одумал немного, прикинул так и эдак.
     - С Ульфилы станется. Если врагами нас  сочтет,  то  и  военную  силу
против нас выставит, - сказал другой дружинник. - Еще и засаду припасет.
     - Да  нет,  в  церкви  они,  небось,  -  сказал  Фритигерн.  Усердным
слушателем ульфилиных объяснений в свое время был. И потому быстрее других
сообразил: воскресенье нынче, вот и вся загадка.
     И в церковь вошел посреди службы.
     Стоял, с любопытством  озирался.  Церковка  такой  и  оказалась,  как
Ульфила ему описывал в долгих беседах, еще там,  на  левом  берегу  Дуная.
Понравилось здесь  Фритигерну  с  первого  же  взгляда.  Как  будто  домой
вернулся после долгой отлучки.
     Стоит князь у входа, за  его  спиной  белый  день  в  разгаре.  Дымом
костров от князя пахнет, волосы у князя от грязи серые, на  поясе  длинный
меч в ножнах. Кожа на  ножнах  потертая,  старая,  а  пластинами  украшена
золотыми. Князь Фритигерн, убийца. Кто  бы  ни  сказал,  увидев  его:  вот
человек, который по-настоящему счастлив.
     А на него никто и не  смотрел.  Даже  досадно  как-то.  Но  Фритигерн
быстро освоился. Перестал вертеться и охорашиваться, себя показывая: вот я
каков. Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу - хорошо, послушаю
и я Ульфилу.
     И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг  Фритигерн,  что
не хватало ему  этого  спокойного,  глуховатого  голоса.  Даже  и  скучал,
пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа  прежнего
озорства. Одна только усталость.
     Постепенно стала князя досада  разбирать.  Чему  может  научить  этот
старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.
     И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился
сюда забрать у Ульфилы людей, увести  их  в  поход  против  предательского
ромейского племени. Пусть узнали  бы  настоящую  жизнь.  Не  то  прокиснут
здесь, так и не попробовав вкуса победы.
     А Ульфила, хоть и болен душой был в эти  дни,  говорил,  как  прежде,
сильно. И  снова  услышал  Фритигерн  про  то,  что  щеку  левую  надлежит
подставить после того, как по правой тебе врезали.
     И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.
     Слушал Фритигерн, но не  так,  как  в  первые  дни  их  знакомства  с
епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все  это  не  касается;
будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем
слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него,  князя,
вся эта проповедь и говорилась.  Сухой,  ломкий  голос  пытался  сокрушить
живую и жадную плоть, сталью препоясанную.
     Возмущалось сердце князя.
     А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным
тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в  той  же
одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.
     И сказал ему Фритигерн при всех - громко, на всю церковь:
     - Слышали мы уже слова твои. Еще на левом берегу  Дуная.  Втолковывал
ты нам, что врагов своих любить мы должны.
     И шаг вперед сделал, к алтарю.
     Ульфила ему навстречу пошел.
     Люди расступались, дорогу давали. И  сошлись  посреди  церкви  рослый
воин и щуплый старик епископ.
     - Помню и я, как учил вас, - сказал ему Ульфила. - Моя вина. Плохо  я
научил вас, Фритигерн.
     И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.
     - Разве ты забыл,  Ульфила,  как  до  последнего  держали  мы  слово,
которое дали Валенту? Не своими ли глазами видел, как издевались над  нами
ромеи? Разве не морили они нас голодом? Не брали в рабство наших детей?
     - Видел, - сказал Ульфила. - Их грех, им и отвечать перед  Богом.  Не
бери на себя лишнего, Фритигерн.
     - И кто вырвал у тебя глаз, вырви у того  два,  -  насмешливо  сказал
Фритигерн. И голову набок склонил: как, что скажешь на это, Ульфила?
     - Мне жаль тебя и тех людей, которых ты погубил, - сказал Ульфила.
     - Да кто ты таков, чтобы судить меня и мои поступки? - вскипел князь.
     - Я не сужу, - возразил Ульфила. - Сам грешен. Я сожалею.
     Пристально посмотрел Фритигерн на собеседника  своего.  Всего  взором
обласкал, с головы до ног. А после поднял руку и с размаху по лицу Ульфилу
ударил - только звон прокатился.
     От удара покачнулся Ульфила. Упал бы, если бы не  подхватили  его.  В
глазах потемнело, в ушах звон. Тяжелая рука у князя.
     А Фритигерн - вот он, стоит напротив и улыбается.
     Тряхнул  головой  Ульфила,  щеку  потер.  На  бледной  коже   пятерня
отпечаталась.
     Тихо в церкви. И ожидание сгустилось, как сметана.
     Ульфила сказал прихожанам своим (знал,  что  многие  и  в  церковь  с
оружием ходят):
     - Пастырского слова слушайте и заветы  выполняйте,  но  помните:  сам
пастырь не всегда есть достойный образец для подражания.
     А после что было силы влепил Фритигерну между глаз.
     У того аж искры посыпались.
     За лоб схватился.
     И захохотал. От души захохотал. Даже слезы потекли.
     - Прав ты, князь, - сказал ему Ульфила. - Не мне судить тебя.
     Фритигерн обнимать его кинулся, но Ульфила отстранился.
     К вечеру деревня уже на все лады  толковала  эту  историю.  Говорили,
будто святейший Ульфила князя-убийцу прямо в церкви до  полусмерти  избил.
Будто бы Фритигерн на жизнь его покушался. И вот уже  нашлись  такие,  кто
видел, как Ульфила получил чудесную силу прямо от архангела Михаила, чтобы
супостата сокрушить.
     - И правильно сделал,  -  прочувствованно  говорил  Авдей  у  себя  в
Македоновке. - Тот изверг - он епископа-то нашего до смерти извести хотел.
Шутка сказать: руку поднял на  такого  человека.  Теперь  у  него  рука-то
отсохнет, у Фритигерна. Точно говорю.
     Многие  возражали:  князь  заставил  Ульфилу   собственные   заповеди
прилюдно нарушить, что верно, то верно. Но убивать епископа  -  того  и  в
мыслях не держал.
     Как бы то ни было, а не нашлось из всего прихода ни одного  человека,
кто не считал бы поступок Ульфилы совершенно правильным.  Ибо  чрезвычайно
практический народ были эти готы.  Заповеди  всепрощения  для  воскресного
разговора были весьма хороши и  уместны;  с  удовольствием  внимали  им  в
церкви и всякий раз душой умилялись. Однако жизнь чаще  поворачивала  так,
что пригоднее для нее оказывалось совсем иное.
     Фритигерн все-таки сманил  с  собой  несколько  человек  из  "меньших
готов"; но их было значительно меньше, чем он надеялся.


