которого забыл. Спросил его: - Как ты думаешь, почему все, что бы ни делалось, оборачивается на пользу Амвросию? Тот человек повернулся. Он стоял лицом к востоку. Каждая черта его темного лица была ярко освещена. Темным казалось оно не потому, что от природы было смуглым; темным делала лицо это сила, которая таилась в том человеке. И сказал тот человек - с жадной тоской, точно говорил о недоступной возлюбленной: - Потому что Амвросий прав. В Страстной четверг аланы нежданно-негадано были отозваны, оцепление снято, а торговцам к Пасхе сделан от правительства подарок - все выплаченные штрафы были возвращены назад. По этому случаю Амвросий разразился огромным посланием, в котором расписывал свою победу всеми цветами радуги. Эпистола была адресована его старшей сестре Марцеллине, которая жила в Риме. Частный характер послания совершенно не препятствовал многочисленным копиям этого письма гулять по всему Медиолану. Меркурин Авксентий, разумеется, эту эпистолу читал. Сочинение амвросиево, то гневное, то забавное, то тяжеловесное от подробностей (набил ими рассказ свой епископ, точно корзину камнями), не отпускало, заставляло дочитывать до конца. Будто историю сплел, вроде тех, какими готы друг друга за пивом развлекают. И о чем бы ни писал Амвросий, какой бы темы ни коснулся, - все к своей правоте вел. Долго сидел задумавшись Меркурин Авксентий. Амвросия не свалить ему было - не по зубам камень сей. От бессилия бесился, от отчаяния трусил. И хотелось, как в детстве, к Ульфиле бежать. Помоги мне, Господи, ибо я сирота. Резким движением таблички к себе придвинул. На воске еще остались не затертые строки - черновик последнего письма императрицы к Амвросию: "...Скажи прямо, епископ, чего ты добиваешься? Какова цель твоя? Не захватить ли власть в Медиолане, дабы править здесь единолично и тиранически?.." Амвросий даже не соизволил дать на это ответ. Меркурин старательно затер императрицыно письмо. Начал: "Давно просил ты меня, любезный Палладий, рассказать, каков был Ульфила, епископ готский, истинный отец для нашего народа, - ибо кем, как не отцом, считать того, кто составил азбуку для записи готской речи и переложил на наш языческий язык боговдохновенные письмена..." Палладий был один из тех арианских священнослужителей, кто потерял кафедру в Иллирике из-за своего еретичества. Меркурин не знал, почему обратил письмо именно к нему. Имя Палладия первым пришло на ум; на самом же деле - как и все, что он делал в эти дни, - эпистола адресовалась Амвросию. Ульфила - вот самый сильный довод в споре с пастырем медиоланским. "Я знал его с детства моего (торопливо писал Меркурин, сажая одну грамматическую ошибку за другой, - писец юстинин потом поправит). Столько сделал он для меня, взяв от родителей моих и окружив заботой, точно собственного сына..." (...синяки и ссадины, бесконечные драки, краденые яблоки и тайком выпитое у соседей молоко, порванная одежда, ложь и лень, нежелание работать и учиться, дерзости и препирательства...) "...Не одним только словом учил он народ наш, но и всей жизнью своей, которая вся была подражанием жизни Господа нашего Иисуса Христа и святых Его. С детства просвещенный светом крещения, вышед из среды угнетенной, в одночасье возвысился до сана епископского, не по земному бытию своему, но по высотам духа. Ты спросишь, кем был он в дни молодости своей? Ничего труднее этого вопроса не придумаешь. Ни раб, ни свободный (ибо не было у него земли), сперва чтец, а после сразу епископ, рождением каппадокиец, но истинный вези и духом, и сердцем, и умом - таков был он, таким и вошел туда, где нет ни "еллина, ни иудея". Он умирал в Константинополе на руках моих и еще одного пресвитера готского по имени Фритила. В те дни государь Феодосий объявил нас вне закона и запретил нам собрания хотя бы и за чертой города, о чем тебе известно не хуже, чем мне. Зная, что наше вероисповедание имеет немало подвижников и мучеников, сам претерпевший страшное гонение от Атанариха, князя готского, обратился тогда Ульфила к государю, и тот обещал ему собор "о вере". Чем завершился собор тот, помним мы слишком хорошо. Но не только поражение от Феодосия и единоверцев его, не только ужасные последствия засухи и неурожай, так что думали, будто настает конец света, не только набег от гуннов претерпели мы в том году. Унес тот год и жизнь Ульфилы. Хотя умирал посреди крушения надежд своих, это была светлая кончина - благая и радостная, ибо шел на свидание с Тем, ради Кого трудился всю жизнь не покладая рук. Зная, что скоро земные уста навсегда замкнет печать смерти, обратился ко мне, дабы я записал последнюю его волю. Не о земных благах пекся, ибо никогда не имел таковых; завещал то драгоценное, что в душе хранил..." ...