницы. И приснилась ему родная Мезень... Весна на дворе. Еще снег не весь стаял, а Ваня уже месит весеннюю грязь босыми ногами. Зазябнут ноги -- на бугорок скорее. Отойдут чуть-чуть на пригретой солнышком земле окоченевшие пальцы, и поскакал дальше... Жарче солнышко, снега уж не видно нигде. С табунком таких же, как и он, белобрысых мальчишек, с берестяным кузовком за плечами, бежит Ванюха на болото за морошкой. Бегут ребята по зеленому крутому берегу, и по всей деревне колокольчиками звенят их озорные голоса. Бегут мальчишки мимо высоких-высоких крестов, стоящих на берегу, рядом с крестами, почерневшими от старости, покрытыми лишаем, стоит совсем новый, еще пахнущий смолой Новый-то крест Егор Кузнецов в прошлом году ставил, после седьмой зимовки на Матке. А старый неподалеку его прадедом Химковьш Василием Тимофеевичем поставлен. А вот совсем уж древний крест: покосился, замшел весь, на подпорках только и держится. Отец говорил, поставил его кормщик, который первым из мезенцев на Грумант ходил. В Большой слободе тогда домов с десяток, не боле, было... Вот и деревне конец -- изба бабки Мочалихи, что на самом краю, у оврага живет; стоит ветхая старушка у крыльца, прикрылась ладонью от солнца, смотрит на ребятишек... За околицей -- рощица, а тут уж и болото близко. Стала морошка попадаться. Но здесь еще мало ее. Мальчики знают места, где ягод росло столько, будто их насыпали на лужайку. И морошка знатная: крупная, что орех грецкий... С полным кузовком золотисто-красных ягод возвращается Ваня домой. В сенях пахнуло вянущим березовым листом. Зелено над головой. Это мать сушит березовые веники, зимой хвощиться в бане. Мать всегда за работой. Вот и сейчас сидит она в горнице у стола: шьет, согнулась над детской рубашонкой. Да еще люльку покачивает. Поскрипывает старая люлька, баюкавшая еще Ваню. В люльке безмятежно спит, причмокивая во сне, младший Ванин братишка -- Федя... С гордостью ставит мальчик на стол тяжелый кузовок. Мать поднимает на Ваню усталые, добрые глаза, гладит сына-помощника по упрямым вихрам. Набегался Ваня по лесу, есть хочется. Надо бы спросить ячменный колобок или шанежку с рыбой, да как-то слова не идут с языка: так бывает во сне. А материнская ласковая рука все гладит вихрастую Ванину головку... На этом и проснулся мальчик. Проснулся потому, что лицо его усердно лизал своим большим розовым языком медвежонок. Ему тоже есть хотелось, вот и решил он потревожить друга. Хлопнул сердито Ваня ладонью по мишкиной морде и совсем очнулся, все вспомнил. Беспокойно заныло сердце. "Как дальше быть? Что делать? Суждено ли еще мать, отца увидеть?" Но гонит мальчик-помор тоску-печаль: "Коли в мореходы пошел -- нечего по земле тужить. Это еще что, хуже бывает", -- старается он подбодрить себя. Глянул Ваня из-под паруса, -- туман. Но сидеть и ждать тоже стало невтерпеж: ведь вторые сутки без пищи. "Пойду по берегу, может чайку подшибу али песца встречу". Потрогав нож на поясе, мальчик взял багор, вылез из -- лодки и решительно зашагал в противоположную моржовой залежке сторону. Туман все еще не редеет, но ветер усилился. Океан с шумом катил на берег ряды высоких волн. Пена белым кружевом расползалась на плотном песке, обмытом и укатанном приливами. По самой кромке прибоя кучами лежали морские водоросли, распространявшие гнилостный запах. Местами на желтом мокром песке отчетливо вырисовывались следы птичьих лапок. Вот маленький куличок выпорхнул прямо из-под ног и скрылся в тумане. Сжимая в руке острый камень, Ваня осторожно шел дальше. Вот опять куличок -- морской песочник. Птичка деловито расхаживает по берегу, заглядывая под каждый камешек и роясь в кучах водорослей. Волны не мешали ей: куличок всегда успевал отпрыгнуть в сторону от пенящегося потока или взлететь над прибоем. Улучив момент, Ваня метко швырнул камнем и подбил птицу. Волоча крыло, куличок пытался скрыться, но мальчик не собирался упускать его. Однако птичка была совсем маленькой, надо добыть что-нибудь посущественнее, и Ваня бредет дальше, пристально вглядываясь и прислушиваясь. Внезапно дорогу преградили возникшие из тумана черные груды камней, покрытых мхом и лишайником. Мальчик обрадовался: в таких камнях любят гнездиться гаги, крупные нырковые утки. И впрямь, его зоркий глаз вскоре приметил торчавшую из расщелины голову птицы. Утка даже не шелохнулась, когда Ваня приблизился к гнезду. Свернув гаге шею, мальчик наскоро выпил яйца, оказавшиеся совсем свежими, и продолжал поиски. Через какой-нибудь час у пояса охотника висел десяток жирных птиц: гаги, видимо, только