     Второй раз Фритигерн наведался к Ульфиле в начале августа  378  года.
Ульфила  встретил  князя  неприветливо.  Но  на  то  и  был  хитрым  лисом
Фритигерн, чтобы к любой твердыне правильные пути отыскать.
     - Зачем явился? - спросил епископ, видя, что князь один, без  дружины
(а раз один, значит, точно - хитрость какую-то затевает).
     - Повидать тебя,  -  не  обращая  внимания  на  хмурый  вид  Ульфилы,
приветливо ответил Фритигерн. - Передать, что все твои, что с  нами  ушли,
живы и здоровы. Только Эохари ранен, но скоро и он будет здоровехонек. - С
любопытством,  почти  детским,  на  епископа  поглядел.  -   А   ты   что,
действительно их всех отлучил, как грозился?
     Хорошо же знал Фритигерн епископа своего, если с  первых  слов  сумел
этот лед растопить.
     Ульфила проворчал:
     - Не хватало еще, чтобы они умерли  нераскаявшимися  грешниками.  Вот
вернутся, тогда покажу им.
     Вошли в дом, где Ульфила жил. Жилье было тесным  и  бедным,  и  князь
сразу поежился: в ловушке себя почувствовал. Нарочитая эта  бедность  была
вызовом, и Фритигерн, на лету ловивший любые намеки, понял и этот.
     Без  спроса  Силена  заглянул  -  посмотреть,  как  там  ведет   себя
Фритигерн. Мало ли что. В последний раз не друзьями расстались.
     Ульфила Силене кивнул: все в порядке. И скрылся Силена.
     Фритигерн улыбнулся.
     - Любят тебя здесь, - заметил он Ульфиле. - А ведь не за  что  любить
тебя, Ульфила. Скучный ты человек. Только и делаешь, что бранишь  людей  и
туда не пускаешь, где интересно и весело.
     - Что я делаю и за что любят меня - не твоя забота, князь, -  отрезал
Ульфила. Сидел, настороженный, точно  в  одной  клетке  с  опасным  зверем
оказался.
     Фритигерн без приглашения на лавку  против  Ульфилы  уселся.  Надоело
стоять, пригнув голову под низкой крышей.
     - Хочу понять тебя, - сказал князь. - Договорить недоговоренное. -  И
вперед подался, в тесной комнатке на епископа  надвинулся.  -  Скажи  мне,
почему за мир так держишься? Почему народ свой воевать не пускаешь? Живете
в бедности, а могли бы жить в роскоши. Да и мы  не  такие  уж  разбойники,
епископ. Не чужое отобрать хотели, своего добивались, того,  что  наше  по
праву. Зачем тебе дружба с ромеями? Неужто  дороже  тебе  имперцы  родичей
твоих?
     И спохватился Фритигерн: Ульфила-гот не готом был вовсе.
     Но Ульфила про то и не вспомнил.
     - Мне ромеи чернила присылают хорошие, -  сказал  он.  И  пояснил,  с
удовольствием заметив, что князь смутился: - Я ведь  Книгу  перевожу.  Для
такой  работы  мир  нужен.  Когда  кругом  война,  трудно  другими  делами
заниматься.
     И непонятно было, серьезно ли говорит, ибо угрюм был и ни тени улыбки
на лице.
     Фритигерн, чтобы недоумение свое скрыть, за новую тему ухватился.
     - Любо было нам слушать твою книгу, - сказал он.
     И попросил показать, из какой глины перевод этот вылепливается.
     Ульфила вытащил из  холщового  мешка  восковую  дощечку  -  черновик.
Фритигерн взял, повертел в руках, твердым ногтем по воску провел,  оставив
полоску. Буквы, как жуки, по всей поверхности, а  что  за  ними  спрятано?
Ничего не понял.
     А Ульфила и не собирался ничего объяснять. Насмотрелся? Это  тебе  не
мечом махать, здесь иное  умение  потребно,  тебе  недоступное.  И  забрал
Ульфила дощечку, обратно в мешок спрятал.
     Молча на князя уставился: ну, что тебе еще нужно?
     Растерялся князь; а растерявшись, многословен стал.
     - Валент из Антиохии прибыл, - сказал  он  наконец.  -  Армию  привел
большую. Наши конники уже ходили мимо, считали их орлов.
     - И много насчитали? - спросил Ульфила.
     - Достаточно, - честно  ответил  Фритигерн.  Поморщился.  -  Если  по
значкам судить, набрал Валент себе воинство  с  бору  по  сосенке.  Думаю,
лучшие резервы выгреб, чтобы только нас извести.
     - Вполне понимаю, - холодно сказал Ульфила.
     Фритигерн пропустил это замечание мимо ушей.
     - Ульфила, помоги мне. Ты встречался с Валентом, говорил с  ним.  Где
он уязвим более всего? Как легче взять его?
     - Валент мой государь, - сказал Ульфила. - Я  не  помогу  тебе  убить
его. Если ты только за этим приехал, то убирайся.
     - Твой государь! - яростно прошептал Фритигерн. Серые его глаза вдруг
засветились зеленым огнем. - В прошлом году он  и  пальцем  не  шевельнул,
пока мы разоряли его земли и грызли его людей похуже Черной Смерти.  Сидел
себе в Антиохии, задницу парил, будто нас и на свете-то нет.  Где  он  был
тогда, твой государь, когда мы кровь его подданных лили, будто воду?
     Гневный огонь медленно угасал в зрачках Фритигерна.
     - Так скажи, Ульфила, с чего бы Валенту вдруг  срываться  с  места  и
сюда бежать?
     - А сколько можно на твои бесчинства любоваться?
     - Не в этом причина. - Фритигерн головой покачал. - Из всего,  что  я
слышал о его императорском величестве, следует один очень простой вывод.
     Он поманил Ульфилу пальцем, точно  собирался  поведать  ему  какую-то
тайну. Но Ульфила не шелохнулся.
     А Фритигерн и без того ему все раскрыл, что знал.
     - Зависть, - сказал Фритигерн. - Вот что ему покоя не  дает.  Зависть
пересилила все, даже природную трусость. Вот он и рвется в бой.
     - Зависть? - переспросил  Ульфила.  Против  своей  воли  почувствовал
жгучий интерес. Ох, как непрост князь Фритигерн! Умеет  втягивать  в  свои
дела. Только что гнать хотел взашей - и  вот  сижу  слушаю,  чуть  не  рот
раскрыв. Жду: что еще надумал этот проныра?
     - И кому же завидует император Валент?
     - Многим. Например, комиту Себастьяну, - быстро ответил Фритигерн.  И
прямо в глаза Ульфиле посмотрел, ибо собирался  сказать  нечто  важное.  -
Этот Себастьян нас наголову разбил. Один отряд уничтожил почти под корень.
Кто уцелел, говорят: серьезный командир, у ромеев таких мало.
     - Значит, и на тебя нашлась управа?
     Фритигерн юлить и вертеться не стал, ответил прямо:
     - Похоже, так.
     Ульфила губы сжал. Посмотрел неприязненно.
     - Погубишь ты народ свой.
     - Этого-то я и не хочу. Если у Валента  найдется  хотя  бы  еще  один
такой Себастьян, нам придется туго.
     - Но ты, конечно, тоже не сидел сложа руки, пока Валент к тебе шел.
     - Ну... - Фритигерн  мимоходом  плечами  пожал.  Скромник.  -  Ничего
особенного. Обычные меры. Перекрыл дороги, по которым  провиант  для  этой
армии подвозят. Они, конечно, быстро прознали. Желудки донесли им  новость
быстрее всякой разведки. Один пост я  потерял,  зато  выиграл  время.  Они
против наших выслали стрелков под прикрытием кавалерии. Вот уже  несколько
дней мы медленно отходим. Мне совершенно не нужно,  чтобы  нас  загнали  в
ущелья. На этот раз так просто будет не уйти, перебьют нас там.
     И противен был Фритигерн Ульфиле. И дела фритигерновы были  в  глазах
епископа преступлением. А обаянию князя противиться не мог.
     Во всем, что делал Фритигерн, холодный трезвый расчет проглядывал.  И
вся забота Фритигерна была о вези. И все подлости совершались  Фритигерном
ради вези. Да и подлостями-то это не было в полном  смысле  слова.  А  что
убийца - так кто в ту пору убийцей  не  был?  Разве  что  святые,  да  еще
незадачливый Прокопий...
     И вот уже Ульфила кивает одобрительно.
     А Фритигерн продолжает, доверяя епископу Ульфиле все больше и  больше
подробностей.
     - Сейчас мы стоим в дневном переходе от Адрианополя. Валент под самым
городом. Землю роет.
     - Что он делает? - От удивления Ульфила едва не поперхнулся.
     Фритигерн пренебрежительно отмахнулся.
     - Ну, лагерь строит. Выкопал ров, возвел вал земляной, палок  натыкал
частоколом. Думает, это ему поможет.
     И язык прикусил. Лишнее сгоряча брякнул.
     Ульфила спросил:
     - А ты что думаешь, Фритигерн? Поможет ему палисад?
     Опасный голос у епископа. До "пошел вон" один шаг остался.
     - Я хочу покончить с этой войной,  -  сказал  князь.  -  Помоги  мне,
Ульфила. Мне не нужно  большое  сражение.  Может  быть,  мы  и  побили  бы
Валента, но слишком много наших погибнет. Я не могу заплатить такую  цену.
Не стоят того ромеи.
     Он говорил  прямо  и  открыто.  Лучшая  из  хитростей  фритигерновых.
Доверие такого сильного вождя подкупало лучше угроз и посулов.
     И Ульфила поддался.
     - Хорошо, - сказал он. - Если ты действительно хочешь мира, я  помогу
тебе. Что тебе нужно от меня?
     Фритигерн сжал кулак. Пора!
     - Валент тебя  знает.  Пойди  к  нему.  Я  хочу,  чтобы  ты  вел  мои
переговоры.
     Ульфила встал. Фритигерн тоже поднялся на ноги, понимая, что разговор
окончен.
     - Я подумаю над твоими словами, - сказал Ульфила. - Иди пока отдохни.
Меркурину скажи, что я велел тебя накормить.
     Раздумывал Ульфила недолго. Фритигерн не успел молоко допить, которым
Меркурин его потчевал, как епископ уже явился. Дощечки вощеные принес.
     Сели вдвоем на берегу речки и начали послание к императору ромейскому
составлять.
     Его императорскому величеству, повелителю Римской Империи, Валенту от
Фритигерна, дукса и судьи, вождя великого народа вези, союзника,  друга  и
федерата ромеев, - привет.
     Начало Фритигерну очень понравилось. Растянулся на траве  и  говорить
начал, кулаком по земле рядом с собой стуча, точно вбивая каждое  слово  в
рыхлую эту почву.
     - Напомни государю о прежнем договоре, который тот заключил с народом
вези. Когда постигло бедствие как везеготов, так и остроготов, и алан,  мы
к  нему,  Валенту,  обратились.  В  те  дни,  изгнанные  с  родных  земель
воинственными дикими полчищами гуннов...
     - Не гунны ли с твоими родичами теперь в одной  шайке  римские  земли
разоряют? - перебил Ульфила.
     Фритигерн голову приподнял, на епископа глянул.
     - Гунны с аланами вместе ходят, - сказал  он  нехотя.  -  Откуда  мне
знать, что Сафрак затевает. Среди моих вези никаких гуннов нет. Мы  их  за
врагов считаем. Ты дальше пиши. -  И  снова  глаза  прикрыл,  чтобы  лучше
думалось. - Напиши: когда пришла беда, обратились вези  к  могущественному
Риму, и была обещана нам от Рима провинция Фракия. Но  злой  рок,  видимо,
хотел разлучить и поссорить дружественные наши народы...
     Ульфила на мгновение перестал писать. Мир, подумал он. Мне тоже нужен
этот мир. И снова принялся выводить буквы.
     -  Объединившись,  римляне  и  готы  превзошли  бы  могуществом  весь
остальной мир. Никто не посмел бы посягнуть на нас! Но не все  злым  силам
торжествовать. Презрим былые обиды. Немало людей полегло с  обеих  сторон;
преградим же путь  крови.  Совместно  оплачем  погибших  и  воздвигнем  им
памятник лучше колонны или кургана: пусть это будет тишина и согласие.
     Ульфила  записал.  Посмотрел  на  Фритигерна:  подставил  князь  лицо
солнцу,  рот  приоткрыл,  будто  выпить  хочет.  Богато  одарил  Всевышний
человека этого; безрассудно расточает Его дары Фритигерн. Едва  не  сказал
вслух то, что подумалось: не обмани на этот раз,  Фритигерн!  Пусть  слова
твои будут правдой.
     А князь, не открывая глаз, заключил:
     - В обмен на прочный мир и верную службу  со  всевозможным  смирением
просит-де князь готский обещанную прежним договором  Фракию  со  всеми  ее
пашнями и хлебом, с пастбищами и скотом.  Только  Фракию  и  ничего  сверх
того; но и не менее.
     Это было хорошее послание, исполненное достоинства  и  вместе  с  тем
миролюбивое.
     Фритигерн ласкал пальцами нагретую  солнцем  траву.  Он  полюбил  эту
землю, где пролил столько крови, и очень хотел ее для себя. И получит  ее,
ибо отступать отсюда ему  некуда.  Зиму  он  рассчитывал  прожить  на  тот
урожай, что вырастили нынешним летом фракийские крестьяне. Даром, что  ли,
настаивал в договоре на том, чтобы отдали  ему  пашни  и  хлеб.  А  весной
начнется, наконец, новая жизнь для всех вези.
     - Напиши второе письмо, Ульфила, - вдруг сказал Фритигерн.
     И сразу почувствовал, как насторожился епископ.
     - Кому? - поинтересовался Ульфила. -  Царю  персидскому?  На  случай,
если Валент откажет?
     - Нет, тоже Валенту. Но не от лица всех вези, а приватно от  меня.  -
Он сел и усмехнулся. - От государя к государю.
     И заговорил задумчиво:
     - Напиши ему от меня,  что  хочу  быть  Валенту  настоящим  другом  и
союзником. И сейчас, как  будто  мое  желание  уже  осуществилось,  считаю
долгом остеречь его. Мне ведомо, что многие мои соплеменники не захотят  с
ромеями мира. Мой родич Алавив, которого я  люблю  и  которого  полюбит  и
Валент, когда узнает его близко, может разбить ромеев. Он  горяч,  Алавив,
эта мысль кружит ему голову. Мне трудно вразумить его. И не остановить мне
воинственного порыва многих друзей моих, если сам Валент не поможет в том,
проявив добрую волю.
     Фритигерн  повернул  голову,  посмотрел  на  Ульфилу.  К  щеке  князя
травинка прилипла.
     - Почему ты губы кривишь, епископ?
     - Противно слушать тебя.
     - Я не злоумышляю против  своих,  если  ты  об  этом,  -  невозмутимо
возразил Фритигерн. - Я никогда не предам вези. Веришь?
     Этому Ульфила вполне верил. Не понимал только цели второго  послания,
от которого за версту разило предательством.
     Фритигерн объяснил:
     - Если Алавив на Валента наскочит и цапнет его  (а  Алавив  на  такое
способен), то после второго послания даже эта  выходка  не  сорвет  мирных
переговоров. Я всегда смогу доказать, что Алавив  действовал  против  моей
воли.
     - А если ромеи потребуют, чтобы ты выдал им Алавива?
     Фритигерн широко улыбнулся.
     - Ах, Ульфила. Ведь ты меня хорошо знаешь.
     - Я тебя знаю, - согласился Ульфила. - Я  знаю,  что  никогда  нельзя
заранее знать, как ты поступишь.
     - Я сумею уберечь от них Алавива, если дело повернется  так,  как  мы
говорили. В крайнем случае, скажу, что он убит. Ведь  ты  спрячешь  его  у
себя, правда? - И засмеялся. - Если от меня не знаешь, чего ждать, то  что
говорить о тебе!
     - Главное - мир, - сказал Ульфила. Ему не  нравилось,  как  обернулся
разговор.
     Фритигерн уловил недовольство епископа  и  сразу  ушел  от  скользкой
темы.
     - Да, главное - получить от них мир.
     Сказал: "мир", а подумал: "Фракию".
     - Дальше диктуй, - сказал Ульфила.
     И потекли дальше сладкие  речи  Фритигерна.  Лучше  с  лукавой  змеей
знаться, чем такого союзника иметь!
     - Чтобы избежать  неприятностей  от  чрезмерно  войнолюбивых  родичей
моих, приватно советую тебе показать им силу твоего войска. Не  вступая  в
битву, пройди перед ними горделиво, вознеся орлов. Это  зрелище  лишит  их
задора, а имя твое устрашит их.  Тогда  они  охотно  прислушаются  к  моим
словам и заключат мир с тобой.
     - А заодно получат хорошую возможность оценить боевую силу ромеев,  -
сказал Ульфила.
     Фритигерн махнул рукой.
     - Не ищи подвоха там, где его нет. Мне не нужна  эта  битва,  где  мы
понесем слишком большие потери. Неужели я  еще  не  убедил  тебя?  Я  хочу
купить мир не кровью, а хитростью. Второе письмо обезопасит переговоры  от
случайностей. А кроме того... -  Он  посмеялся.  -  Оно  изрядно  польстит
Валенту. Как все трусы, император любит думать, что одно  только  его  имя
наводит страх.
     Ульфила отложил дощечки.
     - Откуда ты столько знаешь о характере Августа Валента?
     Фритигерн выглядел очень довольным.
     - А что, я неправ?
     - Прав.
     Фритигерн  вскочил  на  ноги.  Протянул  руку  Ульфиле,   больше   из
вежливости, ибо и в пожилых летах был тот легким на подъем.
     Вместе пошли к дому.
     Помолчав, сказал Фритигерн:
     - Мне про Валента один человек рассказывал - а тот хорошо его знал.
     Ульфила молчал, желанного вопроса "кто?" не задавал -  нарочно  князя
мучил. И не выдержал князь, назвал без всякого вопроса:
     - Атанарих.