Шел Меркурин Авксентий к Ульфиле - тот умирал уже - и Фритигерна повстречал. Хмурился князь, будто обидели его или он кого-то обидел; что прилюдно заплакать боится Фритигерн - то и в голову Меркурину не пришло. На Фритилу, как петух, наскочил Меркурин. Кричал на верзилу пресвитера - шепотом, чтобы Ульфилу не тревожить. Как только мог Фритигерна к епископу допустить? Знал же, что не выносит Фритигерна епископ! Для чего князю через порог переступить позволил? Не для того ли, чтобы он Ульфилу в гроб вогнал! Фритила этому Меркурин Авксентию одним ударом кулака шею переломить мог; просто Ульфилу расстраивать не хотел: знал, что привязан старик к драчливому и вздорному епископу Доростольскому. Фритила поступки ульфилины не то что судить - обсуждать не смел, ибо любил его слепо, не рассуждая. Авксентий Фритилу распекал, пока из соседней комнаты, из-за занавеса, глуховатый голос Ульфилы не донесся: - Меркурин. Меркурин Авксентий Фритилу оставил и к Ульфиле вошел. Остолбенел. Впервые увидел то, что прежде замечать отказывался: Ульфила действительно умирал. Лежал в постели, точно в гробу, кожа на скулах натянулась, рот ввалился. Смерть еще не завладела им, но уже изменила это лицо, с детства любимое. И испугался Меркурин Авксентий. После нежелание свое замечать эту близость смерти приписывал большой любви, какую к Ульфиле испытывал; на самом же деле проистекало все от детского себялюбия - боялся Меркурин без Ульфилы остаться. Смотрел Ульфила на него, будто из далекого прошлого. Из того дня, когда из готского села в Македоновку дохлая корова приплыла. Сравнивал, прощался. Был тогда вороватый мальчишка, ни на что не годный; стал муж благообразный и красивый - и обличием внешним, и внутренним светом. Хотел было спросить Авксентий, зачем лис-Фритигерн приходил. Но не посмел. Ульфила на столик махнул, где дощечки восковые лежали. - Возьми. О, как понимал сейчас Евсевия! Не уйти без наследника на земле, среди людей, - вот первая забота. Прочие же - боль в груди, слабеющие руки, угасающая воля влачить на себе это измученное тело, эту бренную помеху, истинный гроб для огромной, крылатой, на волю рвущейся души, - эти заботы как будто и не гнетут его вовсе. Авксентий в ногах постели стоит, дощечки в руках прыгают. Хотел бы Ульфила утешить его, но не мог. Никогда не умел людям слезы вытирать. А сейчас еще и некогда ему было. "Не плачь" - хотел бы сказать Меркурину, а вместо того велел: - Пиши. Будто ребенку, которого грамоте обучал. И начал было: - Ik, Wulfila, gudja jah... После рукой махнул. И снова начал, по-латыни, чтобы слова его в Империи ромейской всем внятны остались: - Ego Ulphila episkopus et confessor semper sic credidi... ...Я, Ульфила, епископ и исповедник, всегда веровал так... И продиктовал символ веры своей, чтобы сомнений не оставалось, ни сейчас, ни потом: Ульфила-гот веровал так. Все остальное может порасти травой забвения, но только не это, ибо вот единственное из всего земного наследия, о чем не следует строить ни догадок, ни предположений. И еще велел написать Ульфила, что завещает народу своему и князю Фритигерну, которого благословил, мир и любовь. Но места на табличке больше не было, и Меркурин хотел после записать слова эти; после же забыл... "Не к такой ли кончине следует стремиться? - писал Меркурин Палладию (Амвросию, Амвросию, Амвросию!) - Но чтобы умереть, как умер епископ Ульфила, надлежит прожить такую жизнь, какую прожил он..." 10. SELENAE IMPERIUM. 387 ГОД Были еще и другие готы, которые называются Малыми, хотя это - огромное племя; у них был свой епископ и примат Вульфила, который, как рассказывают, установил для них азбуку. По сей день они пребывают в Мезии, населяя местность вокруг Никополя, у подножия Эмимонта; это - многочисленное племя, но бедное и невоинственное, ничем не богатое, кроме стад различного скота, пастбищ и лесов; земли их малоплодородны как пшеницей, так и другими видами злаков; некоторые люди там даже вовсе не знают виноградников, - существуют ли они вообще где-либо - а вино они покупают себе в соседних областях, большинство же питается молоком. Иордан Пока Меркурин Авксентий о судьбах Империи, как умел, пекся, семья его в Македоновке не процветала. Детей в той семье народилось много, до отроческих лет шестеро дожили. Трех, а то и двух лет без ребенка в семействе у Авдея не обходилось. И все на диво прожорливые урождались. Почти все в отца - красивые, веселые, ни к какому труду не способные, будто лилии полевые, что не сеют, не жнут, а все равно с пустым брюхом спать не ложатся. Один только на прочих братьев не походил - старший, Валентин. Авдей с легкой душой на него все заботы по хозяйству перевалил, а сам без помех стал жизни радоваться. Большую часть отпущенного ему срока Авдей пил. Фракийское ячменное пиво пил, какое, по слухам, покойный Август Валент чрезвычайно жаловал. И вино виноградное пил, когда добыть удавалось. И кислое пойло из молока кобыльего потреблял, для чего нарочно к аланам в летнее их становище путешествовал. Жена же авдеева словно истаивала от трудной работы и частых родов. Когда иссякло, наконец, авдеево семя, совсем усохшей осталась, как мертвый мотылек, бесшумной, погруженной в нескончаемые хлопоты. В бескормицу 383 года умерли двое младших. Авдей шумно горевал. От тоски душевной страшно буйствовал и драки по всему селу затевал. И даже к готам ходил драться, чтобы ни у кого сомнений не оставалось - беда у Авдея. Валентин, от раннего тяжкого бремени преждевременно очерствевший душой, сказал своей матери, чтобы по тем детям не убивалась, ибо их все равно пришлось бы продать. Не прокормиться большой семье, где сплошь дармоеды, а рабочих рук одна пара. Мать Валентина послушала и горевать не стала. Валентин-то и был главой