что начали высиживать птенцов. Эти птицы -- завидная цель охоты: они дают нежное мясо, вкусные яйца и тонкий шелковистый пух. Выпив дюжину гагачьих яиц, Ваня повеселел. Его положение теперь не представлялось уже таким мрачным. Вот бы еще просушить одежду, погреться у костра... Мальчик повернул к лодке, но не успел сделать и шагу, как заметил три темных пятнышка, как бы висевших в тумане. Пятна шевелились. Присмотревшись, он остолбенел: перед ним совсем -- совсем близко стоял огромный белый медведь. В молочной пелене тумана он был почти незаметен, только кончик носа да глаза удивительно резко выделялись черными точками. Опасность была велика, но годы, проведенные на острове, приучили Ваню ко всяким неожиданностям и опасностям, воспитали в нем решительность и выдержку. "Убегать нельзя, все равно настигнет ошкуй. Не буду трогать, может и он не заденет. А нападет -- всажу багор в брюхо, как Федор, -- решил мальчик. Зверь и человек так и стояли друг против друга, не двигаясь с места. Крепко сжав багор, напрягшись всем телом для схватки за жизнь, Ваня смело смотрел на медведя. Не выдержал человеческого взгляда ошкуй: отвернул морду, отступил. Вот он остановился, еще раз оглянулся на мальчика и, раскачиваясь тяжелым телом, быстро растаял в тумане. Только тут Ваня почувствовал, как у него заныли кисти рук и странно ослабли колени. Добравшись к "Чайке", Ваня не нашел там своего мишки. "Куда бы он мог деваться?" -- забеспокоился мальчик. Однако идти в такую погоду на поиски было бессмысленно, и он устало сел на борт осиновки, свесив ноги. Свой промысел Ваня поделил: две утки оставил себе, остальные -- своему другу. Так прошло с полчаса. Вдруг мальчик услышал какой-то шорох и схватился за положенный было в лодку багор. Но тревога оказалась напрасной. Из тумана показался медвежонок. Он волочил по песку тушу молодого моржа, изрядно объеденную. Как досталась мишке первая победа над зазевавшимся зверем, осталось тайной, однако ран у него не было. Часть моржа проголодавшийся медвежонок, видимо, уничтожил прямо на месте охоты, наевшись так, что еле двигался; однако он не бросил добычу, -- позаботился о Ване. Сытые, довольные тем, что нашли друг друга, мальчик и медвежонок снова мирно задремали под защитой паруса. Проснулся Ваня от сильных порывов ветра, сотрясавших "Чайку". Он выглянул из шалаша и радостно вскрикнул: тумана как не бывало. На море шли крутые волны. Взобравшись на ближайший утес, мальчик попытался разобраться, где же он находится и в каком направлении становище. С высоты нескольких десятков саженей он увидел, что его вынесло на совсем небольшой островок. Ближайшая часть острова была каменистой, поодаль тянулась низкая мшистая равнинка. По равнинке степенно двигалось сразу несколько медвежьих семейств. -- Да как их много! -- Ваня насчитал девять взрослых медведей и трех медвежат. -- Хорошо, я на медведицу с пестунами не наткнулся! Обводя глазами соседние острова и горизонт, мальчик вдруг заметил вдали дым. "Отец, товарищи на Крестовом мысе огонь зажгли, дорогу мне указывают!" Мальчику хотелось в ту же минуту сесть в лодку, но море так расходилось, что плыть на скорлупке-осиновке было страшновато. Ваня стоял на утесе в нерешительности. Может быть, он и переждал бы непогоду, но в это время на горизонте, со стороны моря, показалась белая, чуть приметная полоска. Это был лед. Колебаться было нельзя. Ваня понимал, что значит, если льды преградят дорогу. Тогда мало надежды добраться домой. Мальчик усадил медвежонка в лодку и, выждав волну послабее, столкнул "Чайку" на воду. Но впереди набухает новая большая волна, она угрожает выбросить лодку обратно на берег. По колено, потом по грудь в холодной воде, Ваня изо всех сил удерживает "Чайку". Зашипев пенящимся гребнем, волна накрыла мальчика с головой и прошла мимо. Ваня вскакивает в лодку и успевает сделать несколько взмахов веслами. От берега оторвался благополучно... Хлопнул парус, и "Чайка" вихрем понеслась, черпая бортом пену. Ваня ляскал зубами от холода, но уже не боялся за свою осиновку: она прекрасно держалась на волне. Мореходность суденышка заметно улучшал медведь: расположившись на самом днище, он служил отличным балластом. Все шло как нельзя лучше. "Чайка" смело резала грозные волны, с каждой минутой, с каждым часом приближая путешественников к дому. За Летним мысом определяться стало гораздо легче: направление -- на хорошо видный теперь черный дым зимовья. Казалось, до него совсем близко. Ваня уже представлял себе сытный ужин и хороший отдых у жаркой печи, но тут случилось