     Валент, его императорское величество, положительно не знал,  что  ему
предпринять. Нервно расхаживал по форуму своего лагеря  под  Адрианополем.
Лагерь был  великолепен,  совершенное  создание  римской  фортификационной
мысли. Войска отборные, полководцы - один другого  опытнее,  враг  свиреп.
Осталась сущая малость: отдать приказ и ударить по полчищам Фритигерна.
     И вот на это-то Валент никак не мог решиться.
     Спросил мнения командиров. А те возьми и не сойдись во взглядах.
     Комит Себастьян после победы над готами в долине речки  Гебр,  раздул
павлиний хвост. И Августа Валента к  тому  же  призывал.  Нельзя  упускать
случая, твердил он. На войне слишком быстро все меняется. Слишком  быстро,
чтобы можно было позволить себе такую  роскошь:  сидеть  и  ждать  у  моря
погоды. По последним донесениям разведки, везеготов не более десяти тысяч.
Это работа для одной  хорошо  обученной  когорты.  Конечно,  если  с  умом
взяться.
     Благодарение Провидению, его императорскому величеству служит  немало
офицеров, которые как раз в состоянии взяться за  это  дело.  И  именно  с
умом.
     Слушая Себастьяна,  Валент  так  и  закипал  нетерпением.  И  правда,
довольно уже прохлаждаться и тратить свои дни в бездействии,  когда  слава
воинская - вот она, рядом, только руку протяни.
     Но тут вступал в разговор магистр конницы Виктор, тот  самый  сармат,
который лет десять назад переговоры  с  Атанарихом  вел.  Человек  он  был
весьма осторожный. Да и недавняя победа не кружила ему голову. Не лучше ли
подождать, пока приспеет подкрепление из Галлии,  от  императора  Западной
Римской Империи, Грациана? Вот  комит  Рикимер,  от  Грациана  присланный,
говорит, что помощь уже близка.
     Валент вновь начинал сомневаться.  Может  быть,  и  впрямь  не  стоит
мчаться навстречу  Фритигерну  очертя  голову.  Может  быть,  имеет  смысл
подождать...
     Но тут со всех  сторон  набежали  льстецы  (после  того,  как  казнил
прежних, тотчас  же  новые  появились,  еще  и  лучше  старых).  Зашептали
государю в оба уха: не довольно ли с  Грацианом  славой  делиться?  Совсем
зазнался Грациан, на него, Валента, дядю своего, свысока смотреть начал.
     - Зазнался, еще как!  -  говорили  наиболее  догадливые  (сообразили,
какая тоска  Валента  поедом  ест:  племянник-то  алеманнов  героически  в
капусту крошит, а он, Валент, только парады принимает).
     Его величество Валент, с его-то мудростью, с его-то могучей армией, с
такими прославленными офицерами... Эх, да что говорить! Сам все знает  его
величество.
     И мнилось Валенту: вот где истинная правда. Ибо страшно хотелось ему,
чтобы уговорили  его  атаковать.  Хоть  бы  одну  большую  битву  выиграть
по-настоящему.
     Пока судили и рядили, время шло.
     В одно прекрасное утро у ворот лагеря встречено  было  посольство  от
Фритигерна. Солдаты проводили посланцев к императорской палатке,  государю
представили. Валент, втайне ликуя, снизошел: так и быть, выслушаю.
     Сам же, как восторг улегся, в недоумение пришел. Не знал,  как  выбор
послов оценивать надлежит. Польстить ему Фритигерн хотел или оскорбить.
     С одной стороны, явился тот готский  клирик,  о  котором  и  патриарх
константинопольский хорошо отзывался. Говорил, будто праведный это муж.
     Свита при праведном муже - несколько готских воинов и все  незнатного
рода.  Но  тот  же  патриарх  и  общину  готскую   хвалил;   стало   быть,
сопровождающие  клирика  -   добродетельные   христиане.   Его,   Валента,
единоверцы.
     Но...
     С  другой  стороны,  разве  с  таковыми  должен  вести  столь  важные
переговоры великий владыка?  Кто  таков  этот  клирик?  Вот  на  патриарха
константинопольского глянешь - плечи под тяжестью шитого плаща аж  ломятся
-  сразу  видно:  достиг  человек  высот  немалых.  А  этот  -   сухощавый
беловолосый старик с острыми чертами лица и  тяжеловатым  взглядом  темных
глаз. И одежда очень простая, пропыленная. Без единого золотого украшения.
     Офицеры  в  мнении  касательно  особы   посланца   были   единодушны:
"притащился какой-то отбтрюханный поп..."
     Ульфила Валенту письма передал, какие они  с  Фритигерном  на  берегу
речки составили. Валент любезно  ознакомился.  Задал  несколько  вопросов.
Ульфила отвечал, немногословно, но вполне удовлетворительно.
     Можно ли  Фритигерну  доверять?  Можно,  только  с  оглядкой,  ибо  у
варваров свои понятия о чести.
     Не нарушит ли князь уже подписанный договор?
     На  этот  вопрос  Ульфила  ответил  после  паузы,  странно   поглядев
императору прямо в глаза ("Какой хам!" - верещали потом придворные):
     - Нет, если его снова не обманут.
     Ответ этот, разумеется, никого не устроил. Ты  нам  вынь  да  положь:
можно Фритигерну доверять или нет?
     Присутствовавший при этом разговоре Себастьян так и спросил:
     - Можешь ли ты, обратившись к своей совести, ручаться за него?
     - Однажды я поручился  за  него  и  был  жестоко  наказан,  -  сказал
Ульфила. - Но и после этого скажу: я охотно обменял бы свою чистую совесть
на прочный мир.
     И  опять  слова  Ульфилы  никому  не  понравились,  потому  что  были
искренними и не содержали лести.
     Пытались выспрашивать у посла  подробности  касательно  того,  какими
силами располагает Фритигерн, где  сейчас  находятся  Алатей  с  Сафраком,
остались ли до сих пор с аланами отряды гуннов. Ибо наиболее  дальновидные
из  римских  командиров  предполагали,  что  в  минуту  большой  опасности
остроготы присоединятся к везеготам, и для армии Валента это будет  весьма
неприятно. Проще сказать, при таком повороте событий  шансы  на  блестящую
победу, которую уже ковала и покрывала позолотой фантазия  Валента,  резко
уменьшались.
     Но церковник ничего не знал ни о численности варварских полчищ, ни об
их расположении. Только и сказал:
     - Вот точные слова Фритигерна, которые он говорил мне,  когда  просил
прийти к тебе с посланиями: "Я могу разбить Валента, но это  будет  стоить
мне слишком больших жертв".
     Валент  так  откровенно  обрадовался,  такой  радостный   взгляд   на
Себастьяна бросил, что льстецы поняли: битва будет.
     Ульфила поднялся, сочтя свою миссию выполненной.
     - Я еще раз прошу тебя подумать  над  этими  письмами.  Пожалей  свой
народ, император. Если даже все  вези  полягут  под  стенами  Адрианополя,
останутся остроготы и аланы, останутся гунны, и они утопят твою Империю  в
крови.
     Два дня после этого Ульфила жил в римском лагере, ждал ответа. Валент
обещал написать Фритигерну и выразить свое мнение.
     Легионеры, пришедшие с Валентом из Сирии, не питали пока что к  готам
враждебных чувств. По их мнению, вези были куда лучше  персов.  Со  свитой
ульфилиной играли  в  кости  и  пили  неразбавленное  вино.  О  посланнике
фритигерновом расспрашивали. "Что, получше никого  не  нашлось?"  Но  вези
отказались  обсуждать  личность  Ульфилы;  сам   же   Ульфила   почти   не
показывался.
     На третий день Валент объявил ему, что ответа  не  даст,  ибо  письма
Фритигерна весьма двусмысленны и непонятно, как следует отвечать на них.
     С  тем  посольство  и  отбыло,  сопровождаемое  насмешливым   свистом
легионеров. Те-то уже знали, каким будет ответ.


