лошадиную, нос длинный, волос белый, как мох болотный. Ульфила его грамоте обучил. Один из тех был этот Фритила, кому епископ надеялся труды свои оставить. На пятый день прибыли Ульфила и спутник его в Августу Траяна. Впервые за путешествие заночевали в городских стенах. На дорогах Мезии беспокойно было от разбойников. Оно и понятно: люди здесь зажиточные, а где богатство, там и грабители. Только вот грабить в последние годы стало нечего, фритигерновы вези, как метлой, вымели и Мезию, и Фракию. Прибавилось голодных и бездомных. Эти тоже опасны были, иной раз хуже разбойников - за кусок хлеба убьют. Но все это только Фритилу беспокоило; епископ же безмятежен был, будто помирать собрался. Поклажи с собой взяли немного, только теплой одежды и съестного. Телега крытая да лошадка неказистая - вот и все имущество; для защиты у Фритилы меч и хороший длинный лук. Хотел Ульфила запретить оружие брать, но тут его и слушать не стали; Ульфила в конце концов отступился. Августа Траяна - город большой, грязный. Летом пыльный, зимой слякотный; по центральной улице и форуму гуси ходят. Остановились путешественники готские на постоялом дворе. Хозяин и так и эдак к ним приглядывался; решил - мезы, ибо по-латыни хорошо знали, но повадку имели варварскую. Из глуши, не иначе. Из такой глуши, что и Августа Траяна важным городом покажется. Старик - тот просто стоял, глядел отрешенно, будто и не видел ни конюшен, ни деревянных лестниц, ведущих из внутреннего двора прямо в апартаменты для приезжих. И дождик мелкий будто не для него, старика, накрапывает. Словно отсутствовал старик в этом мире, а где мыслями блуждал - неведомо. Делами же молодой заправлял; к нему хозяин слуг и направил. Фритила сперва лошадь выпряг, слуге помогая, после старика в комнату устроил отдыхать. И только потом вниз, к хозяину, спустился. Каши с мясом спросил. - Отец твой? - между делом поинтересовался хозяин и головой наверх мотнул. - Вроде того, - нехотя ответил Фритила. Ох и огромен приезжий, особенно если четырьмя стенами его оградить. И голос громкий, как ни старается приглушить. Уму непостижимо, сколько места варвары занимают. Фритила длинные волосы шнуром завязал, чтобы в плошку с кашей не падали. Ел торопливо, орудуя ножом. Наголодался без горячего за пять дней. - А что отец твой ужинать не идет? - спросил хозяин. - С дороги голодный, небось. - Велел не мешать, - проворчал Фритила. - Молится он. Но от хозяина постоялого двора за здорово живешь не отделаться. Впился пиявкой. Расспрашивал о том, об этом. Откуда едете-то в такое лютое время? Не боитесь ли разбойников? Или, может быть, вези проклятые вас разорили, с насиженного места согнали? Многих эта напасть коснулась... Фритила с набитым ртом сказал назойливому ромею, что никто их с Ульфилой не разорял, а уж тем паче - вези, ибо сами они того же племени. Но и после столь досадной промашки хозяин не подумал умерить любопытство. Раз не убил его вези на месте, стало быть, и не сердится. Тяжко, небось, со стариком по дорогам таскаться. Капризный они народ, старики-то, а твой, похоже, с норовом. Тут Фритила как рявкнет - в окне бычий пузырь едва не лопнул, такая силища в голосе: "Не твое, ромей, дело!" И кулачищем по столу ахнул, вся посуда подпрыгнула. Хозяин и тут нимало не смутился. С другого бока заход сделал. Обиженным представился. - Я не по глупому делу ведь болтаю. Вижу, путешествует почтенный старец с сыном... Фритила не отвечал, только глядел хмуро. Хозяин рукой махнул. - Неспокойно сейчас разъезжать-то. - У нас и взять нечего, - снизошел до ответа Фритила. Наелся, ножом в зубах ковырять стал. - Время страшное, - повторил хозяин. - Сейчас и за просто так пропасть можно. - Не девки, чтобы за просто так пропадать, - сказал Фритила и на том разговор оборвал. Однако слова хозяина поневоле зацепили готского клирика. В тяжкие раздумья погрузился. Во двор вышел - лошадь проведать, а в голове все мысли крутятся невеселые. Силена зачем его в Константинополь отряжал? Епископа защищать. "Чудес, знаешь ли, не бывает, - сказал при прощании Силена. Спохватился: - То есть, бывают, конечно, но в самых крайних случаях. Так что лучше взять меч и лук со стрелами и с их и Божьей помощью вершить чудеса самостоятельно..." Фритила знал: ежели с Ульфилой по его недосмотру беда случится, домой ему лучше не возвращаться. Нет в общине человека важнее, чем Ульфила. Сколько себя Фритила помнил, столько и Ульфила в общине был. И никогда не менялся Ульфила, всегда оставался одним и тем же: беловолосым и темноглазым, с острым носом и острым подбородком, с торчащими скулами. Ульфила в представлении Фритилы, как и многих "меньших готов", пребывал вовеки. Что епископ родом не вези, то Фритила уже в юношеских годах узнал и долго тому верить не хотел. К вечеру загремели по двору копыта, понеслась веселая брань - солдаты. Фритила как услышал, сразу вниз спустился - посмотреть, что и как. На дворе суетились, разводили коней. Кого-то по уху наградили, чтобы разворачивался проворней. Потом один за другим в комнату солдаты вошли, всего их Фритила восемь человек насчитал. Холодный воздух следом влетел. Резкий запах пота заполнил комнату, тесно в ней стало от шумных разговоров. Сидел Фритила, жесткое мясо в плошке ковырял, разговоры слушал, молчал. Это были солдаты Шестой вспомогательной Дунайской когорты, отряженные из Тилиса, что на реке Тонеж, в Адрианополь и Визу. От Визы до Константинополя рукой подать, так что Фритила решил непременно в попутчики к ним набиться. И ближе подсел, чтобы минуту улучить и в разговор вступить. Среди солдат, как водится, один балагур нашелся, ни слова никому вклинить не давал. Все болтал и потешал товарищей своих. Верзила был с копной черных волос на буйной голове. Заливаясь, рассказывал байку за байкой; остальные же от хохота булькали. Вел с середины; видно, еще на дворе начал: - ...Притащили девку-то эту к палачу в комнаты, чтобы, значит, перед казнью еще ею попользоваться. Времена тогда были звериные, вроде нынешних; только сейчас христиане христиан поедом едят, а тогда язычники христиан истребляли. Ну, вот. Сидит девица, трясется. А сторожить ее был один солдат поставлен из верных христиан, только об этом не знал никто. Он говорит: "Что плачешь?" Та в слезы и кулачком его в грудь бьет: "Хотите убивать - убивайте, а позорить-то зачем?" Солдат подумал немного и говорит: "Меняйся со мной одеждой. Я, как и ты, в Единого Бога верую; спасти тебя, девка, хочу. И вправду: казнь - это почетно, а позорить зачем?" В общем, уговорил он ее и поменялись одеждой. Девица в солдатском обличии убежала, а солдат в ее бабьих тряпках на кровати сел и ждет, что будет. Тут рассказчик выдержал большую паузу. Мясо жевать принялся. Жесткое оказалось; когда его дожуешь-то? В зубах так и вязнет. Дальше давай, Маркиан, рассказывай. И по спине балагура постучали кулаком, чтобы не подавился. Маркиан и продолжил с набитым ртом, между жалобами, что поесть человеку спокойно не дадут. - Тут как раз насильники входят. Уже и слюни пустили, жребии поделили - кто вслед за кем девицу пользовать будет. А на койке вместо девы - мужик грубый. Что за незадача? "Ты как здесь оказался?" А солдат тот, христианин-то, притворными слезами залился и просить стал, чтобы девичества его не лишали. Перепугались тут язычники. "Мы-то, дураки, - говорят, - не верили, что ихний Иисус воду в вино обратил. А он вон что умеет. Давайте-ка уносить отсюда ноги, пока он и нас во что-нибудь не превратил". И убежали... Солдаты захохотали. Фритила, хоть и нашел историю довольно скабрезной, хмыкнул тоже. А Маркиан, балагур, вина дешевого прямо из кувшина отпил и на Фритилу уставился ясными, веселыми глазами. - Угощайся, брат. И кувшин ему протянул. Фритила выпил, поперхнулся с непривычки. Редко когда в горах Гема вино пробовал, а из гор выходил и того реже. И Ульфила не одобрял, когда клирики в стакан заглядывали. Слово за слово; назвался Фритила и старика своего назвал, спутника. Солдаты рты пораскрывали. Готы? Мирные? Ты, брат, еще раз повтори. Может, ослышались мы? Когда это готы не разбойничали, не грабили, пепелищ по себе не оставляли? Мы христиане, пояснил Фритила. Насупился. Маркиан-балагур добродушно за плечи его облапил. Кто же теперь не христианин, брат! Теперь в кого ни плюнь, непременно в христианина попадешь. И снова рассказывать начал, но уже не своим товарищам, а Фритиле, по какому делу посланы в Визу. Государь император повелел ереси повсеместно искоренять. Указы соответствующие выпустил. Две из них вследствие особой злокозненности смертью караются, а именно - манихейская и авдианская, обе с востока, чума на этот восток! Впрочем, Маркиан с товарищами в догматы не вникали, ибо служили за жалованье (один из солдат и вовсе язычник был, фракийским богам молился), а просто выполняли приказания начальства. Ехали сейчас из Тилиса, где помогали местному пастырю распространять надлежащую благодать на тамошних сектантов. Причащения сподобляли еретиков силою: один солдат за голову держит, чтобы не рыпался; другой ножом зубы разжимает; епископ тем временем вино истины в непокорную глотку вливает. Так вот и искоренили арианскую ересь в Тилисе во славу Божию. Посмеялись. У Фритилы душа тяжким гневом налилась. Ей, душе, легкой быть положено, сосудом света, а она как темный камень стала. Сказал: - Насилием влитое вино, даже если это вино истины, извергнется вместе с блевотиной. - И отрезал как можно громче: - Арианское учение есть учение об истинном единобожии, а государя в заблуждение ввели льстецы и завистники. Так мой епископ говорит. Насупился, неприязнь вокруг себя воздвиг, точно стену. А Маркиан будто и не заметил. Улыбнулся ему широко и весело. - Какая нам разница? Один Бог, три Бога... - Подтолкнул плечом сидевшего рядом солдата, который уже задремывал, разомлев в тепле от вина и сытости: - Эй, Ливий! Как Бога-то зовут? Ливий сонно ответил: - Митра... Маркиан засмеялся. Ну не отменно ли клирика готского упиявил? И остальные, кто носом не клевал, усмехнулись: больно уж мрачно вези смотрит. Зубы скалит, а сделать ничего не может. И понял Фритила: даже если переломит сейчас себя и улыбнется этим христопродавцам, Ульфила откажется принимать от них помощь. Ибо всех, кто не соглашался с ним в догматах, именовал святой и блаженный вероучитель антихристами, нечестивцами, безбожникам, обольстителями, обманщиками, псами и предателями. Одним словом, воистину был волком для врагов стада своего. В тот 381-й год впервые перешли Дунай гуннские передовые отряды. Появились по тонкому льду около Сингидуна и Виминация, сразу на большом отрезке границы. С виду безобразны их кони, но быстры, легки и выносливы; всадники под стать коням - от рож гуннских породистые лошади в истерику впадали. Куснули гунны сладкий имперский бок, все свои зубы разом так и всадили. Однако же, когда против них выставили ромеи свои вспомогательные иллирийские алы, сопротивляться не стали. Развернули коней и умчались на другой берег, побросав на ходу захваченное. Вроде и незначительный пограничный эпизод, а все же крепко призадумался тогда молодой Грациан. И Феодосия, соправителя своего, задуматься заставил. Сейчас гунны нас только пробуют, а лет через пять вопьются - не оторвать будет. Так что давай вместе думать: силы нам нужны, чтобы границы наши от напасти этой оборонять. И первым произнес имя злейшего врага Империи: - Фритигерн. Фритигерн же, князь готский, и Бавд, военачальник ромейский, усмирять готское буйство брошенный, столько раз друг друга взаимно уязвляли, что трудно было с определенностью сказать - кто кого одолевает. Остановили оба наконец боевые действия, чтобы отдышаться. А тут и приказ от Грациана скачет: заключай, Бавд, мир с Фритигерном. Мне против гуннов федераты готские позарез нужны. Бавд и сказал Фритигерну: так, мол, и так, помахали мечами и будет. Давай замиряться. Фритигерн на это поинтересовался: а как там умные головы в столице вашей