семьи. Как он решит, так и будет. Понимая это, мать перед ним трепетала и стремилась угодить. И Авдей, когда не был сильно пьян (а такое, хоть нечасто, но случалось) тоже Валентина боялся и слушался. Похоронив второго из меньших братьев, Валентин взял нож и убил кобылу, верную помощницу, ибо иначе не дожить было семье до лета. Авдей по кобыле выл страшнее, чем по детям, но возразить старшему сыну своему не посмел. По весне заняли в готском селе лошадь и вспахали поле; расплатились из урожая и худо-бедно перезимовали. Когда же минула та зима, ушли из дома братья валентиновы. Больно скучно жилось им с отцом-пьяницей, матерью-мышкой и братом-бирюком. Ушли - и ни слуху ни духу о них больше не было. Иной раз средний сын вспомнится, Меркурин. В столице живет, у малолетнего государя и императрицы Юистины. На какую высотищу забрался Меркурин Авдеев - подумать страшно! Ну да что о нем лишний раз думать. Отрезанный ломоть этот Меркурин, назад не прилепишь. Минуло несколько лет после голода; на могилах сорняки выросли. Купить лошадь взамен той, съеденной, Валентин так и не сумел. И жены себе не взял, не до того ему было. Ранней весной 387 года снова в готское село пошел, насчет лошади договариваться, поскольку одному плуг тащить тяжело, а Авдей с матерью не помощники. Авдей за Валентином к готам увязался. Постарел Авдей, золотые веснушки на лице его поблекли, добренькие глазки, вечно слезами залитые, выцвели, будто их долго в уксусной воде вымачивали. Рыжеватые волосы теперь совсем редко на голове росли, однако так и не поседели, горели в солнечном свете то медью, то золотом. И жалок Авдей стал, но богатырство свое прежнее забыть не мог, все хорохорился и, выпив, драку затеять норовил. Зашел Валентин к знакомцу, Герменгильд его звали. Оба знали, с чем Валентин пожаловал; знали и условия договора, и то, что договор этот заключен будет, - ибо ничего не изменилось по сравнению с годом прошлым, и позапрошлым, и более ранними годами. Потому не спешили хозяева о деле заговорить, а вместо того приятную беседу завели о том, об этом. Авдея же погулять отпустили, чтобы помехой не был. Хватился отца Валентин к вечеру, когда пора было домой возвращаться. Уже и Герменгильд кобылку вывел и любовно всю ее охлопал, прежде чем повод Валентину вручить; уже и медом их хозяйка угостила, с зимы сбереженным; и все новости переговорены были; и старшая дочка герменгильдова угрюмому этому ромею глазки состроить успела и, отвернувшись, в кулачок прыснула - рослая, широкоплечая девица, крепкая, как молодой подберезовик; уже и о здоровье епископа Силены осведомился Валентин (ибо в скором времени навестить Силену намеревался); и о том, что письмо из Рима Силена получил (а может, и не из Рима вовсе, этого Герменгильд толком не понял, но что не от Меркурина - это точно); уже и смеркаться стало, а Авдея все нет. Решил Валентин, что, верно, спит Авдей где-нибудь пьяный, и потому Герменгильда поблагодарил и к себе в Македоновку отправился. А Герменгильд все глядел ему вслед, все головой покачивал и о своем думал: и вправду хороший хозяин этот Валентин. Не его вина, что нет ему удачи. Шальная мысль закралась: не выдать ли и впрямь за него дочку. Хоть и запрещены были в Империи браки ромеев с варварами, в горах Гема на запреты эти (когда хозяйственные нужды того требовали) и не смотрели. А после отказался от замысла своего Герменгильд. Последнее дело - невезучего человека к себе в семью брать. Откроет, чего доброго, бедам двери в дом Герменгильда. Наутро из готского села паренек в Македоновку прискакал. Ни свет ни заря ворвался к Валентину на двор и закричал: - Беда, Валентин! Валентин в одной рубахе вышел, на встающее солнце щурясь. - Что блажишь? - спросил готского паренька, спросонок хмурый. А у самого тоска к горлу подступила. Близко подошел к мальчишке, голову запрокинул: ну, что еще случилось, говори. Паренек с лошади свесился, босой ногой качнул и Валентина в грудь толкнул случайно. - Отец-то твой помер, - сказал паренек испуганно. Валентин будто этого известия и ждал. В смерть отца сразу поверил и ничуть тому не удивился. Только одно с досадой и подумал: нашел время умирать Авдей, в самую страду. И без помощи его, Валентина, оставил. Да еще похороны от дел отрывать будут. А больше ничего не подумалось. Паренек же готский выпрямился и добавил: - Его наш Эвервульф убил. Тут удивился Валентин. Авдей, хоть никому за всю жизнь не принес ровным счетом никакой пользы, хоть и драчлив был, но злобностью нрава не отличался. Больше от полноты душевной кулаками махал. Так что и любили его, пожалуй, несмотря на вздорность. Валентин плеснул себе в лицо воды, чтобы пробудиться, кое-как оделся, на лошадь позади мальчишки уселся, и поехали. Авдей лежал у Эвервульфа на дворе, в тени большого дерева. Сам Эвервульф, рослый, сутулый, рядом стоял и копну русых своих волос ерошил огромной лапой. Завидев Валентина, лицо к нему оборотил, расцвеченное синяками и царапинами, с похмелья опухшее. Руками развел и вместо приветствия что-то невнятное пробормотал. Валентин тяжко с коня соскочил, о мальчишке тотчас же позабыв, и к отцу мертвому подошел, поглядел на него сверху вниз. Лежал Авдей тихий, рот расслабленно приоткрыв, одну руку в траву уронив, другой