     Солнце переходило в знак Девы; настало 23 августа 378 года. И подобно
тому, как Солнце покидало один свой дом и перебиралось в другой, двинулась
римская армия из надежного, обжитого лагеря навстречу неизвестности.
     Весь  обоз,  припасы,  скарб  -  все  было  оставлено   под   стенами
Адрианополя. Охранять лагерь назначили две центурии Сирийского  легиона  -
довольно, чтобы удерживать такое хорошее укрепление, если придется.
     Казну,   придворных   льстецов,   императорский   пурпур   и   прочие
драгоценности предусмотрительно переправили за городские стены,  сочтя  их
лучшей защитой, чем лагерный палисад.
     И выступили.
     Валент верхом на крепкой лошади возглавил армию. От сверкания орлов в
глазах больно. Пыль оседала на придорожных кустах  и  траве.  Вдыхал  этот
запах Валент, и от восторга сжималось его сердце. Началось! Он  ступил  на
путь славы, о которой мечтал почти пятьдесят лет.
     Когда солнце достигло зенита, жара сделалась невыносимой. Пот ручьями
стекал по лицам. Но ноги шагали, будто  сами  собой.  Легкие  отказывались
принимать пропитанный пылью и запахом конского пота воздух.  Но  разве  им
оставлен выбор? Велено дышать, вот и дыши. И без рассуждений!
     Дороги здесь неудобны. То и дело карабкались в гору, а потом  неловко
спускались с горы. Но легионы шли налегке и потому не был для  них  труден
путь.
     И вот впереди, в  дрожащем  знойном  воздухе,  показались  выбеленные
солнцем готские телеги, выстроенные табором.  Высокие  колеса  из  цельных
спилов щетинились осями.
     Из-за ограждения понесся яростный вой, будто там бесилась стая  диких
зверей. Кто бы поверил, слушая эти вопли, что их издают люди, окрещенные в
кроткую веру Христову?
     Пока вези бесновались  и  грели  в  себе  злобу,  римские  полководцы
торопились выстроить войска в боевой порядок.  Как  обычно,  непробиваемый
строй тяжелой пехоты прикрыли на флангах конницей.
     Проклятье на этого Виктора и его кавалерию! Не конники,  а  черепахи.
Когда они, наконец, доберутся до места? Комиты орали до хрипоты,  подгоняя
солдат. Далеко растянулись по всей длине дороги, насколько видит глаз.
     Сармат Виктор, утратив свою знаменитую выдержку, рычал  звероподобно,
грозя распять каждого десятого за преступную медлительность.
     С грохотом мчались вперед по дороге  всадники,  обгоняя  друг  друга.
Лязгали доспехи. Луженые глотки легионеров исторгали хриплые  звуки;  щиты
сталкивались со щитами. Ромейские солдаты тоже пугать умели.
     Варвары  и  испугались.  Высунули  нос  из-за  телег  и  попросили  о
перемирии. Разве наш духовный пастырь не ходил  к  вашему  императору,  не
умолял пощадить нас?
     Валент грудь колесом выпятил,  подбородок  квадратный  выставил.  Да,
говорил я  с  вашим  пастырем;  неужто  у  Фритигерна  никого  получше  не
сыскалось? Что он присылает  мне  для  переговоров  людей  такого  низкого
происхождения, чуть не рабов? Они и решить-то ничего не могут, ибо  нет  у
них на то прав.
     Вот ты (это он к тому готу обратился, который из-за телег вышел и  от
имени своих товарищей речи повел) -  кто  ты  таков,  что  я  должен  тебя
слушать? Кандак твое  имя?  И  что  это  такое  -  "Кандак"?  Как  это  я,
повелитель огромной державы, с каким-то Кандаком говорить стану?
     Облил презрением с головы до ног и прочь отослал.  Если  князья  ваши
действительно хотят, чтобы я жизнь им  оставил,  пусть  кого-нибудь  более
достойного пришлют.
     Пока его императорское величество гордость свою тешил  и  требовал  к
себе знатных вези для переговоров, с другого конца готского лагеря  (ромеи
и не видели) совсем другие послы ускакали. И не  к  ромеям,  а  в  горы  -
поторопить Алатея с Сафраком.
     Опасную игру Фритигерн затеял. Все эти разговоры для того  нужны  ему
были, чтобы время потянуть. И он  подкрепления  ждал,  и  Валент.  Как  бы
исхитриться и так попасть, чтобы своего союзника  дождаться,  а  Валентова
опередить? Да еще  заранее  себе  пути  для  отступления  проложить?  Если
сорвется дело и не удастся ромеев побить, свалить беду на неуемных родичей
своих (мол, против его, фритигерновой, воли битву развязали) и  попытаться
купить жизнь тем, кого еще можно будет спасти.
     Широкая равнина, простиравшаяся в предгорьях, и без того выжженная за
лето солнцем, пылала. Повсюду зловредные вези разложили  огромные  костры,
чтобы сделать жару еще более невыносимой. Себя при  этом,  понятное  дело,
тоже не щадили; будто черпали они  прохладу  из  жажды  врагов  своих,  из
слабости ромеев силы набирались.
     Потянулись странные часы напряженного бездействия. Давно уже  миновал
полдень, но до вечера  еще  нескоро.  Ревело  пламя  больших  костров.  За
деревянными стенами телег бесновались варвары.
     Долгий марш, пыль и жара сделали свое дело: римляне стали задыхаться.
Стояли в строю перед лагерем готским, от  жажды  изнемогая,  и  свинцовыми
казались им доспехи.
     Валент же наслаждался. Хоть и  его  мучили  голод  и  жажда  (любимое
иллирийское пиво в лагере осталось), а радостно ему  было.  Чистую  правду
написал в том, приватном, письме Фритигерн:  одно  только  имя  государево
врага устрашает.  Наступили  лучшие  часы  его  жизни  и  сейчас  медленно
истекали.
     Нервничали лошади. Конь - он не человек, ему не втолкуешь, почему его
морят голодом и жаждой и в чем высшая цель такого мучительства.
     А Фритигерн нового посланца для переговоров к Валенту  направляет  (и
опять невидного, в бедной одежде, - чтобы в заложники не взяли).  Дескать,
берется Фритигерн соплеменников  своих  от  бесчинства  удержать.  У  него
дружина сильная; при помощи этой самой дружины совладает он, Фритигерн,  с
самыми горячими головами из везеготов. Не допустит их до битвы. Только вот
гарантии от ромеев нужны. Он-то сам, Фритигерн, Валенту  верит  на  слово,
как брату, но остальным той веры  недостаточно.  Вот  если  бы  от  ромеев
заложник был ему, Фритигерну, дан... А за сохранность жизни того заложника
можно не опасаться.
     Собрались высшие  валентовы  офицеры.  Обсуждать  начали.  А  ну  как
лукавит вези, с него станется!..
     Торжествует  Валент:  сам  Фритигерн  перед  ним,   Валентом,   страх
испытывает! А Виктор с его советами Грациана дожидаться - просто трус. Вот
еще, славой делиться. До полной победы один шаг остался. Сейчас быстренько
дадим Фритигерну заложника, а там глядишь -  целое  племя  под  нашу  руку
пойдет и послужит нам еще верой и правдой  на  зависть  Грациану,  который
только и горазд, что алеманнов без толку истреблять и с аланами якшаться.
     Кого же послать?
     Тут  всяк  стал  глаза  отводить.  Да  Валент  и  сам  понимает:  тот
недостаточно знатен, этот в армии  нужен,  мало  ли  что.  И  ткнул  палец
государев в Эквиция: с одной стороны, настоящий римский патриций, с другой
- толку с него, если битва все-таки завяжется, куда меньше, чем от прочих.
     Эквиций из розового зеленым сделался. Не  был  бы  патрицием,  так  и
повалился бы в ноги солдафону недальновидному: помилуй, государь-батюшка!
     Оттолкнул его комит Рикимер, грацианов человек, который  от  молодого
государя к Валенту прислан был. Сам был германец и трусости  в  других  не
выносил, считал ее за позор и чуть ли не болезнь. "Я пойду", -  сказал.  И
вместе с тем незнатным готом в сторону табора направился.
     Медленно шли, чтобы  вези  какого-нибудь  подвоха  не  заподозрили  и
стрелами не истыкали. Да и  время  дать  нужно  вези,  чтобы  как  следует
разглядели  красный  плащ  комита,  богатые  доспехи,  знаки  отличия.  Не
простой, стало быть, он человек и для императора ценен.
     До оврага уже дошли, который вези расширили и углубили, используя для
защиты лагеря. А солнце палит нестерпимо. Когда же вечер?..
     И вдруг - вопли, звон оружия... Кому-то жара в голову стукнула.
     Стрелки передового римского отряда, выстроенные перед рядами  тяжелой
пехоты, слишком бурно препирались с передовым готским постом, и вдруг один
сорвался, пустил  стрелу.  Командир  римских  стрелков,  испанец  Бакурий,
решил, что самое умное после такой выходки - это в атаку  пойти.  Нервы  у
всех на пределе; услышали, как он ревет: "За мной!" и побежали.
     Как наскочили на готов, так  и  отскочили;  вези-то  из-за  прикрытия
стреляли, а ромеи по чистому полю шли.
     Рикимер остановился, в сердцах себе под ноги плюнул и на родном своем
языке душу отвел. А после сказал тому незнатному готу, что с ним вместе  к
табору для переговоров шел:
     - Иди-ка ты к своим, брат. Видно, судьба нам с тобой нынче убить друг
друга.
     Хлопнул его по плечу; на том расстались. Рикимер к ромейским позициям
отошел. В ледяном бешенстве  был.  Валенту  что-то  совсем  уж  невежливое
рявкнул.
     А тот вдруг побелел, вот-вот сознание потеряет. Глаза расширил, будто
дьявола перед собой увидел. Но не на Рикимера смотрел - куда-то  за  спину
ему.
     Рикимер резко повернулся, сапогами пыль взметнул:
     - Что?..
     И увидел.
     С крутых гор неслась,  грозя  смести  все  на  своем  пути,  аланская
конница - лавиной, неостановимой, громкокипящей.
     Алатей и Сафрак пришли.