решили насчет Фракии? Ибо в обмен на службу хотим земли фракийские. И раньше они нам по сердцу были, а теперь, пока грабили их, против прежнего еще больше полюбили. Будет вам Фракия, сказал на это Бавд. - Так вроде бы, болен государь ваш, - совсем уж развязно заговорил Фритигерн. И улыбнулся. Смотри ты, за сорок ему, поди, а зубы все целы. Ни старость, ни зараза не берут его, Фритигерна. Дерзок князь. - Что я буду с ним, с Феодосием-то, замиряться? Я с ним договор заключу, а он возьмет да и помрет - толку с этого договора... Бавда от откровенности такой покоробило. Тем не менее, сдержал негодование и так отвечал: - Государь Феодосий, благодарение Богу, поправляется. И стал собираться в Константинополь Фритигерн. Самолично хотел с императором встретиться. Если уж становиться щитом Империи, так хотя бы знать, что не дурак в Константинополе сидит, вроде злосчастного Августа Валента. Править же своими вези поручил Алавиву и перед отбытием слезно просил родича в неприятные истории с ромеями не встревать. Покуда он, Фритигерн, в столице ромейской находится, ему, князю, и платить за горячность вези придется. А ромеев в столице столько, что даже дружина фритигернова не вызволит князя своего, если в беду попадет. И, сделав надлежащие наставления, отбыл. Ромейская столица Константинополь предстала поначалу глазам Атанариха гигантским торжищем. Только головой вертеть поспевай. Впиваются в низкое фиолетовое небо стены константинопольские, грызут его зубцами, и вязнут на тех зубцах облака. Залив Золотой Рог так сверкает, что глазам больно. И ужаснулся вдруг Атанарих, увидев, как всплывает из пучины вод мировой змей, сообщник хитрого бога Локи. Не за ним ли послан? Но вот объяснили ему предупредительные слуги государевы: это огромная цепь, которой перетягивают горло залива, чтобы преградить вход чужим кораблям. Перед тем заходили в порт мирные торговые суда, заплатившие пошлину, и цепь перед ними опускали; теперь же снова подняли. Быстро глянул по сторонам Атанарих: не заметил ли кто неуместного страха его, не вздумал ли кто над ним, князем, потешаться? Медленно ехал Атанарих, в окружении дружинников, вверх от порта. Какая пыльная трава на склонах, занятых складами и бараками. Топчут ее босые ноги - загорелые на солнце или от природы черные. Воздух полон пыли, запаха пота, корицы, перца, теснятся в нем, перекрикивая друг друга, голоса, грохот, звон воды о корабельные днища. А выше громоздится Город, великое творение рук человеческих. Толпы людей самых разных народов наполняют его. Центральные улицы замощены камнем - экая диковина! Срединная улица рассекает его, как старый шрам лицо дружинника. Глинобитные дома, расцвеченные сохнущими на веревках одеждами, сменяются каменными - в два, три этажа. Чем выше поднимаются вези от порта, тем прекраснее Город и даже самая жара, кажется, уменьшается по мере приближения к императорскому дворцу. Закусил губу гордый Атанарих, ибо восхищение против воли проникло в его сердце, и больно делалось ему от предстающей глазам красоты. Вокруг варварского вождя так и вертятся торговцы и женщины, одна другой лучше, наперебой предлагая свой товар. И всяк на свой лад выпевает. Кое-кто и по-готски знал, только сильно коверкал слова. Медленно шли варварские кони. Несли седоков мимо церквей и статуй, мимо богатых домов с садами и фонтанами. В ослепительном солнечном свете ничто из роскоши городского убранства не ускользало от взора. И захочешь не заметить, а все равно равно в глаза бросается. Все так и кричало в Константинополе: взгляни на меня, восхитись же мною! И восхищался Атанарих, как малое дитя, радуясь. И боль в его сердце на время утихала, поскольку так решил про себя Атанарих: император ромейский действительно земной бог. Не чванством было со стороны государей Империи объявить себя божествами, но одним лишь признанием неоспоримой истины. Кто поднимет руку на того, кому подвластно все это великолепие - неприступные стены и гавань, множество солдат и наемников, толпы подданных, и все так богато разодетые? Впервые, быть может, понял Атанарих, как велика, как необъятна Империя, простершаяся от туманной Британии до Африканского побережья. Поистине, кто посягнет на ее величие, умрет злой смертью, и винить в этом должен будет только самого себя и неразумие свое. Видел перед собой Атанарих кого-то неизмеримо более сильного, чем он сам, и надламывалась его горделивая душа. А Феодосий на белом коне навстречу едет. И все мысли выскочили из головы Атанариха, когда увидел государя ромейского. Прямо, как изваяние, сидит на коне молодой испанец; попона с золотыми кистями пыль метет. Золотом и пурпуром сверкает император. Черные волосы уложены локонами, золотой обруч отягощает их. Черные глаза на бледном лице горят, будто зажгло их неугасимое византийское солнце. Показался он сперва Атанариху хрупким и драгоценным. Но в следующую минуту опытным глазом отметил Атанарих и уверенную посадку молодого государя, и то небрежное, привычное движение, каким коснулся рукояти меча. Остановились друг против друга. И улыбнулся молодой Феодосий Атанариху - горе жира и золота. Лицо у князя варварского медным загаром окрашено, от пота блестит; тяжелые плечи опущены - гнетут годы Атанариха. Назвал Феодосий Атанариха братом и объятия ему раскрыл. И принял старый князь объятие это. Выкатилась слезинка из угла его глаза и на кончике сивого уса повисла, сверкая на солнце, - лучший перл в короне Феодосия. И так, улыбаясь и плача, с фанфарами и приветственными кликами глашатаев и толпы, в окружении дружинников своих и феодосиевой гвардии, вступил Атанарих в императорский дворец, бок о бок с императором ромеев, третьим на его памяти. Епископ Ульфила прибыл в столицу ни для кого не заметно и остановился на постоялом дворе, на что потом ласково пенял ему государь Феодосий. Где это видано, чтобы муж, столь почтенный, гостеприимством императорским пренебрегал? Послал Феодосий слуг, велел старого епископа этого, наследство, еще от Констанция доставшееся, приветить, как положено. Невзирая на прискорбное еретичество его. Ибо, в отличие от изгнанного Демофила, обладал Ульфила великим богатством. А Империи это богатство позарез нужно было. Крепко помнил молодой государь: не оборонить ему протяженных границ великой Империи без федератов готских. Силы же ульфилины не заканчиваются хрупким телом старика - далеко за пределы его простираются. Не только мирные "меньшие готы" его продолжение, но и грозные вези Фритигерна. И потому поднес к лицу своему ладонь Феодосий, сын Феодосия, пальцы растопырил - и так, сквозь пальцы, на заблуждения этого Ульфилы глядеть стал. Хотел в единый кулак стянуть все силы, какие только могут послужить к пользе великой державы, отданной под его управление. Готы же самой сильной силой были из всех, что нынче под рукой его ходили. И то сказать: под рукой ходили! Как волка ни корми, а он все шерсть на загривке дыбит. Едва только увидел Феодосий Ульфилу, так сразу понял: этот из его рук есть не будет. Недаром епископа Волчонком всю жизнь зовут, иного имени не дали. Старым показался он Феодосию, ветхим. И бесстрашным, ибо жизнь его была уже прожита. С императором, как с равным, говорил Ульфила. Государю иного не оставалось, как с дерзостью его смириться. Да и тот готский клирик, верзила с лошадиным лицом, наготове разъяснять: в своем праве епископ делать все, что ему заблагорассудится. Понятное дело, во дворце не позволили бы этому Фритиле даже размахнуться, как следует, а все же внушителен был он и, хочешь не хочешь, почтение к себе вызывал. И к епископу своему - тоже. Ибо такая любовь, какой Ульфила среди своих вези окружен был, даром не дается. Говорил с Ульфилой Феодосий недолго. Государя заботы ждали; патриарх же стар был и нездоров; так что у обоих время сочтено. Да и приятности в патриархе готском, сухаре этом черством, император Феодосий нашел немного. По правде сказать, совсем не нашел. Сказал ему Ульфила: - Говорят, ты князя Атанариха, как брата, принял. Глаза прищурил, губы в полоску сжал. Феодосий на то отвечал прямо: - Все знаю о том, как гнал тебя Атанарих. Не в оскорбление тебе принял его в столице своей. Только лишь для пользы государственной. Верь мне, Ульфила. Старый враг твой ныне укрощен, и зубы у него вырваны. - Не о том тревожусь, целы ли зубы у Атанариха, - сказал Феодосию Ульфила. - Язычника привечаешь, а у единоверцев моих храмы отобрать велел. Ты еще на свет не народился, Феодосий, сын Феодосия, когда я уже был епископом и носил по Дакии-Готии Слово Божье. И сказал Ульфиле Феодосий: - Ты лучшего достоин, Ульфила. От души сожалею о заблуждениях твоих. Может быть, самое смелое из всего, что сказал этому Ульфиле, перед которым внезапно оробел. Воистину, языческого князя, дикаря Атанариха, легче приручить, чем этого яростного арианина. Ответил Ульфила Феодосию: - А я о твоих. Малый срок был отведен императору Феодосию и епископу Ульфиле для разговора, но большего и не потребовалось: успел переломить Феодосия Ульфила, вытребовать то, ради чего и в путь столь долгий пустился: собор "о вере". Вселенский. Чтобы все собрались в столице ромейской: и ариане, и кафолики. Чтобы споры свои раз и навсегда разрешили. Пусть большая война между ними будет, чтобы потом, наконец, воцарился долгожданный мир. Верил Ульфила, что такое возможно. И хоть противился Феодосий любым спорам, хоть пуще огня боялся, что церковники опять отношения выяснять начнут, а и Феодосия принудил Ульфила поверить: возможен мир после войны. Справедливый мир, последний. И не было в тот час рядом с Феодосием ни Григория, епископа Константинопольского, ни императрицы Флакиллы, чтобы остановить его, отсоветовать подобные обещания еретику Ульфиле давать. Никого из твердых духом друзей рядом с мягкосердечным Феодосием в тот час не оказалось. Только старик-вези рядом был и глядел неотрывно звериным своим взором, сердясь на него, императора. Феодосий повелел Ульфилу во дворце разместить со всевозможным почтением, окружить патриарха готского всевозможными удобствами. Не подобает гостю императорскому по постоялым дворам мыкаться. Фритила доволен повелением этим остался: ближе к лекарям царским. И Ульфила был рад: ближе к библиотеке. Скоро еще одна радость Ульфиле приспела: Меркурин Авксентий из Доростола прискакал. Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе собор собирается, - так сразу все дела свои бросил и примчался очертя голову. На подступах к сорока годам поредели золотые кудри Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут. Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу обругав, чуть с ног епископа своего не сбил - тот навстречу поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой, улыбкой просиял. Меркурин с Фритилой мельком переглянулся - ревниво и неприязненно; поздоровался с готским пресвитером, сторожевой собакой при волке епископе, а после с разбегу о делах своих затараторил. И как указы государевы против ариан, один другого свирепее, у себя в Доростоле ловко обходит. И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без худого слова повесили. И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался. Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице своем. От себялюбия меркуринова Фритилу чуть наизнанку не выворачивало. Только и звону, что "я", "я", "я"!.. А Ульфила слушает - голову приклонил, глазами в одну точку уставился. Лицо у патриарха даже поглупело как будто. Еще бы, дитя любимое вернулось. И чем дольше глядел Фритила на своего епископа, тем крепче понимал: коли любит он Ульфилу, так и Меркурина полюбить должен, каким бы суетным и вздорным тот ни был. И, вздохнув тишком, за тяжкий труд этот в душе своей взялся: Меркурина любить. Как утомился от болтовни Меркурин и от Ульфилы вышел, чтобы по городу прогуляться, Фритила следом пошел. Нагнал. Поговорили немного о том, как дела в столице идут. Атанариха помянули. Его в другом здании обширного дворца разместили вместе с дружиной, чтобы с Ульфилой не встретился по случайности. Об императоре поговорили - каков из себя и как в беседе держится. Вдруг спросил Меркурин Фритилу (а сам глаза отвел): - А что, Ульфила будто нездоров? За вопрос этот сразу простил Фритила Меркурину изобильную его болтливость. И, простив, тут же попрекнул. Спросил: - Неужто заметить успел, за разговорами-то о персоне своей? Покраснел Меркурин до корней золотых волос. Еще милее он Фритиле стал. - Успел, - пробормотал Меркурин Авксентий. И сказал Фритила то, ради чего, собственно, и нагнал епископа доростольского, когда тот из ульфилиных покоев вышел: - Ульфила умирает. Со своими, как уезжал, навсегда прощался. Удержи его здесь, на земле, Меркурин Авксентий. Ибо тебя он любит и, может быть, не захочет оставлять. Меркурин Фритилу за руки взял, обещал торжественно. Видел Фритила, что не на шутку взволнован Меркурин Авксентий, а потому успокоился. На самом же деле в то, что Ульфила может умереть, Меркурин не поверил. И потому вскорости все дурные мысли из головы выбросил вон, а вместе с ними - и обещание, Фритиле данное. Да и то сказать: кому под силу удержать на земле душу праведника, когда она уже разворачивает крылья свои?.. - Атанарих!.. От возбуждения так и трясся Меркурин Авксентий, когда ворвался к Ульфиле с новостью - рано утром, с рассветными лучами. Епископ не спал, писал что-то, яростно царапая стилосом. Когда Меркурин помешал ему, резким движением переломил табличку. Обломки в угол бросил. Меркурин извинился за вторжение и сделал было попытку улизнуть - епископ явно был не в духе. Но его остановили, сердитым кивком велели сесть и выкладывать, в чем дело. Меркурин пристроился на складной табурет - слишком низкий по его росту (видимо, предназначен для женщины, а в покоях, отведенных Ульфиле, оказался по недосмотру дворцовой прислуги). - Что случилось? - спросил Ульфила. Меркурин буквально видел, как Ульфила свернул шею своему гневу, точно цыпленку. - Атанарих, нечестивец и гонитель, которого Феодосий принял как брата... - Запнулся и одним духом выпалил: - Он умер! Ульфила вздрогнул всем телом. - Что? Меркурин Авксентий уже посмелел, успокоился. - Да, умер. Вчера. Его с перепою хватил удар, так говорят слуги следом за врачами. Но я думаю, что это рука Господня покарала его за все то зло, которое он причинил нам... Говорил еще долго, захлебываясь и торжествуя. Ульфила почти не слушал. Он никогда не встречался с Атанарихом лицом к лицу. Соприкасался только с последствиями: испуганные люди, бежавшие от гонения, следы пыток на их телах. И все они в голос твердили: Атанарих зверь, Атанарих жег людей в церквях, Атанарих не щадил ни детей, ни женщин, своими руками мучил и убивал; на его черной совести сотни жертв. И сказал Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, такое надгробное слово князю готскому Атанариху: - Хотел сделать нас трусами и отступниками, но когда случалось так, чтобы грехи грешника не пали на его же голову? Те, кого унизить мнил, возвысились настолько, насколько пал гонитель их. Думал сделать нас предателями, а сделал мучениками. И сейчас лежит во прахе, а вера торжествует. И сказал епископ Ульфила: - Я хочу его видеть. Встал, из комнаты пошел. А Меркурин Авксентий сидеть остался, рот приоткрыв. Кто сочтет шаги праведника, кто предвидит, куда повлечет его сердце? В том, что касалось Ульфилы, Меркурин Авксентий никогда не сомневался: любой шаг его ко благу. Но постигнуть - даже и не дерзал. Ульфила вышел в сад и только там понял, насколько душно было в комнатах. Утренняя прохлада обступила его, и он поневоле замедлил шаги. Дворцовая охрана сперва приняла его за кого-то из готских дружинников - их ввела в заблуждение молодая походка. Потому никто из солдат не удивился, видя, как еще один варвар приближается к покоям, которые занимал Атанарих. И только когда Ульфила подошел, поняли свою ошибку. Ульфила не стал ничего объяснять. Просто вошел, и ни один не посмел остановить его. В комнате, где лежал мертвый князь, стоял тяжелый сладковатый запах. Ульфила остановился, явственно ощущая чужое горе. Кто лежал сейчас перед дружинниками Атанариховыми? Гонитель истины, слуга дьявола, жалкий прах, возомнивший себя вершителем судеб человеческих? Перед ними лежал их вождь, отец, друг, деливший с ними горе и радости. Всю жизнь положил Атанарих за племя свое. Не его вина, что горя было больше, чем радости; заблуждений больше, чем правды. Слеп был, и не нашлось никого, кто отворил бы ему глаза. Умирать перед лицом его за веру свою - умирали; только, видать, недостаточно того было. Стоял Ульфила; на Атанариха смотрел. Вези пригнали к телу умершего десяток женщин, в храмах старой веры обученных причитать по покойнику. А чтобы плакали слезами неподдельными, крепко избили их. И надрывались плакальщицы от страха, боли и обиды, потому что вези по своему горю плакать не умели. Ульфила сказал вполголоса: - Я Ульфила. И ждать стал: что будет? И было! Всего наслушался. Христиане готскую гордость продали, на поклон к ромеям пошли, Атанарихово дело предали! Он, Ульфила, в племя раскол внес и сделал так, что брат восстал на брата, дети стали глухи к голосу крови и перестали слушать отцов, жены проявили непокорство мужьям. Виданое ли дело? Когда такое бывало? Через предательство это и Фритигерн возвысился. Слабым стал Атанарих, ибо уменьшились истинные вези, которые держались отцовского обычая. А не отцовским ли обычаем побеждали из года в год, не богами ли прежними сыты и пьяны бывали? Молчал Ульфила. Позволял им кричать, сколько хотели. Когда же обессилели вези от горя и гнева, сказал им: - Хотя бы баб этих наемных постыдились. Воины, а раскисли, как женщины. И устыдились вези. Плакальщиц взашей выгнали от позора своего, слезы вытерли и на Ульфилу хмуро уставились. Что тебе нужно здесь, епископ? Сказал им Ульфила: - С тем проститься хочу, кто вознес веру мою на вершину славы. Ничего не поняли вези. Отупели от горя. Расступились. И подошел Ульфила к смертному ложу Атанариха, в лицо гонителя своего взглянул и долго так стоял в неподвижности. Круглое, потемневшее, с широкими бровями-дугами, сдвинутыми у переносицы будто в вечном споре, было лицо это слишком еще полно страсти, и гнева, и изумления. Склонился Ульфила и поцеловал хмурый лоб Атанариха; после же на колени стал и молиться хотел, но не мог, ибо охватило его смятение. Закрыл лицо руками. Тогда подошел к нему один вези, за руку взял. Удивленно посмотрел на него Ульфила. Сказал этот вези: - В детстве мать окрестила меня в твою веру и отца склонила сделать то же. Атанарих убил тех, кто родил меня на свет, а меня взял к себе в седло. С тех пор заменил мне мать и отца и заботился обо мне так, будто я один из его сыновей. Скажи, Ульфила, неужели мой отец, который лежит здесь мертвый, действительно проклят во веки веков, как кричат о том твои собратья? - Не знаю, - ответил на это Ульфила. И вдруг, точно узел тугой развязался, слезы хлынули у него из глаз. Плакал над Атанарихом и все не мог остановиться. В Константинополе приезжий человек теряется. Ухватит Великий Город в свои загребущие лапы - лучше не рыпайся. Только одно и спасает: не один ты таков, много вас таких в столице Феодосия. И на удивление быстро привыкает человек к Городу. Трех дней не пройдет, а он уж и старожилом себя чувствует на той улице, где постоялый двор. Да и близлежащие переулки обжиты. Ибо всегда найдется новичок, еще менее твоего со столицей знакомый. И хоть мнил себя Фритигерн постоянным исключением из любых правил, а и он подчинился общему закону. И вот стал и знаком, и люб ему этот шумный, вздорный город - балованное дитя на коленях огромной Империи. Нравились Фритигерну красивые высокие дома и тщательно ухоженные сады, пение воды в фонтанах и неутихающие протяжные крики уличных разносчиков; веселили его лица в толпе - всех цветов и оттенков кожи. И сам он, Фритигерн, был настоящим украшением этой пестрой связки бус, константинопольской толпы, - рослый варварский князь в богатой одежде, украшенной мехами и золотом, обильно, но с соблюдением тщательно выверенной меры. Император Феодосий принял его со всевозможным радушием. Они с Фритигерном сразу глянулись друг другу. Сказал Феодосий князю готскому: - Рад видеть тебя в столице своей, Фритигерн. Рад сердечно, что сам ты прибыл, не послов прислал. И ответил Фритигерн: - Видя тебя, император ромейский, и сам я радуюсь, что приехал встретиться с тобой. Феодосий князя за руку взял, в комнаты ввел, где карты Империи разложены были на широком каменном столе. Уселись. Охлажденного вина высоким собеседникам налили слуги, черные, как сажа. Феодосий специально таких подобрал, гостя удивить хотел. Фритигерн - когда надо, человек вежливый - удивился. - Удобно ли устроен ты в столице моей? - спросил его Феодосий. - Нет ли в чем-нибудь недостатка тебе или людям твоим? - Благодаря твоим заботам, Феодосий, устроены мы так, что лучшего и желать нельзя, - отозвался Фритигерн и в глаза императору глянул дерзко. - Тебе ведь не впервой готских вождей в столице привечать. А глаза Феодосия, черные, влажные, - два омута. Сколько дерзких взоров ни кидай, а до дна не достанешь. Отвечал так: - Стремлюсь к установлению мира, потому на всякий шаг ко мне навстречу делаю два и вдесятеро более того. Да, прав ты: не первый ты из властителей готских, кого в моей столице встречаю гостеприимно. Разве не честью стало для меня получить дружбу Атанариха? - Тебе виднее, что тебе к чести, - осторожно сказал Фритигерн. Феодосий рассмеялся. - Старый князь Атанарих, вечный ненавистник Империи, непримиримый враг ее, послушал слов моих, принял мои дары. Разве не величайшая это победа? - Он наклонился вперед, через стол, заваленный картами, взял сидящего напротив Фритигерна за руку, стиснул тонкие смуглые пальцы на широком золотом браслете варвара. - А если и умер Атанарих, так что с того? Вот и ты прослышал о миролюбии моем и прибыл, чтобы я мог с тобой договориться. И понял Фритигерн, что они с Феодосием действительно могут договориться. Засмеялся князь открыто, во весь голос. - Стало быть, на такого жирного червя ловил ты рыбу-щуку, Феодосий? Так ведь щука на червя на ловится... - Серьезен стал. Признал: - Ты прав. Как узнали мы, что старый Атанарих с тобой примирился, так сразу поняли: будем и мы с тобой дело иметь. А что умер Атанарих... видать, время его вышло. И снова глазами встретились князь везеготский и государь ромейский. Без слов друг друга поняли. Вместе со старыми вождями уходила в прошлое и эпоха их; отныне мир принадлежал новым вождям, таким, как Феодосий и Фритигерн. Феодосию тридцать четыре года, Фритигерну скоро сорок; оба недавно вошли в зрелые лета и поставлены во главе народов своих, по всему видно, надолго. Поистине, величайшая удача - видеть перед собою государя, с которым предстоит взаимодействовать, и знать, что мыслит он созвучно твоему. Что объединяло их, так это гибкость. Лишнего ни тот, ни другой старались не делать, но ежели необходимость того требовала, могли, не дрогнув, многим пожертвовать. И потому удивлен был Феодосий, когда заговорил с ним Фритигерн о вере. - Слышал уже несколько раз в городе твоем, как нас, вези, еретиками называют. Прежде такого, говорят, не было. "Еретик" - слово позорное. Так объясни мне, Феодосий. Предшественник твой, Валент, когда хотел с нами договор заключить, условие поставил: чтобы мы ромейскую веру признали. Сам и епископа прислал, которому доверял. И приняли мы веру его. Теперь же оказывается, что нехороша она. - Глаза сощурил. - Растолкуй ты эту загадку Фритигерну, император, а то запутался бедный вези. - Август Валент, упокой его Господи и прости ему ошибки его, сам был еретиком. И народ ваш в ересь свою богопротивную ввел, - ответил Феодосий. И видно было, что по-настоящему сокрушен этим. Фритигерн слушал с исключительным спокойствием. Знал: обоюдное согласие их с императором от этого