груди касаясь. Рядом с Авдеем меч лежал - плохой ромейский меч. Валентин сел возле мертвого и голову Авдея на колени себе положил. Ладонью остывшее лицо авдеево прикрыл, задумался. Эвервульф рядом сел. И сказал ему Валентин: - Расскажи, как умер мой отец. Что и говорить, жил Авдей нелепо, а умер и того глупее. Ввечеру выпили с этим Эвервульфом (и прежде такое бывало) и бой затеяли, умением воинским друг перед другом похваляясь. Освирепел вдруг Авдей, гордость ромейскую в себе разогрел - как-никак, потомок легионера! - и с мечом на друга своего бросился. Не шутейно бросился - всерьез. Эвервульф же так пьян был, что думать уже не мог, - тело, годами немирного бытия наученное, само за него все сделало. И ранил-то Авдея, видать, не смертельно, да за ночь тот кровью истек. Эвервульф, как упал противник его, успокоился и спать завалился. Наутро проснулся, а Авдей - вот он, Авдей... И проклял себя Валентин за то, что отца вчера разыскивать не пошел, как от Герменгильда домой собирался. Да что толку в проклятиях этих. Взял отца на руки. Тяжел был мертвый Авдей, как куль глины сырой. Домой понес, к матери. Эвервульф, бедой смущенный, нагнал, подождать попросил, телегу выкатил и лошадь запряг. Уложили Авдея и в Македоновку повезли. Мать вышла - встречать. Малого росточка, сухонькая. Увидела своего Авдея, каким он в последний раз домой возвращается, таким кротким, таким обиженным. На Валентина поглядела с робостью - как, можно ли поплакать по отцу детей ее? И Валентин позволил: плачь, мать! Закричала мать жалобно, тоненько; слезы же к ней так и не пришли. Хоронили Авдея быстро и безрадостно. Авдей бы недоволен такими похоронами остался. Вина почти не было, угощенья и того меньше. И все спешили от покойника отделаться, ибо работа не ждала. Ни смеха тебе, ни рассказов о героических деяниях, умершим совершенных. Ни драки под конец пиршества, ни костей переломанных, ни девок-рабынь перепорченных, чтобы девять месяцев спустя народилось бы несколько новых Авдеев. Ничего такого интересного не случилось. Пробовали было соседи помянуть этого Авдея, но толком ничего так и не вспомнили. Ну, сарайку сломал соседу (с козой по пьяному делу бороться затеял). Другому соседу помогал бревна таскать, уронил бревно и пальцы на ноге тому соседу сломал - долго еще тот хромал. И другие воспоминания в том же роде были. Только мать-хозяйка, вздохнув тяжко, всей утробой своей, проговорила: - Все же он добрый был. Да вот и сына среднего, Меркурина-то, в люди вывести сумел. - Не он Меркурина в люди вывел, - сердито возразил Валентин, - а епископ Ульфила. При этом имени многие крестом себя осенили - чтили память епископа. Пристыженная, мать опустила голову. Прошептала упрямо: - Он добрый был. Сын только плечами пожал. Встал, ладонями по столу хлопнул: - Завтра рано вставать, - только и сказал. Все с ним согласились. Действительно, вставать чуть свет. И разошлись соседи авдеевы. Пока страда не минула, о смерти сельского пьяницы Авдея и не вспоминали. Как не было Авдея. Но вот полегчало немного, выдался день, когда и спину разогнуть было можно, и отправился Валентин в готское село - лошадь Герменгильду возвращать. Шел к готам-соседям, а сам думку одну затаил. Авдея-то в готском селе убили. Стало быть, и о смерти его судить по законам готским будут. А по закону этому так выходило, что заплатить Эвервульф должен за убийство. Полновесный вергельд за Авдея, конечно, не возьмешь - стар был Авдей и не годился в работники. Да и разорять Эвервульфа - себя позорить. Однако ж с паршивой овцы хоть шерсти клок. И пока к селу по наезженной дороге шагал, все больше в мыслях своих укреплялся. Пусть хоть смертью пользу Авдей принесет. А вези, оказывается, у себя в деревне о том же думали. Что Силена Эвервульфа каяться заставил, от того семейству авдееву проку мало. Да и сам Эвервульф понимал, что одним покаянием не отделается. Конечно, Валентин - ромей. Но все же сосед близкий. Как ни верти, а заплатить придется. Не щенка ведь приблудного убил, свободного человека зарезал у себя на дворе. Послал проклятье Авдею: ввел-таки в грех и разорение! Когда Валентин к Эвервульфу на двор вошел, тот ждал уже. Уселись под тем самым деревом, где Авдей мертвый лежал, и торговаться начали. Отец - потеря, конечно, невозместимая, но таков ли Авдей был работник, чтобы утрата его для хозяйства разорительна стала? Ну, конечно, да, выпивал отец. Можно сказать, в последние годы трезвым и не бывал. Да только убийство свободного человека, соседа, дело жуткое. За такое прежде кровью платили. Как у вас, вези, говорится, augo und augin, око за око. И половину вергельда, за убийство свободного человека положенного, потребовал. Эвервульф аж подскочил. Глаза выпучил. О вежливости позабыл. - Да ты, ромей, никак рехнулся! Другой бы еще приплатил за то, что от дармоеда его избавили. - Мне лошадь покупать, - сказал Валентин невозмутимо. - Нужна лошадь. - А мне не нужна? - возмутился Эвервульф. И козу за Авдея предложил. Валентин подумал немного и согласился. Добавил только: - И три года бесплатно будешь мне свою лошадь давать. На седмицу в начале весны и на седмицу в середине лета. Эвервульф Валентина кровопийцей назвал, но видно было, что доволен. В дом пошли. Авдея