     Обтекли  табор  с  двух  сторон  и  на  передовые  центурии   римские
понеслись. Следом из табора - осами из гнезда - пешие выскочили.  В  громе
копыт все утонуло - и крики  людей,  и  звон  оружия.  Небо,  и  без  того
нестерпимое, наполнилось сверканием металла.
     И дрогнули перед этой бурей передовые центурии, оборотились спиной  к
неминуемой  смерти  своей,  бежать  вознамерились.  А  куда  бежать-то,  в
теснине? Заметались, себя не помня.
     Остановил их комит Себастьян, а как - того  никто  не  понял.  И  сам
Себастьян не понял; но только стрелки Бакурия  снова  лицом  к  неприятелю
стали. У одного кровь из разбитой губы вытекает - наградил комит щитом  по
подбородку, чтобы от страха исцелить.
     Но ни одна из римских стрел, казалось, цели не достигала. Все так  же
неостановимо летели на римский строй аланы, и огромные их  кони  будто  не
касались земли,  ибо  тонули  ноги  в  клубах  пыли.  В  облаках  мелькали
оскаленные морды лошадей, страшные, яростные лица алан.
     В давке, где люди начинали терять сознание  от  духоты,  не  уследить
было, откуда приходит смерть. Она вылетала  из  луков,  выскакивала  из-за
завесы пыли и дыма, хватала за горло, впивалась в грудь,  била  по  шлему,
секла по плечам. Ни уклониться, ни  повернуться  -  для  маневра  не  было
места. Точно скот домашний, на убой  приведенный,  стояли  ромеи,  теснясь
плечом к плечу и закрываясь своими  тяжелыми  щитами,  от  которых  немели
уставшие руки. Поднимешь меч - толкнешь стоящего рядом. А враг -  вон  он,
поди успей сразить его, если не развернуться, ни двинуться.  Удалось  удар
на щит принять и радуйся тому.
     Эти варвары неуязвимыми представлялись. Бессмертными. Вроде и пал  из
них кто-то, но врагов от этого не убывало. Ни боль от ран, ни слабость  от
кровопотери, ни жара, ни давка - ни самая смерть - ничто их, казалось,  не
цепляло, будто вовсе не люди они. Умирающими - и то из  боя  не  выходили.
Чудилось ромеям, что и мертвыми будут рубить их аланы и вези. Страх  душил
солдат Валента, как едкий дым готских костров.
     Себастьян на левом фланге  бился.  Конники  Виктора  прикрывали  его.
Когда аланская кавалерия с гор понеслась, римские  всадники  только-только
успели подтянуться туда, где уже центурии стояли. И теперь на Виктора была
вся надежда.
     Сармат Виктор страшен лицом стал: в пыли весь, редкие усы и борода от
крови слиплись, лоскут кожи у виска сорван. Погоняя  лошадь,  с  гортанным
криком вперед вырвался.
     Глядел Себастьян, как кони мчатся, унося на алан всадников Виктора, и
понимал: сейчас повернет битва. Вот уже кавалерия римская пробилась сквозь
толпу варваров, к табору бросилась. Еще несколько минут  -  и  опрокинутся
телеги, а аланская конница будет зажата  между  римскими  алами  и  пешими
центуриями.
     Закричал Себастьян от радости и на тех варваров бросился,  что  перед
ним были. И убил еще одного, из-под щита удар ему в бок нанеся, прежде чем
зарубили комита двое конных алан.
     Умирая, знал Себастьян, что победил Валент под Адрианополем. Немногим
не дожил до того, чтобы увидеть, как падет табор готский...
     Так, радостный, умер комит Себастьян.
     Но табор не пал. Случилось иначе.
     Алатею мгновения довольно было, чтобы замысел Виктора понять. Крикнул
что-то Алатей, внимание к себе привлекая, коня на дыбы поднял.  Те  аланы,
что подле Алатея были, голос его расслышали; прочим же и приказ  не  нужен
был - и без того все видели и знали.
     Не обладая дисциплиной, как  римляне,  аланы  иной  тайной  побеждать
владели. Точно заботливая мать дыхание сонного ребенка, чутко слушали  они
дыхание большой битвы. Вот замерло оно... и вдруг понесся долгий протяжный
выдох - отступление.
     Легионеры еще понять не успели, что произошло, а аланы  уже  поспешно
отходили к табору. И вот набросились дикие конники на кавалерию Виктора. И
смяли  Виктора,  уничтожив  в  короткое  время  лучшие  его  силы.  Аланы,
численностью  превосходившие  римлян  в  несколько  раз,  затопили  их   и
растоптали.
     А после вновь к центуриям повернулись.
     Пехота стояла теперь нагая, лишенная прикрытия с флангов. Новая атака
аланов и вези на римский строй грозила стать последней. Стиснутые со  всех
сторон врагом (Боже Всевышний,  кто  это  говорил,  будто  варваров  всего
десять тысяч?), римляне не то что маневрировать - даже отступить не могли.
     Падали, оскользнувшись в кровавой  луже  или  споткнувшись  о  трупы,
ослабев от раны или потеряв равновесие от духоты. Тех, кто не  удерживался
на ногах, затаптывали. Короткий римский меч - плохое оружие против длинных
мечей варварских конников. Знаменитые римские копья, пробивающие  плоть  и
застревающие  в  костях  мягкими  наконечниками,  все  уже   разбиты   или
израсходованы; но врагов не стало меньше.
     Правильный строй манипул давно был  расстроен;  никто  из  солдат  не
понимал, что ему делать; никто из офицеров не  взял  на  себя  невозможный
труд командовать этим светопреставлением.
     Легат Эквиций хватал воздух ртом. В глазах у него  было  темно.  Лицо
налилось багровой  краской.  Закрывался  высоким  тяжелым  щитом  римского
пехотинца от стрел и сыпавшихся отовсюду ударов длинных мечей. Левая  рука
болела от напряжения.
     В этой безумной сече,  где  не  оставалось  надежды  даже  для  самых
умелых,  где  трус  сравнялся  в  шансах  с  храбрецом,  Эквиция  охватило
одиночество. Ибо враги были повсюду и врагами были все,  даже  собственные
его легионеры, которые  похищали  воздух  для  дыхания,  пространство  для
маневра.
     Варвары сомкнули кольцо вокруг римлян и принялись их истреблять. Уйти
от ударов можно было разве что только под землю. И  вырваться  из  ловушки
невозможно.
     Одному разве Себастьяну под силу  было  бы  организовать  прорыв.  Но
Себастьян мертв уже более часа, и  его  изуродованное,  разбитое  копытами
тело лежит в пыли под ногами.
     А солнце все не садилось, и жара становилась все страшней.
     Эквиций успел заметить длинное копье, занесенное  в  воздух  над  его
головой, и повернуться так, чтобы новый удар пришелся на середину щита. Но
стоявший рядом римский пехотинец, отбиваясь от рослого алана, в это  самое
мгновение отвел руку с мечом назад для удара, и сильно толкнул легата. Тот
не удержал  равновесия  и  покачнулся,  оставив  левый  бок  незащищенным.
Длинное копье, выскочив из облака  пыли,  впилось  в  тело,  пройдя  между
пластинами доспеха. Чье-то лицо  мелькнуло  совсем  близко,  окатив  жаром
дыхания, - докрасна загорелое, со светлыми прядями,  липнущими  к  потному
лбу.
     Эквиций рухнул под ноги  своих  солдат.  Он  умер  под  их  сапогами,
истекая кровью и глотая густую пыль. Смертоносное солнце в  последний  раз
ужалило его бледную розоватую кожу и погасло для него навсегда.
     - Легат убит! Убит легат Эквиций!
     Горестный вопль прокатился по  манипуле  и  стих,  не  добравшись  до
соседней.
     Совершенно расстроив ряды, легионеры ввязались в безнадежные поединки
с варварами - а тем только того и надо.
     После  ожесточенной  схватки  некоторым  из  римлян  все  же  удалось
вырваться, и они в беспорядке рассыпались по долине.
     За бегущими с криками  понеслись  конники,  убивая  их  на  ходу.  Но
теперь, после  решительного  разгрома,  варвары  больше  забавлялись,  чем
всерьез добивали противника.
     Римской армии  больше  не  было.  Сирийский  легион  был  вырезан  до
последнего человека.


     Где  был  император  Валент  во  время  битвы,  с  кем  сражался?  Ни
Себастьян, ни Виктор не видели его рядом с собой. Диво,  что  ему  удалось
вырваться из окружения вместе с другим,  слепыми  от  ужаса,  оглушенными,
полузадохнувшимися.
     Он едва различал перед собой дорогу. Варварские конники были повсюду,
везде вилась пыль и гремели копыта. Сбросив  доспехи,  которые  жгли  его,
Валент бежал с поля боя вместе со своими солдатами.
     Дважды падал он, неловко взмахивая руками. Он был голоден и  истомлен
жаждой, но забыл об этом.
     Мимо пробежало несколько солдат; Валент хотел окликнуть их, чтобы они
помогли ему, но горло у него пересохло, и он едва сумел  хрипло  каркнуть.
Его не услышали.
     Уворачиваясь от конника, пролетавшего поблизости (тот не  за  ромеями
гонялся, а носился по долине, радость избывая), Валент  налетел  на  груду
мертвых тел - конский  труп,  придавивший  всадника,  и  несколько  убитых
пехотинцев. Поскользнулся в луже крови и,  пытаясь  не  упасть,  схватился
руками за тело неподвижно лежавшего пехотинца. Человек был еще жив и слабо
дернулся, смертельно испугав императора.
     Валент побежал дальше, наступив умирающему на руку и даже не  заметив
этого.


     Комит Виктор выпрямился в седле. Стоявший  рядом  с  ним  Траян  (тот
самый, который много о себе думал), протянув руку, коснулся его плеча.
     - Смотри.
     Виктор прищурил глаза.
     - Еще один несчастный ублюдок уносит ноги.
     - Это Валент, - уверенно сказал Траян.  Он  хорошо  знал  императора,
поскольку много времени провел при дворе. - Проклятье, где его свита?  Они
что, бросили его?
     Прямо на них бежал десяток солдат; за ними  гнались  четверо  конных.
Всадники были еще далеко, но сомнений не было - догоняли именно их.
     - Стойте! - закричал Виктор бегущим солдатам, когда те поравнялись  с
ним. - Вот вам командир, - он подтолкнул  вперед  Траяна,  -  постарайтесь
спасти себя и его.
     А сам погнал лошадь вперед, вслед императору.
     Но  Валент  уже  исчез,  растворился   в   потоке   бегущих   солдат.
Выругавшись, Виктор поскакал по дороге в том  направлении,  откуда  пришла
римская армия.
     Лошадь переносила его  через  завалы  трупов.  Ни  одного  резервного
отряда Виктор не нашел, хотя знал, что один из  них  был  оставлен  совсем
неподалеку.
     Искал Валента среди отступающих, но не  сумел  разглядеть  ни  одного
лица. Густо покрытые пылью и кровью, они были неотличимо  похожи  друг  на
друга.
     Назад, к Траяну, возвращаться не стал, ибо в этом не было  смысла,  а
вместо того поехал назад, по долине реки Тонеж,  к  городу  Адрианополю  -
утолить, наконец, жажду, снять тяжелые,  налитые  солнцем  доспехи,  смыть
пыль с лица. Для своего императора он, Виктор,  сделал  все,  что  мог,  а
теперь настала пора и о себе позаботиться.
     Траян же,  получив  в  свое  распоряжение  дюжину  ромейских  солдат,
недолго командовал ими. По  некотором  размышлении  он  решил,  что  самой
безопасной тактикой при имеющемся положении дел будет сдаться врагу.
     Когда налетели сумасшедшие  вези,  бросился  перед  ними  на  колени,
протягивая им свое оружие. Два или три солдата последовали примеру  своего
командира.
     Не  останавливаясь,  вези  снесли  Траяну  голову,  зарубили   прочих
сдавшихся, после к тем обратились, кто захотел сразиться за свою жизнь,  и
убили  их  с  такой  легкостью,  будто  те  лежали  перед  ними  в   пыли,
беззащитные, как новорожденные щенки.