разговора не нарушится. Однако выяснить кое-что все же не мешало. - Когда я болен был, - продолжал Феодосий, - и уже думал, что настала пора мне предстать перед Господом, послал Он мне ревнителя кафолического исповедания, дабы наставил меня на путь истинный. Потому и исцелен был от недуга своего, в то время как Валента заблуждения его ввергли в геенну огненную еще здесь, на земле. - Стало быть, свою веру везде насаждаешь, а иные все истребить решил? - спросил Фритигерн. - Ибо считаю ее единственно правильной, - заключил Феодосий. - Мы, вези, при том символе останемся, какой нам Ульфила передал, - проговорил Фритигерн как отрезал. Помолчал секунду, после ладонью по пергаментам хлопнул и засмеялся. - В договор это можно, я думаю, не записывать. Я ТЕБЕ это говорю. Так, для памяти. Феодосий кивнул: пусть. Не зря же рыбу-щуку на жирного червя ловил. Коли язычник Атанарих был императору гож, так и арианин Фритигерн сойдет. И сказала рыба-щука, которая вообще-то на червя не берет: "Ладно, ваше величество, так и быть: ам!" Притянул к себе карту Дунайских провинций, исхоженных походами вдоль и поперек, вгляделся. Набухли водой синии линии рек, вздыбились зеленые холмы, ощетинились ромейские бурги, разбросанные по перекресткам дорог и в местах слияния рек. Богатые, сытные земли. Заговорил Фритигерн деловито. Раз теперь союзники они с Феодосием, то незачем чиниться да на окольные пути время тратить. - Где гунны-то вам накостыляли? Феодосий показал. - Щупали вас, - сказал Фритигерн. - Да еще место неудачное выбрали, потому и ушли так быстро. В Сингидуне гарнизон сильный. - Знаю, - в упор сказал Феодосий. Его наглость фритигернова вдруг задела. Фритигерн, как ни в чем не бывало, хмыкнул. - И то правда, как же тебе не знать... Никак не привыкну, что по другую сторону теперь воюю... - Улыбнулся фамильярно, будто разбойник разбойнику. - А гарнизон действительно сильный. Можешь им жалованье там повысить. Нахмурился Феодосий и федерата своего одернуть решил: - О том не твоего совета спрошу, князь. Ты мне лучше скажи: где, на твой взгляд, граница слабее? - В Нижней Мезии, - уверенно сказал Фритигерн. - Я бы именно там прорываться к тебе стал. - И словно мысли собеседника своего прочел: - Валент моим вези Фракию обещал в обмен на службу. Дай же нам эту Фракию, Феодосий, сын Феодосия. Мы поселим там наших жен и рабов, сами же будем сохранять для тебя Мезию. Не пожалеешь. - Хотелось бы верить, - вздохнул Феодосий. И язык прикусил, после же снова начал: - Был бы ты моей веры... - Я был одной веры с Валентом, - перебил Фритигерн. - Не помогло это ни мне, ни Валенту. Мои вези рехнутся, если их заставят новый символ постигать. Епископ Ульфила, воистину святой муж, от тупости нашей слезами плакал... Не верой договоры держатся, Феодосий. Не о том сейчас думаешь. - Кулаком по карте постучал. - Гунны, гунны. - Их действительно так много за Дунаем? - Море разливанное, - сказал Фритигерн. Не хотел, а поежился. - Воевать-то с ними возможно или они и вправду, как говорят, непобедимы? На это Фритигерн ответил уверенно: - Драться с ними можно. Даже разбить их можно. - Не ты ли уходил от них в спешке за Дунай? - напомнил Феодосий. - Так то когда было!.. С той поры многое переменилось. И не к такому врагу привыкнуть можно. Гунны тоже люди и с лошади падают, если, конечно, силу приложить и умение. Я тебе совет дам. - И к Феодосию наклонился. - Попробуй хотя бы один отряд гуннов на службу себе взять. Друзьями не делай, к себе не приближай, пусть за деньги служат. Заодно и приглядишься к народу этому. Ибо рано или поздно воевать с ними Империи насмерть. Долго говорили еще. Об условиях торговались (ибо федераты готские за службу свою не только земли, но и "стипендию" хотели). О достоинствах линии оборонительной спорили. Феодосий много знал. И из книг, и из путешествий с отцом своим, а больше всего - из бесед с ним. Фритигерн же немало из тех знаний на деле опробовал. Хвалил многие бурги и валы; военачальников феодосиевых знал лучше, чем сам Феодосий. Но больше всех хвалил Фритигерн военачальника Бавда. Переговорами с императором ромейским был Фритигерн весьма доволен. И Феодосий ему очень понравился. Беседовали долго, пока не проясненного между ними не осталось; многое с полуслова друг о друге поняли, а многое - и вовсе без слов. После познакомил Феодосий князя, гостя своего и федерата, с императрицей Флакиллой. Стройна императрица, как тростинка, лицо у нее красивое, нервное. Прекрасная пара Феодосию. И уже успела принести ему сына - Аркадия. Восхищенно смотрел варварский князь на Флакиллу, на хрупкие руки ее, изнемогающие под тяжестью золотых браслетов, на копну искусно убранных волос, на стан ее, как у девочки, гибкий. И сказал Феодосию: - Поздравляю тебя. Редко, чтобы женщина, столь пригодная для утех, отличалась еще и плодовитостью. А у Флакиллы губы вздрогнули, по лицу румянец побежал, как пожар по соломенной крыше. И вспыхнула, задрожала, разрыдалась, вон выбежала, к щекам руки прижимая. За ней, шелестя и причитая, припустили няньки и служанки. Фритигерн рот разинул, так удивился. Спросил Феодосия: - Чем же я обидел ее? Феодосий вздохнул. - Супруга моя - знатная и благочестивая римлянка, а ты говорил о ней, будто о породистой лошади. Расстался с союзником своим и пошел к императрице - утешать и уговаривать. Ах, какие грубые времена настали. Но тут уж ничего не поделаешь, нужны Феодосию везеготы. Кто же границу оборонять будет? Солдаты ромейские нынче не столько служат, сколько воруют. А вези уже сталкивались с гуннами, знают, как с ними сражаться. Да и жаль природных римлян губить. Пусть лучше вези под копытами гуннских лошадей умирают, а мы за их спинами будем расцветать, подобно тому, как расцветает сад за каменной оградой. Говорил ласково, слезы с милых щек вытирая. Долго говорил, покуда всхлипывать не перестала. И поняла Флакилла, что никуда от этого не деться. Придется терпеть Фритигерна - этого варвара, еретика и хама. Переговоры Феодосия с Фритигерном длились уже седмицу. Фритигерн не спешил. Выторговывал условия получше, пожирнее для себя и родича своего Алавива, а заодно и приглядывался - к государю ромейскому, к окружению государеву, особенно к военным, к столице. Много времени на улицах проводил. Любопытствовал, отчасти праздно, отчасти же плотоядно. Разве что на зуб Великий Город не пробовал князь Фритигерн. В Городе велось большое строительство. Возводили храмы и прокладывали акведуки. Вся Империя глядела со стен новых зданий, в которых угадывались руки зодчих и сирийских, и армянских, и италийских. Фритигерна, впрочем, не столько красота, сколько крепость этих стен интересовала. Шел себе Фритигерн по Константинополю и с ним один из дружинников его, по имени Тразарих. Тразаризу немногим больше двадцати, он хорошего рода, а нравом сходен с Алавивом: чуть что не по нему, сразу в драку. Фритигерн нарочно его с собой взял, чтобы тот в беду не попал, оставшись с Алавивом. Был дружинник рыжеват, кожа от веснушек желтая. Купили князь с дружинником по сладкой булке у уличного разносчика, шли, жевали. Улица, мощеная круглым булыжником, вела круто вниз, потом заворачивала. И вот из-за поворота шум выскочил, будто бы люди кричат, ноги топают, оружие звенит. Переглянулись между собой вези и поскорее булку в рот затолкали, чтобы драться не помешала (если придется), а после шаги ускорили. За поворотом открылась им небольшая базилика, старая, темным камнем сложенная. Выглядела она как бы растерянной, ибо возле нее, в открытых дверях и, видимо, внутри кипел настоящий бой. Ромейский сотник в блестящих доспехах, от пота лоснящийся, кричал, напрягая на шее жилы и багровея лысеющим лбом: - По приказу императора!.. Солдаты сдерживали толпу, бесстрашно наскакивающую прямо на выставленные вперед копья. Но подобие порядка сохранялось лишь у самого входа; справа и слева бурлили яростные потасовки, и вот уже кто-то остался лежать с разбитой головой. Из толпы дерущихся выбралась растрепанная старуха. С визгом и проклятиями повисла на сотнике. Стал тот отцеплять от себя ее пальцы, пока наконец не понял, что бесполезно это: сущей пиявицей впилась. Тогда ударил ее кулаком по голове. Странно булькнув, старуха упала на землю. Корчиться в пыли стала, выплевывая кровь и сотника проклиная неустанно. - По приказу императора!.. - надрывался сотник, отталкивая извивающуюся фурию ногой. - Велено отобрать все базилики у еретиков, называющих себя последователями Ария.. Он поперхнулся - все равно его никто не слышал - и махнул рукой, досадуя. Тразарих побледнел так, что веснушки сразу будто отделились от бледной кожи. - Он же обещал нашему Ульфиле! - сказал Тразарих Фритигерну. - Кто обещал? - Император ихний! Феодосий! Фритигерн пожал плечами. Дружиннику плечо стиснул. - Император Феодосий у себя в столице пусть делает, что хочет. А мы у себя, на фракийских землях, будем делать, что захотим. Тразарих вырвался из рук Фритигерна, к базилике бросился. Фритигерн головой покачал, но с места не сдвинулся. Не для того до хрипоты торговался с Феодосием и хитроумными царедворцами его, чтобы в одной глупой стычке все разом потерять. Пока князь стоял бездеятельно и о том размышлял, как бы Тразариха из драки вытащить и безопасно скрыться, на него наскочил дюжий оборванец - из тех, что трутся возле бесплатных раздач хлеба или болтаются по кабакам. Заверещал, приседая и приплясывая, на Фритигерна грязными руками показывая: - Еретик! Еретик! Фритигерн смотрел, задумчиво губу покусывал. - Еретик! Еретик! На визг еще несколько набежало таких же. У одного Фритигерн нож приметил. Ах ты, Боже мой, тоска-то какая - руки марать. И убил того, что с ножом был; после ранил двоих и отступил на шаг, неприятно улыбаясь. Тем временем двое солдат волокли из базилики какого-то человека с разбитым лицом; тот мотал головой, и кровь заливала ему глаза. Остановились в дверях, еще раз ударили и вышвырнули вон. Тот человек упал, ударился о камни и съежился, закрывая голову руками. Возле него тотчас же оказался Тразарих. Фритигерн, радуясь, что нашел своего дружинника, одним прыжком подскочил - выручать. Теперь толпа окружала их со всех сторон. Ромейские солдаты в уличную драку не вмешивались. Велено было отобрать у ариан эту базилику и выдворить оттуда пресвитера-еретика - они и выдворили. И никого не убили, а что рожу расквасили - так заживет рожа. На еретиках, говорят, как на собаках заживает. Что сделает плебс с его паствой - то совершенно никого не касается. Глас народа - глас Божий. Среди тех, кто оборонял арианина от гнева толпы, было несколько варваров, наемников или приезжих. Паства же состояла почти исключительно из женщин, которые, к великому облегчению Фритигерна, скоро разбежались кто куда. Арианин-пресвитер с громким стоном встал на четвереньки, покачался и, хватаясь за стену, поднялся на ноги. Вздохнул осторожно, будто проверял: целы ли кости, не развалятся ли от неосторожного вдоха. Рядом оказался рыжеволосый Тразарих, тот самый, что очертя голову спасать его бросился. Метнул сердитый взгляд на духовное лицо и неожиданно бросил в него тяжелый посох (в храме подобрал): - Держи, поп! Фритигерну вовсе не улыбалось отбиваться от разъяренной толпы бродяг и бездельников константинопольских. Не занятие это для князя готского. И начал понемногу отступать, злясь на себя и Тразариха, что ввязались в эту историю. Пресвитер, длинный тощий ромей, очухавшись от побоев, орудовал посохом с медным навершием. Его редеющие золотистые волосы слиплись от пота, лицо разбито, один глаз заплыл. Вдруг человек этот показался князю знакомым, и в тот же миг мелькнуло воспоминание: ульфилин чтец. Фритигерн забыл его имя. Фритигерн крикнул ему, задыхаясь: - Ты! Прикрой-ка меня! Меркурин Авксентий (убедившись в том, что кости целы, сражался едва ли не более увлеченно, чем драчливый Тразарих) ловко ткнул своим посохом одного из нападавших в живот. Дальнейшее развитие событий