помянули, хозяйкиной стряпне должное отдали. Хозяйка эвервульфова, ростом с мужа, на Валентина поглядывала хмуро - козу отдавать жалела. Но ее никто и не спрашивал. Эвервульф под ее взглядом ежился. Это она при Валентине помалкивает, а как уйдет Валентин... Потому малодушие проявил - вместе с Валентином пошел епископа Силену навестить. Силена постарел так, как богатыри стареют: кряжист стал, обзавелся крепким брюхом, но в силе утратил совсем немного. Обнял Валентина, о потере его жалея, по плечу хлопнул. О брате спросил, нет ли вестей. Об Ульфиле привычно взгрустнул. Всего-то одним умом не охватишь, а недостаточность ума своего Силена ощущал всегда. Вот тут письмо доставили. Фритила умствует, ответ сочиняет. Хорошо хоть Фритила по-писаному разбирает. На руки свои поглядел епископ покаянно: такими пальцами стилоса не удержишь. Валентин на Силену глядел, и тоска его сердце глодала; сам же улыбался. Силена Валентина спросил, на чем они с Эвервульфом порешили и ладно ли поладили. Узнав о козе, кивнул. Большего Авдей, по правде сказать, и не стоил. Нехристианская мысль, греховная, но все же правда в ней неоспоримая содержится. Валентин о том письме заговорил. От кого письмо-то? Какие вести содержит? Силена только рукой махнул. Письмо от монаха одного, далматинца, содержит в себе рассуждения богословские, для Силены не всегда постижимые. Этот далматинец, Иероним, человек учености непревзойденной. Сейчас библию перелагает на латынь. Ромеям-то завидно стало, что вези Священное Писание на родном языке читают. (Силена, вообще-то, не "читают", а "поют" сказал, ибо для слова "чтение" в языке готском места не нашлось). Только трудно было ромеям второго Ульфилу сыскать - своего, ромейского. Вроде, этот Иероним нашему Ульфиле ровня. Вроде бы, дар ему дан - с языка на язык Слово водить. Но только Ульфила, муж блаженный и труженик неустанный, с людьми жил и для людей, а Иероним все от людей хоронится, сперва в монастыре обитал, теперь, говорят, и вовсе в пещере засел. И льва ручного нарочно завел, чтобы никто в ту пещеру носа не совал, его, Иеронима, не тревожил. Да и чего, по правде сказать, еще ожидать от далматинца? Всем известно, что Далмация одних только бирюков да хамов порождает. Валентину про далматинца говорить неинтересно было. Потому потолковал с Силеной о погоде - застанет ли дождь посреди сенокоса? Слухи передал, какие до Македоновки доходили. Поговаривают, будто князь Фритигерн в битве с гуннами изрублен был мечами, так что и тела его не нашли, чтобы достойному погребению предать. Новый князь над теми вези поднялся, именем Аларих. На этого молодого Алариха государь Феодосий не надышится, так лих в сражениях. Не повернул бы только этот Аларих лихость свою против Империи. Силена вздохнул шумно. И до него недостоверная весть о гибели князя Фритигерна доходила. Жаль, если действительно князь Фритигерн убит и не погребен. Первым из князей готских веру Христову принял - это ли не заслуга? А что лютовал потом над ромеями, так на то и война... Тут запутался и смутился Силена и поскорей с Валентином прощаться стал. И понеслось вскачь беспокойное лето со своими заботами. Как на вторую половину года перевалило - снегом на голову, нежданно-негаданно - Меркурин домой явился. Лошадка под Меркурином ладная, к седлу узелок с подарками домашним приторочен. Сидит в седле аланском Меркурин развалясь, как кочевник, капюшон серого плаща сбросил, лицо открыл обветренное, ясное. По сторонам поглядел, родное село улыбающимся взором снисходительно обласкал. Он-то, Меркурин, и в Константинополе жил, и в Милане, при императорском дворе принят был. А македоновские - те дальше Августы Траяна не выбирались, да и то немногие. Заслышав стук копыт, мать вышла. Обмерла: неужто средний сын вернулся? Но подбежать не решилась. Ждала. Больно важной персоной стал ее Меркурин. Меркурин с лошадки соскочил, к матери приблизился, во весь свой большой рот улыбаясь. Поняла мать - можно. Без слез на шее у сынка-епископа повисла. Меркурин в обе щеки ее расцеловал, подарками одарил - тканью узорной (лет сорок назад бы эту ткань!), кольцом серебряным и малым зеркальцем - от самой императрицы. Любила Юстина, чтобы множили зеркала дивную красоту ее и царских детей. Видала бы мать эту красу!.. Жаль, не задержался в зеркальце образ императрицы, а то подивилась бы матушка меркуринова. И дети Юстины, как на подбор. Сам Феодосий, государь наш, как супругу свою Флакиллу потерял, так красой той пленился. От царевны Галлы, дочери юстининой, голову потерял, государыней ее сделать вознамерился. Посреди бедного двора мать меркуринова стояла. И дом давно не белен, и коза-пакостница отвязалась и в огороде озорует. С какого боку ни глянь, бедность подстерегает; только отворотись - тут же вцепится и уже не оторвешь ее от себя. А от сына имена царские, точно камни драгоценные, так и сыплются, так и сверкают: Юстина, Галла, Феодосий... Совсем ослепла мать от блеска. Ошеломленная богатством даров и бесполезностью их, ткань узорную к груди прижала и так и замерла, рот приоткрыв, точно дурочка. А Меркурин, сыночек, говорит и говорит, смехом заливается - радостно ему. Мать только это и поняла. За руку его взяла, в дом потянула, смущаясь, каши репной подала. Меркурин