     Солнце, наконец, село. Ночь настала  темная  -  было  новолуние.  Шли
больше наугад. Сзади беглецам чудилась погоня, но уйти с дороги боялись  -
заплутать в этих местах означало стать еще более легкой добычей варваров.
     Среди этих измученных людей брел и Валент, никем не узнанный, -  один
из многих. В последний день своей жизни снова стал император тем, кем  был
на самом деле, - обычным солдатом.
     Когда он оступился,  один  из  его  спутников  протянул  руку,  чтобы
поддержать его, и почувствовал, что ладонь стала мокрой.
     - Ты не ранен? - спросил солдат. У него был чистый латинский выговор,
и Валент вдруг ощутил к нему доверие.
     - Не знаю.
     - Точно, ты ранен. Это кровь у тебя.
     - Странно, - сказал Валент, - мне совсем не больно.
     - Скоро заболит,  -  уверенно  произнес  солдат  и  вздохнул.  -  Так
заболит, зверем взвоешь. Куда они тебя, в бок?
     Впереди крикнули, что спасение близко - здесь деревня. Утром, проходя
по этой дороге во главе великолепной  армии,  Валент  не  заметил  никакой
деревни. Что  ему,  повелителю  половины  цивилизованного  мира,  какая-то
деревушка? Сейчас же она казалась самым желанным, самым прекрасным  местом
на земле.
     В темноте немногое можно  разглядеть;  сельчане  услышали  шум,  лязг
оружия, голоса и предположили  вторжение  разбойников.  Слышно  было,  как
кто-то пробежал от дома к дому. И вдруг  большие  вилы  уперлись  в  грудь
идущему впереди легионеру.
     - Эй, - вымолвил тот, останавливаясь.
     - Кто идет? - спросил голос из ночного мрака. Крестьянин  не  боялся;
он успел прикинуть количество пришельцев; их  было  немного.  Меньше,  чем
жителей деревни. К тому же, чужаки плохо знали местность.
     - Валент, - ответил солдат.
     Он имел в виду - "римская армия", но назвал  имя  императора,  потому
что так было короче.
     Валент рядом с ним вздрогнул.
     - С нами раненые, - продолжал тот же солдат.
     Крестьянин помолчал, посопел. Слышно было, как он задумчиво чухается.
Потом сказал:
     - Днем, вроде, битва была.
     - Да.
     - Кто победил-то?
     - Варвары.
     Крестьянин звучно плюнул.
     - Стало быть, они действительно непобедимы. А может быть, Бог за них,
вот и все объяснение. - И крикнул  в  темноту:  -  Это  наши  притащились.
Проклятые вези побили их так, что теперь и от земли не видать.
     Римский солдат - тот, с чистым выговором, -  схватил  крестьянина  за
плечо.
     - Есть у вас какая-нибудь лекарка? Мой товарищ истекает кровью.
     Крестьянин  недовольно  высвободился.  Показал  большой  дом,   возле
которого стояли.
     - Есть одна баба. Если только ее муж позволит.
     Подошли к дому, у  дверей  кричать  начали.  Долго  кричали.  Наконец
отворили им, и показался широкоплечий детина, бородища как  сноп,  волосья
как стог, глаза как красные угли. Чего орете?
     Хоть свет увидели (он лампу глиняную держал) - и то  радость  в  этом
кромешном мраке.
     - Хозяйка твоя, нам сказали, ловко раны лечит.
     Оглядел гостей своих крестьянин тот, лампой подвигал.  Солдаты  перед
ним все на одно лицо, от пыли седые, от усталости серые. Один совсем плох,
за бок держится, вот-вот упадет. Кровь по ноге сползает на сапог.
     Повернув голову, закричал хозяин в сонную тишину дома:
     - Меланья!
     Была эта Меланья смуглой и проворной, малого  роста.  Из  Александрии
Египетской привез  ее  муж,  когда  служил  в  легионах.  Лопотала  больше
по-своему, глазами огромными в полумраке блестела.
     Повытаскивала из закутков разные травки, повязки, настойки, примочки,
кривые костяные иглы. Здоровых солдат спать вповалку  уложила,  напоив  их
чем-то горьким, от чего горячо в животе сделалось.  Раненых  перевязала  и
сама села рядом. Сложила на коленях маленькие черные руки.
     Она была очень терпелива, эта Меланья. Могла ночь напролет  просидеть
у постели больного, покачиваясь и бубня себе под нос.
     Ночь тянулась и тянулась, и темноте не было конца, как не было  конца
испепеляющему дню 23 августа.
     Валент провалился в тяжелый сон, и было ему в этом сне очень жарко, и
снова душили его пыль и копоть готских костров.
     "Бог! - кричал он в этом сне. - Почему ты не помог мне, Бог?  Ведь  я
старался быть хорошим! Ведь я был хорошим!"
     И грозовая туча над головой ответила  раскатом  грома:  "Недостаточно
хорошим, Валент, недостаточно".
     И маленькая черная ладошка стирала с его лба  пот,  тоненькие  черные
пальцы, смоченные в вине, обводили его губы, чтобы сделать их влажными.  И
в полусне сосал Валент эти пальцы, как дитя  сосет  пальцы  матери,  думая
добыть молока.
     В середине ночи ворвались  в  деревню  аланы  и  вези.  С  визгом,  с
воплями, с горящими факелами. Хохот, гром копыт, треск выбитых ворот!..
     С воем выбегали из домов женщины, прижимая к себе  детей.  Двоих  или
троих мужчин, заподозрив у них оружие, аланы убили. После, согнав  пленных
в кучу, грабить принялись. Выпотрошенные дома поджигали.
     Все остановиться, видно, не могли после того, как закончилась  битва.
Все зуд в руках не унимался.
     Меланьин муж дом запер. Если обнаружат аланы солдат наверху, плохо им
всем придется. Поднялся туда, где жена его раненых сторожила, и  заговорил
с нею на той смеси наречий, которую только они двое и понимали:
     - Бежать нам с тобой нужно, жена. Бросай этих людей. Ушли от  смерти,
а она сама за ними пришла.
     Взял ее за руку, повел за собой. И  выбрались  через  оконце,  а  там
тайной тропой в лес ушли.
     Вези запертую дверь пнули раз, толкнули другой, а она не поддавалась.
Ломать не стали, лень. От награбленного уже оси тележные гнутся. Не  хотят
добром выходить - пусть в доме своем навсегда  остаются.  В  оконце  факел
бросили горящий. И коней повернули.
     За спиной у вези ярко осветило дорогу зарево. Два или  три  легионера
успели сигануть в то окно, через которое Меланья с мужем  ушли;  остальные
же сил не имели и погибли в пламени.