от Фритигерна ускользнуло, поскольку князь выбрался из свалки. На сотника наскочил разъяренно и с ходу обругал его. - Задница! - рявкнул князь напоследок. - Разгони этот сброд, или я перебью твоих солдат! Сотник почему-то поверил Фритигерну. Посмотрел на варвара усталыми глазами. Сказал сипло: - Это происходит по всему городу. Не вмешивайся. По приказу государя... - Я князь Фритигерн! - завизжал, как бесноватый, Фритигерн. - Твой император зовет меня братом! Меня убьют! Разгони толпу! Если я умру, тебя посадят на кол! Сотник, разумеется, ничего не знал о переговорах Феодосия с Фритигерном. И ему наплевать было на то, кто служит в этой базилике - еретики или кафолики. Ему велено было выдворить отсюда арианского пресвитера, вот он его и... Фритигерн с силой ударил сотника кулаком в грудь. - Ублюдок! Спаси меня! И сотник отдал приказ своим солдатам - разогнать толпу. Через несколько минут все было кончено. На ступенях и пыльной маленькой площади перед входом остались лежать несколько трупов. Солдаты закрыли тяжелые двери базилики, чтобы спустя пару дней широко распахнуть их перед служителями кафолического исповедания. Фритигерн огляделся по сторонам. Своего дружинника и арианина-священника нашел у задней стены базилики. Оба сидели на земле, привалившись спиной к теплому камню стены. Тразарих безостановочно ругался и плевал кровью. Князь остановился перед ними. Смотрел холодно, будто из северной зимы. Бывший ульфилин чтец свое имя назвал: Авксентий. То веко распухшее пальцами ощупает, то губу расквашенную потрогает. Отменно отделали попа, ничего не скажешь. - Нашу веру повсюду истребляют, - проговорил Меркурин Авксентий мрачно. - Император Феодосий обманул нас. Обещал же Ульфиле... - А нам-то что, - сказал на это Фритигерн. - Мы вези. Мы федераты Феодосия, щит Империи. Исповедуем ту веру, какую хотим, и никто нам не указ, а меньше всего - ромеи. Меркурин Авксентий перевел дыхание. Хоть кости и целы, а дышалось трудно, один удар, видно, по груди пришелся. Втроем поднялись, в кабак направились - душевные раны целить. Деньги только у Фритигерна были, он и купил кувшин дешевого вина. Первым приложился и долго пил, отдуваясь. Затем Меркурину Авксентию протянул. - Глотни, полегчает. Меркурин Авксентий глотнул раз, другой и вдруг почувствовал, что ему и впрямь полегчало. А Фритигерн возьми да спроси об Ульфиле: правда ли, что нездоров епископ? У Меркурина сердце сжалось. Не мог он сейчас об этом думать. Только кивнул и снова к кувшину приложился в надежде, что с новым глотком наступит просветление. Но кувшин был пуст. Меркурин денег у Фритигерна в долг попросил. Мол, надобность одна есть. Того уже одолевало выпитое - князь одним махом выхлебал почти весь кувшин, а ромейские вина коварны, особенно дешевые. Зевнул и дал Меркурину Авксентию, не считая, горстку меди, а после рыгнул шумно. - Дойдешь один-то? - спросил Меркурина Авксентия. Тот кивнул. Фритигерн пьяно поднял светлые брови, заметные на загорелом лице, рукой махнул и отвернулся. Епископ Доростольский Авксентий явился домой под вечер. Надеялся, что Ульфила уже спит и не услышит его возвращения. Естественно, Ульфила не спал, хотя после целого дня, проведенного в богатейшей столичной библиотеке над книгами, был очень утомлен. Меркурин едва успел сменить грязную порванную одежду на свежую и кое-как смыть с лица и волос кровь, свою и чужую, как за занавесом у входа послышался негромкий голос Фритилы. - Епископ зовет, - сказал Фритила, не заходя. - Поговорить с тобой хочет. Сможешь навестить его? - Конечно, - отозвался Меркурин Авксентий с тяжелым вздохом. - Скажи, сейчас буду. Взял в руки маленькую коробочку с женскими притираниями. Купил у какой-то дешевой потаскухи - та терлась возле веселого заведения и сладко пела хвалу своему сомнительному товару. И Авксентию подмигивала намекающе. От притираний несло бараньим жиром. Чтобы перебить стойкую вонь, добавлено было не то розовое масло, не то иная приторная гадость. Превозмогая отвращение, Доростольский епископ кое-как замазал синяк под глазом и кровавые полосы на скуле, оставленные чьими-то когтями. И к Ульфиле явился, пряча лицо в тени. Ульфила посмотрел на него устало. Укорять не стал. Сказал: - Рад, что с тобой ничего плохого не случилось. В тот же миг не стало Доростольского епископа Авксентия. Только и остался, что мальчишка Меркурин из деревни Македоновка, ни на что не годный средний сын пьяницы Авдея, - обуза на шее ульфилиной. Повесил голову, оправдываться начал. Ульфила перебил: - По порядку рассказывай, раз уж ввязался. Авксентий и рассказал все по порядку. Как по приказу Феодосия базилику Мучеников Мурсийских заняли солдаты. Как толпа рвалась всех растерзать, кто в базилике был. - Убитых, наверное, больше десятка осталось, - добавил Меркурин Авксентий. - Сказать по правде, меня только случайность и спасла. Ульфила спросил: - И как ее звали, эту случайность? Меркурин Авксентий исподлобья поглядел. И имя назвал, Ульфиле ненавистное: - Фритигерн. - Вздохнул и добавил: - Кабы не он, ромейские солдаты и пальцем бы не шевельнули, чтобы защитить меня. И дружинник с князем был, ему тоже от толпы сильно досталось... - Имя не помнишь? - Тразарих. Рыжий, в веснушках. Ульфила прикрыл глаза. На людей, им просвещенных, был Ульфила чрезвычайно памятлив. Вот и теперь, будто луч вспыхнул, - увидел: рыжеватый паренек лет шестнадцати, еще за Дунаем, в Дакии-Готии, когда собирались вези сорок дней подряд и каждый день учил их Ульфила. Слушал этот Тразарих, приоткрыв рот, глядел влюбленно - нравился ему Ульфила. И Ульфиле мальчик этот нравился, хоть и приходил часто в синяках и ссадинах - видно было, что много и с удовольствием дерется. Учил его Ульфила любви и миру. И слушал Тразарих, светом полнился. А потом настало время Фритигерна и Феодосия, и оба они, и князь готский, и император ромейский, каждый по-своему, научили паренька ненависти и войне. И сожаление сжало и без того больное сердце Ульфилы. Фритигерн хорошо знал, что готский пресвитер костьми ляжет, а к Ульфиле его не допустит. Класть же пресвитера костьми князю не хотелось. Потому между ним и Фритилой произошел такой разговор. - Ты... Да кто ты такой? - вскрикнул верзила пресвитер, преграждая Фритигерну дорогу. - Тише, - прошипел Фритигерн, зажимая ему рот мозолистой ладонью. - Драк только не устраивай, ты, духовное лицо. Промычал полузадушенный Фритила, обдавая ладонь Фритигерна влагой дыхания: - Что нужно? - Шуметь не будешь? - спросил Фритигерн, продолжая на всякий случай держать Фритилу за горло. Пресвитер обещал, что не будет. - Я Фритигерн, - сказал князь. - С епископом твоим говорить хочу. Дал Фритиле время осознать услышанное и только после этого отпустил. Тяжело дыша, сел готский пресвитер на каменную скамью, руку на львиную голову подлокотника свесил. - Фритигерн, - повторил он. Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь - в светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне. - Я войду, а ты не шуми, - сказал князь. - Худого Ульфиле не сделаю. И вошел. И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не оправиться. Ульфила был ранен смертельно. И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки ульфилиной. Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные глаза. - Фритигерн, - сказал он. - Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя хочу. Фритигерн встал. Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а пахло от него как от дикого животного. Еле заметно улыбнулся епископ. - Зачем пожаловал, князь? - У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают, - сказал Фритигерн. Ульфила молчал. Долго молчал. И сказал князь, в молчание это вторгаясь: - Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши отбирают, - они тоже христиане, как и ты? - Христиане, - ответил князю Ульфила. - Только не как я. Я их считаю еретиками, они - меня. - В чем же различие? - Есть различие, - проговорил Ульфила. - Почему ты не рассказывал нам об этом? Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули. - Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным. Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили, да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие разногласия проистекают только от низменной человеческой страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить Бога. Толковать с такой паствой догматы - дело опасное. Фритигерн помолчал, раздумывая над услышанным. Ай да Ульфила! Вот тебе и блаженный старик епископ. От соблазна уберечь своих везеготов хотел. Потому и взял на себя великую дерзость - решать для целого народа, какая вера является истинной, а какая ошибочной. И сказал Фритигерн: - Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила. - Что с того, - отозвался Ульфила. - Слышал я, ты к нему на службу пошел? - Пошел, - не стал отпираться князь. - Так ведь одно другому не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ, ибо за нами немалая сила. Спросил старый патриарх: - Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн? - Узнал, что ты умираешь, - прямо ответил князь. - Горечь у тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила. - Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения, видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все перечеркнул, - сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его опалило. - Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный, благодаря случайности. - Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, - повторил Фритигерн. - Держались твоей веры прежде, не отступимся и впредь. - И сказал так откровенно, как только мог: - Поверь мне, Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться. Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня Феодосий - вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не остановят. И улыбнулся Ульфила. - Теперь вполне верю тебе, Фритигерн. Молчали. Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в комнате, где умирал Ульфила. Наконец спросил Фритигерн: - Что ты видишь перед собой, Ульфила? Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие. - Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все еще сомневаешься. - Нет, - сказал Фритигерн. - Я не сомневаюсь. Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет. Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что из всех чад его убийца Фритигерн - избранное и любимейшее? И благословил Фритигерна. Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон. Ульфила умер осенью 381 года в Константинополе. И словно опустел мир. Оставались еще люди сильные и неистовые, продолжали кипеть страсти, но не было больше Ульфилы, последней совести бессовестных варваров. Собор "о вере", обещанный Ульфиле Феодосием, превратился в сплошную склоку, так что, в конце концов, патриарх Константинопольский Григорий припечатал высокое собрание духовных отцов "птичьим базаром" и, сложив с себя все регалии, спешно уехал в Каппадокию, к отцу своему, тоже епископу, а кафедру бросил. Время, быть может, на мгновение только запнулось, когда епископ Ульфила вышел из реки этой, но тут же возобновило бурное течение свое. И понесло дальше мимо острых скал, мимо крутых берегов, швыряя о камни или мимолетно лаская волной - и Меркурина Авксентия, и Силену-гота, и Фритилу-гота; князя Фритигерна с родичем его Алавивом; императора Феодосия и полководца Бавда; везеготов и ромеев; алан и надвигающихся грозовой тучей гуннов, уже несущих в чреве своем осиротителя Европы - Аттилу... 9. МЕДИОЛАНСКАЯ БАЗИЛИКА. 