каши в охотку поел - с детства любил. Отменно мать эту кашу варила. - А что еще ты привез, сынок? - мать спросила. Бывший епископ доростольский отвечал, что еще лошадку привез - ту, что на себе его привезла, да денег малость; более же ничего. Об отце справился, о братьях. Мать все как есть сказала: что Авдей по собственной дурости помер, а Валентин с рассвета в поле ушел. Хотела спросить, надолго ли Меркурин возвратился, но не решилась. Ткань узорную сложила, чтобы не пачкалась (может, женится все же Валентин - вот и пригодится невестке). Перстенек, чтобы сыну приятное сделать, на палец надеть хотела, но маловат оказался для пальцев, от работы распухших да узловатых. Спрятала его мать, думая после продать либо у Герменгильда на новый лемех обменять. Меркурин же навсегда вернулся. От ульфилиной веры отступаться не хотел, а в Империи только среди вези и близких к ним племен арианство держалось. Думал отоспаться у матери, а после к Силене перейти и там баклуши бить, но только все иначе вышло. Сидел Меркурин в тесном родительском доме, ноги длинные вытянув, сытый, с дороги уставший. Глядел, как мать по хозяйству суетится. Брата старшего, главу семьи, ждал. А сам задремывал понемногу. Валентин только под вечер, как стемнело, явился. На дворе босые ноги водой облил, чтобы лишнюю грязь в дом не тащить, и вошел. Спина у Валентина с трудом разгибается, руки как грабли стали - пальцы едва на рукоятке обеденного ножа смыкаются. Меркурин ему навстречу пошел. Обнялись братья; после же Валентин наскоро поел и спать завалился. Ни о чем Меркурина расспрашивать не стал. И понял Меркурин, что никому в Македоновке не нужны ни великая битва его с Амвросием, ни прекрасная, умная, своевольная Юстина, которая спала сперва с женой, а после с мужем, ни консул Бавд, который истуканам поклоняется, ни знаменитость миланская - оратор Августин, родом откуда-то из Африки... Разочарованием подавился, но делать нечего - не будить же брата, чтобы новости придворные ему выкладывать. Долго еще без сна лежал. Брат рядом натужно храпел, голову запрокинув. Наутро Валентин сущим тираном себя показал. Чуть свет Меркурина поднял и в поле с собой потащил. Поплелся следом за братом бывший доростольский пастырь. И не хотелось смертно, а пришлось. Из всех ленивых детей Авдея Меркурин самый ленивый был. Хоть и вырос в селе, но при Ульфиле состоял и больше епископу помогал, нежели крестьянскую работу делал. Да и потом сельский труд видел только глазами воина или священника - много ходил он и по полям, и через поля, и мимо полей; потому хорошо знал, когда хлеб колосится и от каких сорняков страдает, и как саранча хлеб этот ест. Но сам никогда хлеба не растил. И к труду этому никогда себя не готовил, а тут поневоле пришлось. Брату старшему, кормильцу, перечить - последнее дело; Валентин и слушать не станет. Бросить же брата, к Силене уйти, как и намеревался поначалу, - так, пожалуй, выгонит его Силена. Назад отправит, к семье. Шел Меркурин на поле за братом своим, в сутулую спину его глядел, на рубаху в потеках соли. С весны общинное поле как на участки нарезали, так обнесли изгородями (к осени снимут). Валентин краем соседского поля, через прорехи в изгородях, нарочно оставленных, к своему участку пошел. Меркурин за ним следом. Оглядел с тоской, как пришли: это же надо, какая прорва - человек, сколько ему всего надо, чтобы с голоду не помереть... Валентин ему серп дал, прибавил: - Жилы себе не обрежь ненароком. И началась для Меркурина Авксентия Доростольского новая жизнь. Всю страду, пока последний колос не сняли, не отпускал его Валентин. Ночами Меркурин, таясь, плакал - от усталости, от боли в спине и в стертых ладонях; однако исправно делал все, что старший брат велел. Валентин за неумелость брата-епископа не бранил, разъяснял и показывал, если надобность возникала, терпеливый, будто дядька-воспитатель. И постепенно приучился Меркурин, вслед за матерью, Валентина бояться и слушаться. И не хотел бы - само собой как-то получилось. Потому однажды, проспав до полудня, вскочил в ужасе: Валентина прогневал! Едва с сеновала не упал. Как же вышло, что не пробудился в урочный час? Брат всегда еще до света поднимался и Меркурина безжалостно пробуждал. Зимой, небось, кушать запросишь? То-то. Так что иди и работай. Вышел Меркурин на двор. Солнце и вправду высоко стояло, тени совсем короткими были. Валентин на дворе сидел, ладил топорище. Увидел Меркурина - волосы дыбом, соломы полны, в светлых глазах испуг. Усмехнулся Валентин: видать, и на авдеево семя управу найти можно. Спросил как ни в чем не бывало: - Выспался? Завтракал уже? Меркурин золотистыми ресницами заморгал. Любо-дорого на бывшего доростольского пастыря поглядеть. Исхудал, скулы торчат, на руках мозоли отвердели (первые дни мать все тряпками раны обвязывала и утешала свое дитя ленивое, к работе не приученное, старшим братом обиженное: не зверь Валентин, он добрый, он о семье заботится). Махнул рукой старший брат. - Иди поешь, мать уж настряпала. Да сходи, если охота не пропала, в готское село. Силена, небось, уже слышал, что ты вернулся. Вот и покажись епископу. Только сейчас, когда минута выдалась и смог Меркурин по сторонам поглядеть, увидел он, что в горы подбирается осень. Воздух