     В ноябре зарядили дожди. Небеса словно пытались смыть следы  крови  с
больной земли, остудить горячечные белокурые головы  варваров.  Хлюпая  по
раскисшим дорогам, потянулись телеги на северо-запад Империи.
     Дерзкая осада  Константинополя,  куда  сгоряча  бросились  победители
прямо из-под Адрианополя, закончилась пшиком. Да и не нужен  был  варварам
град Константинов.
     Аланы с остроготами остались в Паннонии,  в  долине  Дравы.  Говорили
потом, будто епископ города Мурса Амантий обратил их в христианскую  веру;
но проверять никто не брался, сам же Амантий о том никаких свидетельств не
оставил.
     Фритигерновы вези  пошли  еще  севернее  и  зазимовали  в  предгорьях
Юлийских Альп, в городах Эмона и  Навпорт,  где  расположились  совершенно
по-хозяйски.
     Сам Фритигерн устроился в Эмоне, в доме зажиточного римлянина  Флавия
Евгения, бесцеремонно вытеснив хозяина в верхние этажи. Семейство  Евгения
держалось поначалу тише воды ниже травы - шутка  сказать,  такая  беда  на
голову свалилась! - но потом пообвыклось. И оказалось, что вблизи  не  так
уж и страшен князь Фритигерн. С мужчинами был сдержан и вежлив;  ромейских
женщин не трогал, когда нужно, своих доставало.
     Правда, служанкой обзавелся такой, что дочь Евгения тихо плевалась  у
нее за спиной. Но варвар - он и есть варвар,  даром  что  князь;  что  ему
перечить?
     Служанку свою подобрал грозный Фритигерн на  улице  маленького  этого
провинциального городка зимней ночью - мерзла в  исподней  рубахе,  босая,
пританцовывая на  ступеньках  храма.  Ночь  была  на  исходе;  на  востоке
занималось понемногу утро. Снег то переставал, то снова принимался  валить
из тяжелых облаков.
     Возвращался князь Фритигерн домой с богатырской попойки, весел был  и
добродушен. Снег сыпался на его длинные волосы, на  плечи,  мокрые  хлопья
повисали на ресницах, смотреть  мешали.  И  все-таки  разглядел  он  нечто
странное возле храма. Остановился, проморгался. Нет,  не  чудится.  Точно.
Полуголая девица.
     - Ой, - сказал князь, дурачась. - Дай же  мне  руку,  девушка,  чтобы
поверил.
     - Чему? - сипло спросила девица.
     - Да ты и вправду тут стоишь?
     - Ну, - огрызнулась девица.
     - Так это, вроде бы, храм веры Христовой.
     - Вот именно.
     Нашла место, вот дура!..
     Фритигерн засмеялся.
     Она с  ненавистью  смотрела,  как  он  смеется.  Здоровый,  свободный
человек. Мужчина.
     - Ну, пойдем со мной, - сказал Фритигерн добродушно. -  Мне  как  раз
нужна такая, как ты.
     - Я не потаскуха, - просипела девица. - Гляди, не ошибись.
     Но Фритигерн, не слушая,  уже  тащил  ее  за  собой.  Только  в  доме
разглядел свою находку как следует. Разглядел  и  ужаснулся.  Девица  была
почти совершенно раздета, будто ее из постели вытащили. Худющая, все кости
наружу; угловата, как табурет. Растрепанные  мокрые  волосы  цвета  соломы
липнут к щекам и тощей спине. И беременная.
     Фритигерн не сдержался - охнул. Повалился на свою постель  как  бы  в
бессилии. Девица, злющая, перед  ним  стояла,  выпятив  живот,  еще  более
заметный под сырой одеждой.
     - Так ты не потаскушка?
     - Я же говорила, - хриплым разбойничьим шепотом сказала она.
     - А что ты делала на улице?
     - Священника ждала. Меня отец из дома выгнал. - Она хлопнула себя  по
животу. - Из-за этого. Из-за ублюдочка моего.
     - Почему же ночью, голую?
     - Как заметил, так сразу  и  выгнал,  -  пояснила  девица  и  глубоко
вздохнула.  Видно  было,  что  она  ничуть  не  осуждает  своего  сурового
родителя. - Можно, я у тебя тут переночую? Я утром уйду.
     - А хоть  и  насовсем  оставайся,  -  неожиданно  сказал  князь.  Эта
неунывающая девица чем-то  глянулась  ему.  К  тому  же  он  был  пьян.  -
Обрюхатил-то тебя кто?
     - Да из ваших кто-то, - объяснила она. - Я  и  лиц-то  в  темноте  не
разглядела. Несколько их было.
     - Ладно, родится  дитя  -  по  роже  определим,  -  милостиво  сказал
Фритигерн.
     Она глаза прищурила.
     - А не ты это, часом, был?
     - Упаси Боже, - сказал князь. Захохотал.
     - Тебя как звать, если что понадобится? - деловито спросила девушка.
     - Фритигерн, - ответил князь. Бросил  ей  одеяло.  -  Мокрое  с  себя
сними, одеяло мне не пачкай. И не храпи ночью, поняла?
     До девушки только через несколько дней дошло,  что  подобрал  ее  сам
грозный князь. Но, похоже, это ее не очень устрашило. Фритигерн  нарек  ее
Авило (Соломка); о настоящем имени  спросить  не  потрудился.  А  девушке,
похоже, было все равно - Авило так Авило.
     Вот у этой-то Авило за спиной и плевалась добродетельная дочь  Флавия
Евгения.
     К Рождеству Фритигерну преподнесли неожиданный сюрприз. Князь готский
едва костью не подавился, которую грыз на  зависть  сторожившей  у  скамьи
собаке, когда ему сообщили, что его немедленно желает  видеть  человек  от
епископа Медиоланского.
     О Медиолане - что это за город, где расположен и стоит ли того, чтобы
ограбить, - князь знал довольно мало. На  весну  раздумья  такие  оставил.
Какое дело у духовного лица может быть к нему, варварскому вождю, - о  том
только гадать приходится.
     Фритигерн удивился бы еще больше, если бы достоверно узнал,  что  для
того миланского епископа и сам он, князь Фритигерн, и вероучитель готский,
святейший Ульфила, - не  настоящие  христиане,  а  злостные  еретики.  Ибо
кафедру в Медиолане вот уже четыре года  как  занимал  бывший  губернатор,
Аврелий Амвросий. Начал с того, что разогнал сторонников арианской ереси и
принялся везде насаждать никейский символ. После грубого и невежественного
Авксентия, который и языка своей паствы не знал, а с  непонятливыми  через
военного трибуна объяснялся, этот Амвросий, римлянин из хорошей семьи, был
как глоток свежего воздуха после заточения в  затхлой  темнице.  И  многие
ради него оставляли свое арианство.
     Всего этого Фритигерн, разумеется, и ведать не ведал.
     Вытер выпачканные жиром руки о собаку, поспешно проглотил  подогретое
разбавленное вино, которым трапезу запивал. Кликнул служанку, кости убрать
велел. За служанкой собака преданно побежала.
     И уселся князь на скамье поудобнее, кулак в бедро упер: зови!
     В дом вошли двое, оба в насквозь мокрых от снегопада плащах. Губы  от
холода посинели. Немудрено - плащи-то  на  рыбьем  меху  (князь  мгновенно
стоимость их одежки определил наметанным глазом: невысока).
     На Фритигерна с одинаковым угрюмством уставились.
     А Фритигерн, от души забавляясь - вот спасибо за потеху нежданную!  -
поднялся со скамьи, улыбкой им навстречу просиял.
     - Бог ты мой, неужели мои паршивцы вас даже вином не угостили?
     Руки  распростер,  точно  обнять  хотел,  но   в   последний   момент
отстранился - больно уж мокрые. Позвал  девушку,  велел  горячего  вина  с
гвоздикой гостям приготовить.
     И снова к посетителям своим повернулся, умоляя принять его  искреннее
гостеприимство и хотя бы сменить мокрую одежду на сухую.
     Гости мрачно отвечали, что дело их спешное и не могут они драгоценное
время расточать на такие мелочи, как забота  о  теле  -  этом  недостойном
вместилище бессмертной души.
     Фритигерн насторожился.
     - Господа, - на всякий случай сказал он, - как и вы, я христианин, но
считаю  непозволительной  роскошью   преждевременную   смерть   вследствие
небрежения своим здоровьем.
     Изрек и сам удивился.
     Гости же дружно нахмурились. Не понравилось им, что этот арианин себя
с ними, истинными кафоликами, на одну доску ставит.
     Фритигерн решил в богословие не вдаваться и перешел к делу.
     - Мне передали, будто вас епископ Медиоланский прислал.
     С плащей упрямцев уже натекла  здоровенная  лужа,  в  которой  они  и
топтались грязными сапогами. Вошла  служанка  с  кувшином,  задела  гостей
заметным животом, на лужу поглядела недовольно. "Кому гордость  блюсти,  а
кому потом прибирать", - проворчала себе под нос.
     Фритигерн поддержал ее.
     - Моя служанка дело говорит. Негоже вам, раз уж у меня вы  в  гостях,
мерзнуть или терпеть какие-либо иные неудобства. - И служанке: - Приготовь
господам все сухое. А пока переодеваются, стол накрой, пусть подкрепятся.
     И, взяв у нее кувшин, самолично вина поднес посланцам.
     Авило вразвалку удалилась. Посланцы смотрели на нее недобрительно.
     Пока послы переодевались, пока пили, пока трезвели -  день  к  закату
перешел. Только  к  вечеру  разговор  у  них  с  Фритигерном  получился  и
продолжался до глубокой ночи.
     Начали официально.
     Преисполненный любви, шлет привет  и  пастырское  благословение  свое
князю готскому Фритигерну епископ Медиоланский Амвросий.
     Фритигерн мгновенно  ощутил  себя  христианским  государем  до  мозга
костей  и  благословение  принял  с  подобающим   достоинством.   Посланцы
памятовали, конечно, что собеседник их  -  злостный  еретик;  но  Амвросий
настрого наказал им быть мудрыми,  как  змии,  и  о  еретичестве  даже  не
заикаться. Фритигерн же, который  очень  смутно  понимал,  в  чем  состоят
различия в вероучениях, о подобном даже и не задумывался.
     Дело Амвросия, в двух словах, было таково.  Просит  он  князя  отдать
ему, епископу, пленников из числа римских граждан, сколько  возможно.  Ибо
стало ему достоверно известно, что готы во время  последних  недоразумений
своих с Империей захватили немалое количество свободнорожденных  мужчин  и
женщин и сделали их рабами.
     Слушал Фритигерн и таял. Нравиться начинал ему этот Амвросий. Вот как
изящно выразился - "недоразумения с Империей". А мог  бы  прямо  брякнуть:
"грабительский набег". Но ведь не брякнул же!..
     - Да, это верно, - вежливо подтвердил Фритигерн. И вина себе налил, а
к вину печенья взял. (Авило стряпуха была изрядная).
     - Епископ Амвросий глубоко скорбит об участи этих людей. Он хотел  бы
выкупить хотя бы часть из них, ибо полагает, что они заслуживают лучшего.
     - Возможно, - неспешно согласился с этим Фритигерн. - Не мне  судить.
Почти любой из нас заслуживает лучшего.
     Тут один из посланцев метнул на князя короткий, злобный взгляд.  Явно
сказать хотел,  что  кто-кто,  а  Фритигерн  как  раз  живет  много  лучше
заслуженного.
     Князя это насмешило.
     Но тут же перестал усмехаться, ибо нечто важное услышал.
     - Его святейшество предлагает тебе крупный выкуп, - сказал посланник.
     И назвал немалую меру золота,  которую  доставят  из  Медиолана,  как
только епископ будет извещен об успехе переговоров.
     Фритигерн прикинул в уме. Сделка обещала быть выгодной.  А  если  он,
Фритигерн, удачно поторгуется с этими несчастными святошами,  -  то  очень
выгодной.
     - Разумеется, я согласен, - быстро сказал он  и  хлопнул  ладонью  по
столу.
     Авило, подслушивавшая за занавеской (от  любопытства  уже  извелась),
приняла это за требование подать еще выпивки. Выскочила из своего укрытия,
услужливо с кувшином сунулась. Фритигерн ее спать отослал, чтобы думать не
мешала.
     Стали они с теми клириками детали обсуждать. Говорил больше  один  из
посланных;  второй  только  князя  злыми  черными   глазами   сверлил   да
помалкивал. Фритигерн очень быстро убедился в том, что торгуются ромейские
клирики не хуже готов и нахрапом их не возьмешь.
     ...И измором, как выяснил через три  часа,  тоже.  (Амвросий  нарочно
таких выбрал - знал, с кем предстоит дело иметь). Оставалось  одно:  вести
переговоры честно и даже немного себе в убыток.
     - Ладно, - сдался Фритигерн, - давайте сперва определим, какие именно
пленники нужны вашему Амвросию. У нас их... много.  Видимо,  прежде  всего
его интересуют природные ромеи. Мезы, фракийцы - те не нужны...
     - Прежде всего христиане, - сказал посланник епископа.
     Но тут молчаливый его товарищ вдруг вмешался в разговор.
     - Прежде всего те, кому не вынести тягот рабства, - сказал он  резко.
- Неважно, христиане они или язычники. Язычники тем скорее отвратят сердца
свои от ложного учения, чем большее милосердие будет им явлено.
     Фритигерн  побарабанил  пальцами  по  столу.  Мысленно  обратился   к
Ульфиле: какой совет дал бы ему сейчас его епископ? Но  ничего  не  ум  не
шло. Думать, как Ульфила, Фритигерн так и не научился.
     Поглядел на второго посланника. Вздохнул. Честно признался:
     - Таких, что не вынесут тягот рабства, как ты говоришь, мы не брали.
     Клирик вскинулся, рот открыл - но тут же осекся. Голову повесил.
     А Фритигерн нашел решение.
     - Поступим так, - предложил он. -  Я  скажу  завтра  моим  вези,  что
появилась возможность хорошо продать  кое-кого  из  рабов.  Они  рисковали
жизнью, захватывая этих людей в плен, пусть они  ими  и  распоряжаются.  -
Руками развел покаянно. - Придется вашему епископу довольствоваться  теми,
кто меньше всех нужен в хозяйстве везеготов.
     Переглянулись посланники, кивнули.
     Спать отправлялись довольные  -  уломали-таки  варвара.  А  Фритигерн
гостеприимство свое простер до невозможных пределов. Заглянул  в  спальню,
когда гости уже под  одеялами  грелись,  поинтересовался,  удобно  ли  им.
Предложил дать на ночь женщин.
     Клирики в ответ зашипели, как змеи. А князь  тихонько  хихикнул  и  к
себе ушел. В отличнейшем настроении.
     Через несколько дней торжественно провожал гостей своих  в  Медиолан.
Амвросию велел кланяться. Говорил, что ждет дорогих гостей скоро назад.  И
с золотом, как договаривались. А он уж  полон  подготовит  к  передаче.  И
улыбался от уха до уха.
     Так и случилось, что сразу после Рождества  обменял  Фритигерн  почти
тысячу из захваченных готами рабов на золотые слитки, нарезанные  прутьями
золотые и серебряные листы, на дорогую церковную утварь и расшитые одежды.
     Выкупленные рабы себя не помнили от радости. Хоть готская  неволя  не
так страшна была, как, скажем, римская, а все  же  много  найдется  людей,
которые в рабстве чахнут и быстро сходят в могилу. Пусть  голодны  были  и
неустроены, а все же счастливы, когда перешли  Юлийские  Альпы  и  увидели
Медиолан - город своей свободы.
     Амвросий Медиоланский выбил из местных военных властей целую манипулу
для конвоя - на пути к Фритигерну охранять золото, на  обратной  дороге  в
Медиолан - охранять людей, чья жизнь,  по  мнению  епископа,  куда  дороже
золота.
     Деньги на выкуп собрали прихожане медиоланские. Но основную  сумму  и
все золото внес от имени Церкви сам епископ.
     Святой Амвросий Медиоланский собственноручно  обобрал  все  церкви  у
себя в приходе. Снял все, что только нашлось  там  драгоценного.  Никто  и
пикнуть не посмел, не то что епископа ослушаться - железная  воля  была  у
этого человека. Сказал как отрезал: "Таинства совершаются  и  без  золота,
потому что не благодаря золоту". Что тут возразишь?


     Слух о поступке  Медиоланского  епископа  нескоро  дошел  до  готской
общины в горах Гема; когда же узнал о том Ульфила, то невольно согрешил  -
отчаянно позавидовал Амвросию.


     В том году немалое число везеготов было  принято  на  военную  службу
Империи; они были расквартированы в азиатских  провинциях.  Предполагалось
использовать их в войнах с персами. Разумеется, эти вези ни сном ни  духом
в безобразиях, чинимых Фритигерном и Алавивом,  не  участвовали;  то  были
преимущественно люди из племени Атанариха.
     Главнокомандующий военными силами в  Азии,  носивший  знаменитое  имя
Юлий, с  тревогой  внимал  известиям  о  бедах,  которые  одна  за  другой
обрушивались на Фракию и Мезию. По счастью, все высшие командные должности
в подчиненной ему армии занимали природные римляне, что  было  в  ту  пору
большой редкостью,  ибо  везде  проникли  наглые  и  вонючие  варвары.  По
распоряжению Юлия, все готские федераты в один день были приглашены в одно
из предместий для раздачи  первого  жалованья.  Там  вези  были  захвачены
врасплох и перебиты все до последнего человека без шума и промедления.