1 ЯНВАРЯ 385 ГОДА - 2 АПРЕЛЯ 386 ГОДА В Милане - изобилие всего. Не счесть дворцов - творений дивных зодчих, и великих умов, и людей, что смеются столь охотно. Разросся город, мало ему одной стены - воздвигли и вторую. Миланский цирк - предмет народной страсти. Большой театр там есть, и храмы, и императорский дворец; монетный двор и термы с мраморными статуями, и стены, рвами окруженные. И даже близкий Рим не может бросить малейшей тени на Медиолан. Авзоний Уже год или немного больше Юстина, мать малолетнего императора Валентиниана, преследовала Твоего Амвросия по причине ереси, которой соблазнили ее ариане. Благочестивая толпа бодствовала в церкви, готовая умереть вместе со своим епископом, рабом Твоим... Город был в смятении и беспокойстве. Тогда и постановлено было петь гимны и псалмы по обычаю Восточной Церкви, чтобы народ совсем не извелся в тоске и печали... Блаж. Августин Валил снег. Крупные хлопья летели в лицо, мешали смотреть. При каждом шаге лошадь разбрызгивала жидкую грязь. Мокрый с головы до ног, в римском дорожном плаще с рукавами и капюшоном, от сырости тяжелом, как латы, Меркурин заехал на постоялый двор на окраине Медиолана. Соскочил с лошади, не потрудившись отвязать от аланского седла с высокой лукой узел с пожитками, скорей к дому направился. В дверях на слугу налетел - тот лениво тащился к лошади путешественника. Меркурин помедлил в дверях - точно ли слуга туда идет, куда надо; убедился и, пригнувшись перед притолокой, в дом вошел. Скорей мокрый плащ снял, служанке сунул - высушить велел. Сам, ежась, поближе к жаровне устроился (в зимнюю пору хозяин посреди общей комнаты для тепла ставил жаровенку с углями). Замашки у путешественника барские. Худощавый, жилистый, сутулый, золотоволосый, лет сорока. На вид казался природным ромеем, хоть и вряд ли хорошего рода. С прислугой изъяснялся по-латыни; когда же на ногу ему случайно наступили, выругался, как варвар. В ту пору, кроме Меркурина, в таверне еще несколько человек сидело, себя местным вином тешило; хозяина же - неразборчивостью к выпивке и прожорливостью. Были это готы, но не вези, а другие - остроготы. Из тех, кто перешел на имперские земли с Алатеем. Тогда немало доставили бед Норику и Рэции, прежде чем сесть на этих землях мирно. Теперь они, как и вези, ромеям служат - за немалые деньги, конечно. Заговорил с этими готами Меркурин на их языке. Хоть некоторые слова иначе выговаривал, а поняли его остроготы, за своего сочли, место за столом дали. Никак ты, вези, только что приехал? Обрадовались и с ходу окатили потоком местных сплетен. Точно живой водой омыли - любил Меркурин сплетни. А как воины готские сплетничают? Намного лучше любой женщины, хоть и похуже ромейских офицеров - те на подробности еще более щедры. Вот и узнал Меркурин больше, чем даже рассчитывал. И о государе Западной Римской Империи Валентиниане Втором, и о вдовствующей императорице Юстине, к которой, собственно, в Медиолан и прибыл. Слушал, впитывал слухи и россказни, как губка вино. Грациан был уже два года как мертв. Жил как варвар и умер как варвар - убили на пиру предательски. Вспомнили кстати, как некогда и князя Фритигерна так-то, обманом, извести пытались. - Так то Фритигерн!.. - сказал Меркурин. И краска ему в лицо бросилась: не мог разлюбить Фритигерна. Собеседники меркуриновы закивали: что и говорить, хитер Фритигерн. Когда нужно, ласковым псом обернется, а дай только слабину - и нет ласкового пса, есть только волк голодный, зубами лязгающий. Нет, куда уж Грациану до Фритигерна. Только рукой махнули собеседники. Жаль Грациана. Что и говорить, не дали щенку вырасти в доброго кобеля. Наследство же по себе Грациан оставил такое: брата малолетнего, Валентиниана, государя нынешнего, и мачеху, Юстину эту. Знал бы приезжий все от начала до конца, так и не дивился бы всему, что в Медиолане про родительницу императора болтают. Валента Августа помнишь? Усмехнулся Меркурин. Да какой же вези злополучного этого Валента не помнит? Нас, вези, за нос водить пытался. Договора не исполнил, Фритигерна убить хотел. До того довел, что вези детей своих в рабство отдавать начали. Тогда князь Фритигерн и повернул на Валента силу свою... Валентиниан Первый, владыка Западной Империи, братом этому Валенту приходился. Похитрее был братца своего, хотя грубостью нрава превосходил. Жена у него была Севера Марина, та, что родила ему Грациана. Ты слушай, слушай, вези. Во Фракии такого не услышишь. Эту историю только в Норике рассказывают. Эта Севера Марина где-то сиротку подобрала. Жалостливая была. Говорят, не то в лупанарии, не то на помойке близ лупанария. Отмыла бедное дитя от грязи, блох с нее выбрала - да так и ахнула: девочка оказалась редкой красоты. А что государыня Севера Марина делала на помойке близ лупанария? Готы набычились. Не перебивай. Сказано: на помойке, стало быть, так оно и было. Не порти историю. Красива была та сирота, как юная Венера, вроде той каменной, что в саду у дворца государева стоит. Епископ-то здешний все статуи переколотить велел, ромейских богов бесами объявил. Может быть, одна только та статуя и осталась на весь Медиолан. Ты улучи время, вези, сходи туда и погляди. Ну вот. Севера Марина красотой той пленилась свыше всякой меры. И в постель ее к себе брала, и купалась вместе с нею, а главное - супругу своему рассказала, какое чудное дитя подобрала и в дом свой привела. Ей бы смолчать, Марине-то. Валентиниан же покойный был ромейский солдат. Знаешь, каковы солдаты ромейские. Всего двумя словами обходятся: ать и два. Привели пред очи его милую девочку. Поглядел на нее государь, поглядел, а через малое время - ать-два, указ обнародовал: так мол и так, отныне дозволяется брать двух жен... Тут не выдержал рассказчик - захохотал. И остальные засмеялись. Меркурин согрелся от вина и смешной беседы. Давно и речи готской не слышал; а тут текла рекой, звучная, выразительная, расточительная - богатая сверх меры, так что чужеродцу постигнуть ее невозможно, ибо нет в ней никаких правил. Это у ромеев язык что легион - делится на манипулы, в каждой манипуле по две центурии, в каждой центурии по три взвода. А у варваров язык толпой наваливается - тут и конные, и пешие; подвернется случай - станет пеший конным, а конный пешим... Глянь-ка, вези, как с вина тебя развозит. Дрянь тут вина, что и говорить. И так дружески кулаком хватили, что ловить Меркурина пришлось, чуть не нырнул с лавки на пол. Юстина, сиротка-то, мало что красавица - еще и плодовита оказалась. Нарожала императору наследников, один другого краше. Повезло Валентиниану с бабами, да что по это говорить, коли помер он. О покойниках долго судачить не стали: померли и Бог с ними. Не было уже в живых ни Северы Марины, ни Грациана, ни государя Валентиниана. Теперь вместо Грациана соправителем Феодосия считается малолетний Валентиниан Второй, сын Юстины, старший ее. Правит же, считай, сама Юстина. И военачальники ее; первый же из них - Бавд, франк родом, консул. О Бавде говорили много. Недаром его Фритигерн хвалил. Надежные руки руками Юстины водят. Одним глазом на границы косит Бавд, другим за ромеями приглядывает, ибо мятежа отовсюду ждать возможно. Хорошо готам здесь, в Милане. Юстина, ревностная арианка, окружила себя единоверцами своими. А кто арианский символ исповедует? Готы и другие народы сходного языка; стало быть, и при дворе им тепло. Ульфилу вспомнили. Меркурин едва от слез удержался. И снова о Юстине стал выспрашивать - все лучше сплетничать, чем по близкому человеку перед незнакомыми плакать! О Юстине эти готы хоть целую ночь говорить готовы. И такая она, и сякая. И бесстрашная, и бесстыдная. Епископ-то здешний ее иначе, как Иезавелью, и не именует. Среди готов были несколько, которые, хоть и не кафолики, а иной раз к епископу в храм его захаживали, чтобы только послушать, как он государыню бранит. Остер на язык епископ Медиоланский и в выражениях не стесняется. Как ни чернили императорицу-мать, какие только сплетни о ней ни изливали, а между слов только одно и слышалось: красавица. С красавицы же и спрос иной. Хоть блядь последняя, но глянешь - и все кости в теле размягчаются, а душа и вовсе киселем становится. Поневоле благоговеешь, ибо кого попало Бог красотой не наделяет... И напились в конце концов готы, федераты ромейские, и с ними Меркурин Авксентий епископ Доростольский, ибо неумеренно возносили кубки свои за здравие потаскухи безродной, которая спала сперва с женой, потом с мужем, - души мятежной и неуспокоенной, Иезавели и Иродиады - самой прекрасной, самой умной, знаменитой и притягательной женщины Империи. Драчливый Меркурин Авксентий потерял-таки епископскую кафедру в Доростоле, поскольку упорно держался арианской ереси, многократно запрещенной как Вселенскими и поместными соборами, так и императорской властью, имевшей в своем распоряжении самый весомый аргумент - легионы. Но вместо того, чтобы удалиться в изгнание, как Евномий и Демофил (тот, по слухам, нашел себе пристанище во Фракии, среди везеготов), Меркурин в Милан поскакал, где при дворе юного государя и его матери, вдовствующей императрицы, арианство пыталось поднять голову. И подняло бы, если бы не епископ Миланский. Об этом епископе, Амвросии, на каждом шагу слыхать. Амвросий то, Амвросий се. Расхрабрившийся Меркурин и приехал дать ему решающий бой. Но прежде Амвросия увидел он союзников своих, воинов готских, военачальников из среды варварской, и саму Юстину. На новый 385 год военачальник Бавд торжественно отмечал начало своего консульства. Стоя в толпе приглашенных, за спинами царедворцев, смотрел Меркурин на Бавда - рослого, уже отяжелевшего франка с резкими морщинами на широком грубом лице. Варвар варваром был этот командующий италийскими легионами, опора Юстины и Валентиниана. В каждой дружине князей германских с десяток таких Бавдов наберется. Только взгляд у Бавда усталый, погасла в нем лихость. Стоял в консульских одеждах. Говорят, рабыни-одевальщицы кровавыми слезами умылись, пока этому медведю облик человеческий придали. Даже и не человеческий, а сверх того, ибо консул римский - воплощение всего лучшего, на что только способны слабые порождения мужчин и женщин. Искусные руки одевали франка, ибо в римской тоге не выглядел ряженым. Держался же Бавд со спокойным достоинством, что, впрочем, любой варварский вождь умеет куда лучше природных ромеев. Слегка склонив крупную, почти звериную голову, слушал торжественную речь, в его честь произносимую. Витийствовала новая местная знаменитость - недавно прибывший из провинции, из Африки, молодой преподаватель риторики медиоланских школ. Какой-то Августин из Карфагена. Более знающие поправляли: не из Карфагена, а из Тагаста. Дыра какая-то в Африке, на границе с владениями диких берберов. А кто такие берберы? Ну, непонятно, что ли? Берберы - это варвары, только там, в Африке. Этот Августин собирал на себя всевозможные ереси, как бродячая собака репей. Едва лишь Феодосий объявил манихеев вне закона и велел предавать их смертной казни, как тотчас же сделался заядлым манихеем. До Африки у Феодосия руки не дотягиваются, а то вздернул бы. А этот Августин и посейчас манихей? Неведомо. Впрочем, не язычник и не арианин. Может быть, приверженец какого-нибудь мистического культа. Обыкновенное, примитивное язычество, Юноны, Юпитеры, Вотаны, - все это, знаете ли, совершенно неопасно. Бессмыслица всего этого уже доказана и никто в том не сомневается. Неприлично даже как-то. Стоит ли еще раз пинать дохлую собаку? Другое дело вся эта новомодная чума, что ядовитыми каплями сочится с Востока - из Сирии, Египта, Ирана. Все эти Великие Матери, Митры, Аттисы... Говорят, при посвящении в мистерии делают ужасные вещи. Заставляют мужчину и женщину публично совокупляться, поливая их при том кровью жертвенного быка... Так кровавые жертвы запрещены. Законами караются. Мало ли что запрещены. А вот делают и за руку никто не схватит... Доносился ясный голос оратора, произносившего слова четко, без малейшего акцента: - ...