прозрачнее стал, тишиной по-осеннему заволокло. Оттого и отпустил его Валентин, что помощь не нужна более. С остальной работой сам управится, без стонущего братца на горбу. К готскому селу шел и все чудилось ему, что вот-вот Ульфилу встретит. Что выйдет сейчас Ульфила из-за поворота, волосы светлые, глаза темные, шаг легкий, рука тяжелая - как положит на плечо, так поневоле пригнешься. А Ульфилы больше нет. И могила его в Константинополе осталась, у ромеев, - там и следить за нею, пожалуй, некому будет, если готы-федераты из столицы уйдут. Епископ Силена и вправду Меркурина ждал. Обхватил ручищами - обнял. К Фритиле и еще одному умнику, Сунье, свел, сам рядом на скамью уселся: слушать. Сперва про уборку урожая Меркурин рассказал, оправдывая долгое отсутствие свое. Приехал-то, считай, месяц назад, а навестить только сегодня выбрался. На Валентина жаловаться пытался, но не позволили ему. Меркурин, не смутясь, о другом заговорил. Вот где со вниманием, едва ли рот не открыв, выслушали все, чем богаты были закрома меркуриновы. И о красавице Юстине, матери императора и теще императора (Феодосий на дочери ее, на Галле, женился). И о военачальнике Бавде, франке. И об упрямце Амвросии Медиоланском, которого ни императрица с аланской гвардией, ни он сам, Меркурин, всеми уважаемый епископ, одолеть не смогли. Неудержимо рвались на волю истории эти, что почти месяц без слушателей тосковали, в памяти прокисали. Меркурин говорил и говорил, все остановиться не мог, под конец осип, так что Сунья, смеясь, горячего молока ему дал. После, как молоко выпито было, и о делах меркуриновых переговорено, о письме от далматинца Иеронима рассказывать начали. Сперва насторожился Меркурин, ибо этот Иероним был человеком епископа Григория-"наковальни", стало быть, врагом арианства. И уже готов был в бой рвануться драчливый Меркурин, но остановили его: в письме не о том речь. Иероним, как и положено далматинцу, действительно был изрядным хамом. В Константинополе от него, пожалуй, одного только Григория не коробило. Но учен, что верно, то верно. Суров и неистов. За власы, говорят, аристократку римскую таскал, когда согрешила и каялась неусердно. Перессорился со всеми - сперва в одной столице, потом в другой. Пока в Риме чудил, папа Дамас его засадил переводить библию на латынь. Иероним людей не любит, он книги любит, ибо книги совершенны и не изменяются, а люди на каждом шагу оступаются, на всякой выбоине хромают. - А вам-то он зачем письма шлет? - спросил Мерурин. И "усы" белые от молока облизал. - Поучает вас, что ли? Фритила хмыкнул. И Силена улыбнулся, на Фритилу кивнул: такого поучишь, как бы без зубов потом не остаться. Второго Ульфилы не народилось, чтобы Фритилу учить. Объяснили Меркурину: Фритиле и Сунье епископ Ульфила труд свой оставил - дальше перелагать на готский боговдохновенные письмена. То завершить, на что Ульфиле не было отпущено времени. - А с никейцем этим зачем в общение вошли? - ревнуя, спросил Меркурин. Фритила сказал спокойно: - В общение с ним никто не входил. Мы не о догматах спорим, а о Тексте и как его переводить на иные языки следует. Епископ Ульфила Текст не искажал и нам не велел. Коли было Слово сказано, Оно на любом языке одинаково звучать должно и смысл иметь единый, а уж как Его людям понимать угодно - за то людям потом и отвечать. Иоанн Константинопольский, которого ромеи Златоустом называют, - на что нашу веру ненавидит, а ульфилин труд не отвергает и готскую библию своим прихожанам читать дозволяет... Меркурин нахохлился, покраснел. Недоволен был, что кто-то еще себя наследником ульфилиным считает. Дело епископа Ульфилы продолжать затеяли, смотри ты. А он, Меркурин?.. - Что, без Иеронима справиться не можете? - поинтересовался он, яда почти на тая. Тут и Сунья надулся, покраснев слегка. Фритила же невозмутимо объяснять начал. Работу свою они не по иеронимовой подсказке делали. Однако советом никогда не гнушались и не стыдились спрашивать у тех, кто знающим слыл. А что им делать с теми советами, - здесь уж никто Фритиле с Суньей не указчик. Иероним письмо от клириков готских получил еще в бытность свою в Риме. Тут Фритила усмехнулся с удовольствием нескрываемым. Небось, со скамьи упал высокоученый далматинец, когда из письма того понял, что вези, которых он наравне со зверьем числил, грамоту знают и пишут не только на латыни, но и на родном своем языке. От изумления нескоро оправился, часа два воздух глотал, а рот закрыть, поди, лишь через сутки догадался. Ответ же настрочил быстро - порывист Иероним. Сунья прочитал, и Фритила прочитал. После Силене вслух прочитали и задумались втроем. О псалмах речь шла. Взялся им Иероним растолковывать псалмы, как он сам, Иероним, их понимал. И понимание то, добавляет Иероним в послании своем, должно отразить и в переводе. Да как бы беды не вышло, если чье-то понимание в переводах отражать. Ибо нет человека, поставленного судить, что верно, а что - нет. Так и написали Иерониму осторожные вези и ответа ждать стали. Иероним посланием разразился, как туча из-за моря дождем и градом. Из Рима он к тому времени умчался и в Вифлееме на землю плюхнулся. Неведомо еще, как Вифлеем не рухнул, когда тяжесть такая на него свалилась - неистовый Иероним со