другое. Когда "Чайка" проходила мимо большого айсберга, сидящего на мели, мишка, привлеченный шумом прибоя, внезапно бросился к борту, и лодка перевернулась. Пустой бочонок, шелемки, весла -- все всплыло возле "Чайки", торчавшей из воды вверх килем. То скрывалась, то вновь показывалась над волнами голова мальчика. Тут же в воде метался виновник кораблекрушения -- медвежонок. Испугайся, растеряйся Ваня -- и конец бы. Недолго может продержаться в студеной воде человек. Но мальчик в эту минуту даже не думал о себе. "Лодка! Как спасти лодку!" Ухватившись за крен1, Ваня нырял по волнам вместе с осиновкой. _____________ 1 Полоз. "Что делать!.. Падун! Скорее за падун, за ним, как за островом, поди, тихо совсем",-- пронеслось в голове при взгляде на айсберг. Только бы за торос спрятаться, только бы добраться туда... Ваня, держась за лодку, пытался грести одной рукой. Но слишком слабы были его силы, чтобы тащить опрокинутую "Чайку" по вздыбленному морю. "Вот кабы мишка помог..." -- Мишенька! Миша! -- закричал мальчик. Медвежонок, высоко подняв морду, подплыл к Ване. Белый медведь -- прирожденный пловец полярных вод. Ему не страшны волны и холодная вода. Многие версты могут проплывать белые медведи в полыньях и в открытом море. Поймав медвежонка за шерсть, Ваня стал подталкивать его к падуну приговаривая: -- Плыви, мишенька, выручай! Медведь как будто понял, чего от него хотят. Загребая сильными лапами, он быстро поплыл к ледяной горе. Как всякий зверь, он охотно направлялся туда, где была твердь. Мишка оказался прекрасным буксировщиком. Ему нипочем был такой груз. Да и недалеко было. Через четыре-пять минут медведь подтянул Ваню и лодку к подветренной стороне айсберга. Здесь действительно было гораздо тише. Мальчик совсем окоченел, выбивая зубами дробь. Еще немного, и он не сможет двинуть ни рукой, ни ногой. И мальчик торопился. Прежде всего он отрезал ремень, привязанный к носу лодки, и, поглубже вдохнув, нырнул под осиновку. К счастью, у самого днища осталось немного воздуха, и Ваня сумел, не возвращаясь на поверхность, освободить из гнезда мачту, отвязать ванты и закрепить ремень за распорку, как раз посредине лодки. Вынырнув, мальчик перебросил ремень через киль и уперся ногами в борт, стараясь перевернуть лодку. Понатужившись, он сумел сделать и это. Правда, "Чайка" была до краев полна воды, но вылить воду -- это уж полдела. Прихватив всплывшую мачту с парусом, Ваня подгреб к подошве падуна, выступающей далеко под водой, и затащил лодку на лед. Через полчаса осиновка была на плаву. За работой Ваня так согрелся, что от одежды пошел пар. Быстро поставлена мачта, укреплен парус. Потеряны весла, но осталось правило, и вот снова несется "Чайка", взлетая на волнах и круто кренясь под ветром. Следя за курсом, мальчик в то же время оглядывался то на лед, наступавший с моря, то на медвежонка. Лед был еще далеко, медведь лежал смирно. Уже различимы очертания отдельных приметных мест вблизи становища. "Десять верст осталось, на час ходу". Возвышаясь над темной громадой мыса, показался крест. Скоро острые глаза мальчика рассмотрели и людей на берегу. "Встречать вышли. И Федор..." "Чайка" скрипит креньями по песку, ее враз выволакивают из воды. Ваня соскочил на землю, за ним медвежонок. Мальчик ждал наказания и виновато отводил глаза в сторону, не замечая, что на лицах поморов можно было прочитать все что угодно, только не упреки. -- Что с тобой, Вашоха? На тебе лица нет, -- негромко сказал отец. Ване действительно было плохо. Выйдя из лодки, он едва удержался, чтобы не упасть. Силы оставили его, ему было то жарко, то холодно... Как добрался до избы, как разделся и лег -- мальчик уже не помнил. Его била жестокая лихорадка. -- Знобея. Вишь, горячий весь, -- Федор осторожно трогал Ванин лоб. -- Сейчас бы отваром из кукольков его напоить, да где взять? -- Эх, зачем так далеко на лодке ушел! -- сокрушался Шарапов. -- Молод еще он, Степан, с годами мудрость-то идет, -- возразил Алексей. Десять суток мальчик бредил, не приходя в сознание. Но крепкий организм и заботливый уход друзей победили. Настал день, когда он рассказал все, что с ним случилось. Молча, не прерывая, слушали Ваню поморы. А как кончил, отец ласково посмотрел на него и сказал: -- Ты не бойся, Ванюха, бери "Чайку" всегда, как захочешь. В такие руки, как твои, можно лодку отдать. Только сам бережись... А остров тот островом Туманов назовем. Ладно, что ль? В этот момент мальчик был счастлив, как никогда. Скупая похвала отца наполнила его сердце гордостью. Уж если похвалил помор, отважный