Служение... Держава... Долг... А что вы хотите? (Снова приглушенное перешептывание в толпе приглашенных.) В прошлую зиму неурожай был похуже любого землетрясения. Крестьяне обнищали, горожане одичали, вечером на улицу выйти жутко, того и гляди волками оборачиваться начнут. Да и то сказать, зверю все же легче пропитание добыть, чем человеку. Вот и начинают кто во что горазд. Кто в Митру, кто в Кибелу, а кто и того похуже. Это все от бессилия, знаете ли. Смиренно принимать от Господа все, что ни пошлет, - на то доверие требуется. А чтобы Господу доверять - для этого вера нужна. И где ее взять, веру-то, коли она в соседней лавке не продается? Будто услышав перешептывание, произнес оратор: - ...Доверие... А Бавд - он язычник, чистая душа. Молится своему Вотану или как там его, командует легионами, а в остальное время пиво пьет. По мне так, лучше язычники, вроде Бавда, чем недохристиане или эти все мистики. Меркурин шептался с толстым старым царедворцем, скорее всего, евнухом. И, скорее всего, соглядатаем, с которым лучше бы не шептаться. Но больно уж любопытно было опальному пастырю доростольскому. Мистика, дорогой мой, она человеку иллюзию создает. Ходит такой мистик, в бычьей крови омытый, взгляд у него над бородой эдакий загадочный. Тайну ему доверили великую, показали что-то такое, а соседу не показали. Стало быть, сосед - тварь жалкая, не то что он, посвященный. И вот уже вообразил, что мироздание за веревочки дергать может... ...Нет, от бессилия все. Червь человек, а вот поди ж ты, дерзит и рвется занять место владыки Вселенной. Где такое видано, чтобы червь - и вдруг во льва обратился? - ...как лев среди людей... А ведь и правда, похож на льва Бавд. Не на медведя - на льва, царя зверей. Вот уж кому мистика и прочая муть незачем, так это Бавду. Он и без всяких астральных духов армиями командует. Потому и исповедует свое язычество без всяких затей. Меркурин губу прикусил. Если бы Бавда в веру Христову обратить - вот бы дар был Господу! Да такое лишь епископу Ульфиле под силу было. Передвинулся Меркурин в толпе, чтобы лучше видеть. Увидел. По левую руку от молодого государя Валентиниана восседала императрица. Сорокалетняя женщина, купающаяся в белом зимнем свете, что широким потоком лился из больших окон. Окруженная придворными, полководцами, царственными детьми, она сидела на троне рядом со старшим своим сыном, бледным четырнадцатилетним подростком, надменным, красивым, очень похожим на мать. У Юстины медного цвета волосы, уложенные короной над высоким лбом, медовые глаза, большой, улыбчивый рот. Лицо ее было одновременно и величавым, и озорным. Точно для того и создана была императрица, чтобы поражать в самое сердце и мужчин, и женщин, и монахов. Меркурину сравнение на ум пришло из Священного Писания - Иродиада. И сразу подумалось о медиоланском епископе, об Амвросии, недруге государыни. Но ведь прав хотя бы в этом Амвросий! Такая победительная красота - она и впрямь всего добиться может, исполнения любого, самого чудовищного своего каприза... Оратор говорил: - ...Достойная опора государя... Юстина еле заметно улыбалась. Солнечный свет скользил по ее дивному лицу. Крупное, гибкое, полное тело угадывалось под тяжелыми свободными одеждами. Какой-то рослый варвар, окатив запахом овчины, втиснулся перед Меркурином, неожиданно скрыв от него императрицу. Меркурин переместился еще немного и наконец увидел из-за спин придворных оратора - знаменитость. Он и вправду был молод, не старше тридцати лет, высокий, худощавый. Крепко не понравилось Меркурину его страстное смуглое лицо с резко очерченным ртом, изогнутым, как сарматский лук. Ему вообще оратор не нравился - не союзник в грядущих битвах с Амвросием. Хорошо бы еще не противником оказался, ибо кто их разберет, манихеев. - Чувство долга такая же редкость, как черный жемчуг, - говорил между тем оратор своим звонким голосом, - и тем драгоценнее, чем реже встречается... Бавд принимал похвалы спокойно, хотя и не делал вид, что они ему безразличны. А оратор, чтоб его волки съели, действительно был хорош. Не зря его в Медиолан сманила риторская школа и большое жалованье положила. И вдруг, ни с того ни с сего подумалось Меркурину Авксентию, что, говоря о долге, о служении, о власти, очень хорошо понимает этот Августин из Карфагена, о чем говорит. Громкий стук подбитых гвоздями сапог. Ближе, ближе. Кожаный, золотыми оленями расписанный занавес - наследство Грациана, который любил все аланское, - отлетает в сторону. Легат Сальвиан вскидывает голову - гребень шлема едва не дерет низкий потолок. Навстречу легату летит уже яростный взгляд медовых глаз императрицы. Сальвиан докладывает, невозмутимее тех деревянных истуканов, которым поклоняется консул Бавд: - Мятеж, ваше величество. Ка-ак?.. Роскошное тело Иезавели изгибается под переливами тяжелых шелков - государыня встает, государыня идет к выходу, государыня желает все знать. И немедленно! В спину ей глядят мужчины: Бавд - лениво, Валентиниан - настороженно, Амвросий, епископ Медиоланский - с неприкрытой ненавистью. Легат Сальвиан преграждает ей дорогу. - Туда нельзя, ваше величество. Ласково, будто скрывая за "вашим величеством" - "милую". Почти и не скрывая. Шум шелков, звон браслетов - резко повернулась к Сальвиану спиной, лицом туда, где те трое сидели, что глаз с нее не спускали. И, заранее зная, чего ожидать, шевельнулся консул Бавд и поднялся на ноги Амвросий, епископ Медиоланский. Амвросий мал ростом, хрупок, невзрачен, лет пятидесяти от роду. Странно видеть рядом с широкоскулым Бавдом этого римского аристократа с его мелкими, тонкими чертами. Разъяренной жар-птицей налетает на Амвросия императрица: - Это твоих рук дело, епископ! Еле заметно Амвросий пожимает плечами. - Как вам угодно считать, ваше величество. Вмешивается Бавд: - Две сотни готских конников могли бы разметать эту толпу за четверть часа. - Быстрый взгляд на Сальвиана; в ответ - кивок. Бавд добавляет: - Однако думаю, такое решение было бы слишком поспешным и непопулярным. Валентиниан молчит. К нему никто и не обращается; кому дело до юноши? Ненависть, как и любовь, не пускает к себе посторонних. За окнами вновь повалил снег - должно быть, последний в нынешнюю зиму. Февраль на исходе; в Медиолане жили ожиданием Пасхи. Собственно, из-за светлого праздника и переругались. Юстина любила церковные праздники. С тех пор, как указы Феодосия и поддавшегося медиоланскому пастырю Грациана лишили ее радости посещать литургию, маялась, точно заблудившийся в пустыне от жажды. И вот, в середине февраля, переломив себя, уступила нескольким своим приближенным, поставила подпись на письме их к Амвросию. Те обращались к епископу с нижайшей просьбой передать арианам одну маленькую базилику на кладбище, за чертой города. Ибо есть у Амвросиевой паствы уже базилики - Ветхая, Новая, Великая, а еще построена для них Апостольская. Перечитала Юстина это письмо несколько раз, губы покусала и подмахнула. После сыну дала и тоже подписать велела. Амвросий отказал. Что, должен он у детей отнять и собакам кинуть? Так, не стесняясь, спросил в ответном послании своем. Указами государя Феодосия запрещены еретикам публичные богослужения. Есть у императрицы дворцы и роскошные термы, есть у нее цирки и парки - вот ими пусть и распоряжается по своему усмотрению; храмы же должно оставить епископу. Ибо существуют области, где не император епископу - епископ императору приказывает. И даже самой ничтожной кладбищенской капеллы не отдал Амвросий - тот самый Амвросий, что, не моргнув глазом, передал освященные серебряные церковные сосуды варварам Фритигерна в обмен на пленных, захваченных на землях Фракии, Мезии и Македонии. Юстина официально, через чиновника, вызвала упрямого пастыря ко двору. Амвросий присланных за ним от государыни ждать заставил. Те возле храма терлись, а из настежь раскрытых дверей голос Амвросия доносился (хорошо обучили этого потомка знатных римских родов искусству риторики). Сообщил пастве своей Амвросий, что ко двору призывают его, ибо угодно императрице (Иродиаде, Иезавели) отобрать у кафоликов храм, пусть и малый, и на злые дела употребить. Так ярился, будто императрица по меньшей мере иудеям предалась и императору Валентиниану обрезание сделать задумала. После голову вскинул и сквозь толпу прошел, в руки поджидавших его чиновников предался. Со стороны так выглядело, будто арестовать его пришли и на мученическую смерть уводили, не меньше. Юстина сперва ничего этого не подозревала. Хотя должна была, ибо неистового Амвросия уже не первый год знала. Приняла епископа сдержанно, однако вполне милостиво, надеялась на спокойный разговор. Предложила хорошего вина, мозельского, с родины епископа - из Тревира. Заговорили, конечно, о законах. Разумеется, Феодосий издал уже несколько свирепых указов против ариан, но ведь Феодосий - на Востоке, в Константинополе. А Грациан, который в последние годы поддерживал соправителя своего в делах религиозных, мертв, о чем не перестает сокрушаться Юстина, ибо тяжело ей бремя власти. Но время идет вперед, невзирая на скорбь нашу, и времена меняются, заставляя забыть об усопших. Теперь в Западной части Империи другая власть. Здесь, в Медиолане (ногой потопала по полу: здесь!) - иной владыка. И царственным жестом на сына своего указала. А государь Валентиниан отменил некоторые эдикты соправителя своего и издал другие, более мягкие. Да и как не снизойти к просьбам, если они исходят от самой государыни и опоры ее наивернейшей - доблестных воинов германского языка, которые также исповедуют арианство? (Другой царственный жест - в сторону франка Бавда). Франк, который был язычником, ухмыльнулся. Императрица язык прикусила. А Амвросий - аристократ до мозга костей! - сделал вид, что даже не заметил промаха. И от великодушия этого презрительного вздрогнула Юстина, порозовела. А тут и легат Сальвиан явился и доложил о мятеже. Так, мол, и так, ваше величество, у ворот дворца собралась огромная толпа. Угрожают ворота снести, во дворец проникнуть, растерзать императорскую семью с чадами и домочадцами ее. Что же тут удивительного? Верные прихожане помчались отбивать своего епископа у супостатов. Небось, чают снять его с пыточного колеса, если не похуже. Мечтатели. У Юстины - легионы, большая армия, почти вся состоящая из остроготов и алан. У Амвросия - народ медиоланский, за него умереть готовый. И не чаяла бедная маленькая базилика, что такие силы вокруг нее схлестнутся. И схлестнулись! Застыли над самой пропастью гражданской войны. Не на жизнь, а на смерть схватились. И вдруг у Юстины губы задрожали. Стала будто меньше ростом перед хрупким этим человеком. Годы проступили сквозь мгновенно померкшее сияние красоты ее. Сказала глухо: - Отдай мне храм тот, Амвросий. Так давно не служат у нас... И осеклась. Амвросий не шевельнулся. Глядел на Юстину холодно, как прежде, в бытность свою губернатором, на какого-нибудь проворовавшегося чиновника глядел. Наконец молвил спокойно, будто с бабой обычной разговаривал: - Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся в грехах своих. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм. Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе с гневом вернулась и дивная ее красота. За спиной Юстины мальчик Валентиниан процедил сквозь зубы: - Дерзкий поп! Амвросий и бровью не повел. Только развел в стороны свои слабые, тонкие руки и слегка поклонился юному императору: - Велите меня казнить, ваше величество, но не просите невозможного. Бавд оглушительно захохотал, оскорбив сразу и епископа, и императрицу. Бесцеременно втиснулся между ними, разрушая тонкую паутину ненависти, сплетенную из прочнейших нитей. Валентиниан перехватил взгляд Бавда, кивнул подбородком Сальвиану. - Мы велим нашему легату разогнать толпу. Пусть объяснит этим людям, что с их епископом ничего не случится. Сальвиан не двинулся с места. - Они кричат, что готовы умереть за веру, ваше величество. Амвросий сжал губы в тонкую полоску. - Велите казнить меня, ваше величество, если я вам неугоден, - повторил он. Угроза прозвучала столь откровенно, что всех, включая Бавда, покоробило. Амвросий стоял среди своих врагов один - он был меньше ростом всех, даже мальчика-государя, что очень бросалось в глаза, - и слегка улыбался. Как будто сказать хотел: с настоящим римским аристократом вам не тягаться, господа варвары. Ибо хамить так, как потомки квиритов, не умеет никто. Для этого, милые мои недруги, нужно иметь за плечами множество поколений дерзновенных, богатых предков, получивших хорошее образование. Наконец вымолвила Юстина, величаво выпрямившись: - Мы просим тебя, Аврелий Амвросий, выйти к толпе и успокоить ее. Ни одна из базилик не будет взята у тебя - ни добром, ни силой. Пусть эти люди, твои прихожане, разойдутся по своим домам. - Гневно шевельнула ноздрями. - Ты же отобрал у меня Пасху. Радуйся, Амвросий! Епископ невозмутимо простился с малолетним императором, с государыней и вышел следом за Сальвианом. Аланской работы кожаный занавес скрыл обоих. Муторное дело в оцеплении стоять. Лошади то и дело начинают пятиться, когда кто-нибудь из толпы их напугает. Неподвижно сидят на высоких своих конях рослые аланы, варварская гвардия, наследство грацианово. Развалились в высоких седлах, на толпу глядят, как на скот. Даже не на саму толпу, а куда-то поверх голов, ибо скучны им лица горожан медиоланских. Волосом аланы белы, как готы, но отличаются от них и речью, и обычаем. Вся площадь перед базиликой лошадиным навозом завалена. Спасибо, мух еще мало. Ранняя весна в Медиолане. Эй! Куда тебя несет, баба бестолковая? Из толпы протискивается женщина. Плащ на ней из грубой шерсти, волосы кое-как под плат убраны, в руке корзина. Упрямо пригнув голову, семенит к оцеплению. Мимо бабы этой глупой глядя, один алан копье вперед наклоняет. Вроде и не смотрит, а целит точнехонько ей в грудь. Остановилась. Залопотала. То на корзину покажет, то куда-то вдаль махнет, то подбородком вперед кивнет, на площадь перед базиликой, а под конец умильный вид приняла и алану улыбнулась. Хмурое, красивое лицо у алана. Ничего он из ее объяснений не понял. Она шажок вперед сделала - так, для пробы. Он копьем ее отогнал. Она снова свое залопотала. Оглянулся алан назад. Что такого бабе понадобилось? Ибо явно не в базилику она прорывалась. Долго до аланов доходило. Не землепашцы они. По иным руслам мысли у них текут. Готы - те сразу бы поняли: навозу баба домогается. Столько дарового навоза на площади лежит, пропадает зря. Что и говорить, отчаянная баба. В толпе языками цокали, головами качали. Аланы спорить с бабой, ее наречия не понимая, быстро соскучились и обидели ее смертно, прогнали прочь, лошадью наехав, а в разбирательства входить не стали. Уже три седмицы стояли тут оцеплением, всем богам насмех. Эти, кто в Бога Единого веруют, между собой опять перегрызлись. У них как Пасха - так едва до войны не доходит. Ночами жгли костры аланские конники. Всю площадь у базилики запятнали навозом, кострищами, объедками. Государыня распорядилась подвозить продовольствие прямо сюда, на позиции. Аланы - кочевники, им такое житье в привычку. Пригнали десяток кибиток, чтобы ночевать, и жили не тужили. И вправду на войну похоже было то, что происходило в Медиолане весной 386 года. И непонятно, кто против кого мятеж поднял: императрица против Амвросия или Амвросий против императрицы? Прошлой весной отступилась Юстина. Уехала в Аквилею, оставив Милан Амвросию. Все лето в Аквилее сидела. И Меркурин Авксентий при ней был, пастырский долг выполнял, а после наставлений в духовном совершенствовании пиво пил с остроготами. Про Фритигерна им рассказывал. Их истории слушал про Алатея с Сафраком. И про нравы аланские немало потешного узнал от собутыльников своих. Смешило остроготов, что аланы на землю садиться не хотят, все бродят со своими стадами взад-вперед, с пастбища на пастбище. Сам же почти неотступно об Ульфиле думал. Но в битвах с Амвросием Медиоланским Ульфила - не советчик. Ульфила в сражения не вступал. Он уходил. Поворачивался спиной - бей, если смеешь! - и уходил без единого слова. И оставался противник ульфилин разиня рот стоять, не понимая: признал себя Ульфила побежденным или же дураком его перед всеми выставил? И бежал за Ульфилой: остановись, объясни... До мяса сгрыз ногти Меркурин. Амвросия ульфилиным маневром не проймешь. Да и как ни поверни, а против Амвросия одного Меркурина мало. Вдвоем с Юстиной закон сочинили для всей Гесперии - Империи Западной. Отныне в той части державы ромейской, что находится под милостивым управлением Валентиниана Второго, объявляется свобода отправления культа для тех, кто исповедует христианское вероучение, как оно было определено на Соборах в 359 и 360 годах. А кто свободе этой воспротивится или ограничивать ее вздумает, тому смертная казнь. Долго формулировки оттачивали, изощрялись в изяществе слога. Довольны остались. Ну, что теперь Амвросий запоет? Против закона пойдет? Амвросий взбесился. Закон новый кровожадным обозвал. У еретиков одна свобода есть: покаяться; прочее же - сплошная тирания. И пригрозил, не таясь: будет вам свобода! И стала полная свобода в Медиолане. Базилика оцеплена, толпа каждый день собирается, заранее прицеливаясь, как прорываться будет. Мальчик император самолично по ланитам нескольких царедворцев отхлестал, крича, что знает он черные души приближенных своих, которым лучше бы на рудниках гнить; только и ждут, пока Амвросий-епископ им свистнет, чтобы черни его, государя законного, выдать на растерзание. Кричал со слезой, на визг сорвался. Слезы императорские часто кровью подданных заканчиваются. А кровь проливать Амвросий не давал. Железной рукой удерживал толпу миланскую, где каждый второй рвался пострадать за веру. И беспорядков в городе не происходило. Разметать сторонников Амвросия было невозможно - не к чему придраться. Аланы зевали, держа оцепление. Императрица в долгий торг с Амвросием вошла, пытаясь выпросить хоть малую уступку; тот же на все просьбы ее неустанно отвечал отказом. Все это время Меркурин рядом был, помогая Юстине вести бесконечную переписку с епископом. Видел, как коса раз за разом находила на камень. И как находила! Искры так и сыпались, грозя поджечь все вокруг. Повелеваем отдать нам Апостольскую базилику в центре города, ибо такова воля наша, согласно закону, опубликованному 23 января сего года... Нет. Не желаем кровопролития и потому не прибегаем к насилию, но надеемся на полюбовное согласие. Отдай мне хоть малую Порциеву базилику. Из тех, что за городскими стенами! Нет. Хорошо же. Давай встретимся, епископ, и поговорим. Соберем комиссию. Пусть разбирают спор наш десять доверенных лиц, по пять человек с твоей стороны и по пять с моей. Докажи перед всеми, что прав ты, так поступая со мной и единоверцами моими. Не стану ничего доказывать. И отказался защищаться; но и уступать не захотел. Просто "нет" и все. (Тут-то Валентиниан и разразился слезами.) Чтобы успокоить свое дитя и унять колотившееся сердце, послала Юстина в город солдат, повелев оцепить все храмы и патрулировать улицы. Это было разумно, ибо оскорбленные ариане (по большей части остроготы) и кроткие овечки стада амвросиева могли поддаться соблазну и начать убивать друг друга. Только в желании сохранить в городе порядок и сходились между собою императрица и епископ. И потому был в Милане порядок. И даже когда в одной церкви народ улучил-таки минуту и передрался, Амвросий мгновенно потушил пожар - хватка-то у него осталась губернаторская. И обошлось без крови, хотя у верующих в Бога Единого так и чесались руки в преддверии светлого праздника Пасхи. Только нос какому-то арианскому пресвитеру сломали и двух благочестивых приверженцев Амвросия едва насмерть не затоптали. Мелочь, если подумать о том, что могло случиться. Меркурин Авксентий бродил по весеннему Медиолану. Чужим был для него этот большой красивый римский город, заложенный галлами шестьсот лет назад. Все здесь чужим было - и высокие дома, и мощеные улицы, и мрачноватые, темным камнем и кирпичом сложенные храмы, где днем и ночью горел свет ламп. Впервые, может быть, с тех пор, как из гор Гема уехал, пожалел о том. Домой Меркурина потянуло, в скромное, полное простых трудов житье, под суровый пригляд Силены, ибо Ульфилы нет больше... Милан перезимовал. Он был полон предчувствия весны. Шла страстная неделя. Тяжесть давила на души извне, а внутри, в глубине этих душ, уже зарождалась радость - еще не созревшая, еще только зреющая. Еще седмица - и вырвется радость на волю, разметав бесследно и тяжесть, и грусть, и злобу, что за год накопились и грузом на душе осели. Меркурин остановился возле большого храма в центре города - Великой базилики. Большие, как городские ворота, двери были затворены, но неплотно, будто приглашая войти. Из окон сочился свет, слабый, точно устал за ночь. Люди, собравшиеся в храме, ночь не спали - молились, пели, ждали чуда. Это смутно надвигающееся чудо могло быть чем угодно. Если бы Юстина повелела сейчас своим молчаливым аланам спалить храм вместе с прихожанами, они и это сочли бы долгожданным чудом. Аланы жгли костры у базилики, расположившись вокруг нее, но не сплошным кольцом, как в первые дни оцепления, а треугольником: по посту с обеих сторон от входа и еще один пост сзади, где имелось большое окно. Разворотили камни мостовой, вбили в землю столбы, устроили коновязь. Жевали мясо и хлеб, переговаривались, пересмеивались. Огромные тени аланов тускнели на стенах базилики, ибо уже занималось утро, и небо постепенно светлело, умаляя яркость огня. Большой город не желал ложиться спать. Повсюду бродили люди, словно охваченные смятением. То на алан поглядывали, то на храм, то друг на друга. И все чего-то ждали. Чего? Штурма? Общих слез примирения? Меркурин спрятал руки в рукава римского плаща. Ему было зябко. Он вышел на улицы, чтобы без помех поразмыслить над происходящим. Недавно один знакомый гот (из тех, кто слушал Амвросия больше из любви к острому словцу, чем из каких-либо иных соображений) передал ему, будто медиоланский пастырь вовсю честит Меркурина Авксентия и именует его "диаволом". Стало быть, проняло-таки Амвросия. Это было хорошо. По совету Меркурина, императрица оставила сутяжничать с Амвросием и прижала торговцев. Для всех, кто исповедует с Амвросием одну веру, установила новый налог. И немалый. Пусть позлятся на своего обожаемого епископа. Не проявлял бы упрямства, не вынудил бы и государыню за самое чувствительное место купцов тяпнуть - за деньги. Купцы действительно ворчали, но на саму императрицу. И деньги покорно принесли. Бавд, как узнал, раскричался. Какие только мысли гуляют по женскому умишке Юстины? Правду говорят, длинные волосы бабам для того нужны, чтобы глупость прикрывать. Да понимает ли она, что делает? Эти проклятые торгаши!.. С них станется ради своего Амвросия город голодом уморить. Амвросий опять выходит героем, а вот Валентиниан потеряет царство. Башней надвинулся на Юстину консул Бавд: русые патлы до яиц, усы, как угри, до пупа; скуластое лицо иссечено шрамами и ранними морщинами. Отступись, Юстина. Не видишь разве? Амвросий сильнее тебя. Царство дороже базилики, поверь. Красивая женщина губу закусила, на глазах вот-вот слезы проступят. И ненавидела она Бавда смертно в эту минуту, ибо прав был. И Меркурин тоже это знал. Прав Бавд. Для того и пришел сейчас к храму Меркурин Авксентий, чтобы понять: в чем сила Амвросия? В воздухе она, что ли, разлита? Рядом с Меркурином еще один человек остановился. Не глядел ни на грозных алан, ни на уличных зевак, готовых в любую минуту сплотиться и толпой стать. Жадно, будто голодный на хлеб, уставился на закрытые двери базилики. Тяжелые деревянные створки, обитые медными полосами с крупными бляхами на месте перекрестий полос. Возле дверных колец медь начищена прикосновениями рук и блестит. Меркурин вспомнил, где видел его прежде - у Юстины. Знаменитость. Преподаватель риторики, о котором Меркурин еще при первом взгляде на него подумал: лишь бы среди сторонников Амвросия его не было. Ибо сила в том человеке угадывалась страшная. Меркурин одолел неприязнь (не любил и не понимал страстных людей и потому опасался их), заговорил с тем человеком, имя