своей вспыльчивостью, ученостью и грубостью. Вот они, эти дождь и град иеронимовы. "Ad Sunniam et Frethelam..." Взял Меркурин скверно выделанный пергамент. Рука у Иеронима сильная, буквы крупные, угловатые, наскакивают одна на другую, будто ссорятся. Вчитался. Переводчик должен смыслу подлинника следовать, а не слову. И нет здесь ничего оскорбительного для Писания. Тем более вмешательства дерзновенного в Писание нет, как о том Сунья с Фритилой пенять ему, Иерониму, изволили. Если в переводе только букве следовать, а смысла, за буквой скрытого, не искать и не вычленять, то что получится? Не то ли получится, что переводчик только лишь букву и видит? За деревьями лес потерял? А что будет с читателем такого перевода? Не останется ли без надлежащего наставления? А оставшись без наставления, не начнет ли, чего доброго, толковать прочитанное вкривь и вкось по своему убогому разумению? Нет, завершает Иероним. Не дело это - переписывать Текст, заменяя греческую букву буквой иной азбуки, а о смысле и вовсе не радеть. Поднял глаза Меркурин, на фритилино лошадиное лицо поглядел. Обличьем сущий разбойник, только пальцы гибкие, к письму привычные. - И что вы думаете отвечать ему? - спросил Меркурин, заранее бровь изгибая. - Иеронима разве переспоришь? - ответил Фритила. - Пусть делает, что хочет. Если кого и погубит своим самовольством, так ромеев никейского исповедания. Нам-то что? Сунья пояснил: - Мы решили вовсе ему не отвечать. Меркурин попросил псалом ему показать, из-за которого переписка затеялась. Показали ему. Стал читать Меркурин псалом. О подступающих врагах, о насмешках неприятельских, которые жалят больнее стрел, о нечестивцах, что возвышены не по заслугам, об одиночестве человеческом; о том, как кричит отчаяние с самого дна смрадного колодца, призывая Единственного, Кто никогда не оставит и не отвернется. Забыл и о Иерониме, и о Фритиле с Суньей, и об епископе Силене, и о ревности своей к памяти Ульфилы - все у Меркурина разом из головы вылетело. Будто сперва в тесном и темном доме сидел и о мелочах с остервенением препирался, а после вдруг под звездное небо вышел и разом остыл. Ничего не сказал Меркурин. Глаза от текста оторвал, вернул Фритиле пергаменты. Только что в бой рвался, вцепиться Иерониму в бороду его нечесаную - и вот расхотелось. Поговорили о другом. Меркурин с сожалением о лошади своей речь повел. Продаст ее Валентин, либо на другую обменяет. Эта-то для пахоты непригодна. Даже лошадью, вишь, не угодил старшему брату. И снова пожаловаться хотел, и снова не позволил ему Силена. После и Авдея по-доброму вспомянули. Об иных сельских делах поговорили. Прощаясь, Силена Меркурину наказал заходить почаще. А то, может, и вовсе вернуться, потому что к тому дело идет, что скоро на покой пора будет Силене. Меркурин сказал, что крепко об этом подумает. Встал, благодарить хозяев начал, прощаться. Те тоже поднялись, благодарность приняли, как положено, проводили гостя и долго вслед ему смотрели. Шел Меркурин и видно было: вроде как отяжелел он, к земле пригнулся - это Меркурин-то, всегда невесомый, всяким ветром носимый. Подступилась и к нему осень - на сорок первом году жизни. Дорога мимо полей вела. Повсюду снимали изгороди, собирали и жгли солому. С Меркурином здоровались. Подходили к дороге, чтобы перекинуться словечком. Кто о Медиолане расспрашивал. Правда ли, что там церковь есть величиной с целое село? Кто о государыне Юстине. Верно ли, что от ее красоты люди слепнут и потому она скрывает лицо под покрывалом? Были и такие, кто о кончине епископа Ульфилы знать хотел. Действительно ли, как узнали те вези, которые в столице службу несли, что умер Ульфила, так ко дворцу сбежались и седмицу целую над телом старого епископа убивались, едва бунт не учинили? И сказал им Меркурин, что все это - чистая правда. Сразу за полями "меньших готов" поля македоновских начинаются. И тут тоже повсюду изгороди снимают и костры разводят. Меркурину то и дело рукой махали. Никак Меркурин Авдеев вернулся? Так он давно вернулся, еще месяц назад. А что его раньше не видать было? А что ты вообще, кроме своего поля, видел за тот месяц? И то правда, ничего не видел. А говорили, будто Валентин раба себе в помощники купил вместо Авдея... Валентин тоже на своем поле был. Вертел тем временем в уме и так и эдак - как бы Меркурина от Силены отвадить? Без помощника надорвется по хозяйству Валентин, а раба покупать не хотелось. Брать раба - это чужого человека в доме кормить. Лучше уж хорошую лошадь взять вместо меркуриновой безделки. Усталый Меркурин шел, будто там, в селе у вези, вместе с Фритилой и Суньей заплатки на дырявый шатер мироздания ставил. Уж конечно, прохудилось мироздание без меркуринова пригляда, сам над собою потешался Меркурин, губу покусывая. И как только не заметили здесь, что над ними каплет? Остановился Меркурин на краю поля, на брата поглядел. Был Валентин удивительно похож на молодого Авдея, каким его Меркурин из детских лет своих запомнил. И в то же время совершенно не похож - повадка другая, уверенная, спокойная. Выпрямился, пот со лба, от пыли и пепла серого, отер. Меркурину кивнул и вдруг улыбнулся, скупо, губ не разжимая. Вот я и вернулся, сказал себе Меркурин Авксентий. Я вернулся домой.