        8. КОНСТАНТИНОПОЛЬ. 381 ГОД

                     Этот город (Константинополь) наполнен  мастеровыми  и
                рабами, из которых каждый обладает глубокими богословскими
                познаниями и занимается проповедью и в лавке, и на улицах.
                Если вы  попросите  одного  из  них  разменять  серебряную
                монету, он расскажет вам, чем отличается Сын от Отца; если
                вы спросите о цене на хлеб, вам на это  ответят,  что  Сын
                ниже Отца; а  когда  вы  спросите,  готова  ли  баня,  вам
                ответят, что Сын создан из ничего.
                                                    Остроумный современник

                     Короля  Атанариха  он  (Феодосий)  привлек   к   себе
                поднесением ему даров и пригласил его со свойственной  ему
                приветливостью нрава побывать у  него  в  Константинополе.
                Тот охотно согласился и, войдя  в  столицу,  воскликнул  в
                удивлении: "Ну, вот я и вижу то, о чем  часто  слыхивал  с
                недоверием!" - разумея под этим славу великого  города.  И
                бросая  взоры  туда  и  сюда,  он  глядел  и  дивился   то
                местоположению   города,   то   вереницам   кораблей,   то
                знаменитым стенам. Когда  же  он  увидел  толпы  различных
                народов, подобные прибивающимся  со  всех  сторон  волнам,
                объединенным в общий поток, то он  поизнес:  "Император  -
                это, несомненно, земной бог, и  всякий,  кто  поднимет  на
                него руку, будет сам виноват в пролитии своей же крови".
                     Был он, таким образом,  в  превеликом  восхищении,  а
                император  возвеличил  его  еще  большими  почестями,  как
                вдруг, по прошествии немногих месяцев,  он  переселился  с
                этого  света.  Мертвого,  император  почтил  его  милостью
                своего благоволения чуть ли  не  больше,  чем  живого:  он
                предал его достойному погребению, причем сам на  похоронах
                шел перед носилками.
                     После смерти Атанариха все  его  войско  осталось  на
                службе у императора Феодосия, предавшись Римской империи и
                слившись как бы в одно тело с римским войском.
                                                                    Иордан

     В третий раз на памяти Атанариха сменился император за Дунаем. Хоть и
далеко от Империи забрался со своими вези, которые при  отцовской  вере  и
старом князе остались, а все  же  не  переставал  одним  глазом  косить  в
сторону земель ромейских: что там происходит, какие  вести  оттуда  ветром
задувает? Государь, говорят, новый сел в Константинополе? Кто таков?
     Поначалу слухи доходили такие, что Атанарих решил и вовсе не  тратить
на этого нового царя свое княжеское время. Ибо молодой император Восточной
Римской Империи Феодосий, призванный Грацианом  на  престол  вскоре  после
бесславной гибели Валента, ознаменовал начало правления своего смертельной
болезнью. И не  стал  Атанарих  им  даже  интересоваться,  а  вместо  того
отправился на охоту - давно собирался взять кабана. Пока ромеи  мрут,  он,
природный вези, веселиться будет.
     Грузен Атанарих, величав, стар, а озорничает, как  юноша,  и  смеется
так, что вздрагивают горы.
     Император  Феодосий,  которого  сперва  никто  всерьез   не   принял,
действительно был человеком хворым, невеселым и нервным,  так  что  вообще
непонятно было, зачем в столь слабые руки вкладывать такие тугие бразды.
     Все потуги придворных льстецов и рифмоплетов представить его  "вторым
Траяном" имели откровенно жалкий вид. Только одно и было  общего  у  этого
Феодосия с императором-воителем, покорителем Дакии: оба испанцы  родом.  В
остальном же  не  наблюдалось  между  Траяном  и  Феодосием  ни  малейшего
сходства. Скорее уж отец нынешнего государя, тоже Феодосий, был с  Траяном
сходен.
     Тот Феодосий, один из лучших полководцев Юлиана Отступника,  толковый
и деятельный командир, надежда Империи, вызывал к себе любовь  подчиненных
и зависть равных; закончилось же  тем,  чем  обыкновенно:  был  оболган  и
казнен.
     В дни казни отца своего был младший Феодосий  губернатором  провинции
Мезия. Как только отец его пал жертвой интриг, так сразу же бросил молодой
губернатор службу и уехал к себе, в Тарракон, где у него было  имение.  На
целых два года затворился. Книги читал, закатами любовался, тоску копил. И
затворены вместе с ним были его  немалые  знания  и  превосходная  военная
подготовка. Ибо старший Феодосий на хворости сына глядеть не желал и  лени
его природной потакать не собирался. Обучал всему, что  должно.  С  ранних
лет с собой по походам таскал, плачь не плачь.  Что  же  делать,  если  не
богатырем сын уродился?
     Недолго лелеял свою мечтательность Феодосий, сын Феодосия.  Вспомнили
о нем и гонцов прислали в Тарракон.
     Что и  говорить,  времена  для  Империи  настали  трудные.  Необъятна
Империя. Пока развернешь  карту,  на  которой  вся  она  нарисована,  руки
устанут. И не всякая столешница вместит эту карту целиком,  вечно  свисают
со стола - слева Британия, справа - Сирия.
     А править ею  остался  девятнадцатилетний  юноша  Грациан,  племянник
Валента. Больше всего  на  свете  любил  охоту,  женщин  и  свою  аланскую
гвардию.  Что  отважен  был  Грациан  и  советчиков  добрых  имел  -  того
недостаточно, чтобы с такой силищей  управиться,  какой  была  в  те  годы
Империя.
     И все же надежды на этого молодого  властелина  возлагались  немалые,
ибо с самого начала  показал  себя  правителем  способным  и  решительным.
Амвросий, епископ Медиоланский, готов был второго Давида в  нем  признать,
лишь бы варваров усмирил. Епископу,  правда,  возражали:  никак  не  может
Грациан Давидом быть,  ибо  в  еретическом  арианском  учении  возрос,  на
арианке женат, еретиками окружен. Но только отмахивался  святой  Амвросий:
"Какой он арианин! Он - военный".
     И вот, оказавшись без соправителя (а в  одиночку  никак  не  охватить
Империю властью), послушал Грациан доброго совета и послал в  Тарракон  за
молодым Феодосием: зову тебя, брат. Обиду забудь и по отце своем более  не
печалься, ибо хочу предложить тебе разделить со мной власть и бремя ее.
     Феодосий прибыл.
     В сентябре 380 года сошлись в городе Сирмии на реке Сава.
     Война вокруг бурлит, как вода в котле. Полководцы грациановы, Бавд  и
Арбогаст (оба - происхождения варварского) все с  остроготами  в  Паннонии
совладать не могут, никак не утихомирить им беспокойного Алатея.
     И Фритигерн в Иллирике с родичем своим Алавивом - хуже чумы; заразу в
одном месте прижжешь, а  она  уж  в  иное  переметнулась  и  изводит  пуще
прежнего.
     На  северные  границы  наседают  алеманны,  против  которых   воевать
Грациану и воевать, конца-края не видно. Говорят, император Юлиан, воитель
славный, половину жизни потратил на то, чтобы найти людей, которые были бы
хуже этих алеманнов.
     А императоры-соправители, что в Сирмии договариваются, как править им
и как с бедами совладать, - один другого краше. Грациану до зрелых лет еще
десятка недостает; талантом одарен, а в голове еще ветер. Феодосий, хоть и
в мужеских летах (тридцать три года сравнялось), но с  виду  таков,  будто
душа вот-вот с телом расстанется.
     Договорились обо всем,  карту  Империи  надвое  раскроили  и  на  том
расстались. Грациан в Тревир помчался - готские банды  усмирять;  Феодосий
же в Константинополь двинулся.
     Добрался  Феодосий  до  Фессалоник  и  слег  там  в  болезни,   почти
безнадежной.
     Фритигерновы вези, прознав про то, сразу же умножили свою  свирепость
и растерзали Македонию и Ахайю, точно дикие звери.


     Ждали конца света, стиснутые со всех сторон полчищами варваров. Ничто
не приносило успокоения. Едва поднимался над полем урожай, как  уничтожало
его варварское нашествие, либо пожар.
     И в церкви не находили покоя, ибо  раздор  царил  везде,  где  только
сходились двое или трое во имя Христово. Каждый стремился насадить свое, а
чужое подавить и истребить.
     Куда ни кинешь взор, везде какая-то  скверная  погода.  Вот  и  новый
государь, едва приняв власть, захворал.
     Жаль молодого Феодосия. Простерт на богатом ложе, сам  -  худой,  как
щепка; под одеялом будто и тела никакого нет.  Только  глазищи  черные  на
пол-лица, и огонь в них лихорадочный.
     Боится умирать Феодосий. Зачем только из Тарракона уехал!  Сидеть  бы
сейчас в старом доме, смотреть в окно на знакомый сад. А вокруг ходили  бы
старые рабы и домочадцы, да братья и сестры, отцом  от  наложниц  на  свет
произведенные. Родное бы все, знакомое видеть, а не  чужие  эти  лица.  Не
угасать бы ему, Феодосию, в чужих комнатах, где не им надышано и обжито.
     Домоседом был Феодосий, кочевой жизни  не  любил.  Насиженное  гнездо
покинуть - для него нож острый. А отец с  юности  походами  мучил,  все  к
солдатской жизни приучать пытался.
     И вот снова занесло Феодосия на чужбину, в Фессалоники-Солунь. Что он
только делает здесь?
     Ах, неужели непонятно - что. Умирает он.
     Прислужница заревана, от слез опухла вся - жаль ей молодого государя.
Такая-то мука, такое-то страдание в глазах его. Щеки  у  девушки  толстые,
коленки толстые, косы толстые.
     - Выпей, батюшка.
     Горячего к губам подносит.
     Феодосий пьет, благодарно гладит ее по  руке  и  бессильно  в  перины
падает.
     - Позови мне епископа. Не хочу некрещеным умирать.
     Девушка  руку  свою  целует  там,  где  невесомые  пальцы  императора
коснулись.
     - Бегу, батюшка.
     Топот крепких здоровых ног.
     Убежала.
     Прикрыл глаза Феодосий, поискал в себе силы  жить.  Не  нашел.  Хотел
заплакать по жизни своей, но и этого не дано ему было, обессилел от жара.
     И вот - шелест длинных одежд, четкие и в то  же  время  легкие  шаги.
Встрепенулся  молодой  государь,  вздрогнул.  Вспорхнули  ресницы  его   -
длинные, черные, точно траурные бабочки поднялись с бледных щек.
     И встретился взглядом Феодосий с епископом Фессалоникским - Ахолием.


     Не то диво, что Феодосий, умирая, крещение принять пожелал. Многие  с
этим до самого смертного одра тянули, с Господом  Богом  в  азартную  игру
играли, чтобы поменьше на себе грехов на тот свет тащить (крещение-то  всю
скверну смывает, все грехи  снимает,  что  в  язычестве  по  недомыслию  и
непросвещенности совершались).
     А то диво, что рядом с Феодосием в тот час Ахолий  оказался,  епископ
Солунский, ревнитель никейской веры, в монастыре возросший и  добродетелью
сильный. Арианская же ересь, которую исповедовали все государи  ромейские,
начиная, по крайней мере, с 340 года, ненавистна ему была.
     Сурово выбранил болящего государя  епископ  (неласков  был,  как  все
никейцы) за то, что только сейчас, перед лицом смерти, о Боге вспомнил,  о
Создателе своем. После же передал Феодосию в целости свой  символ  веры  и
каждое слово повторить заставил.
     "...во единого Господа Иисуса Христа, Сына  Его,  единородного  Бога,
чрез которого все произошло, рожденного прежде всех веков от Отца, Бога от
Бога, целого от целого, единого от единого..."
     - ...От единого...
     Феодосий еле шевелит окровавленными губами - Ахолий разбил,  того  не
желая, когда крест целовать подносил. Пересохли губы, растрескались,  чуть
заденешь, и лопнет тонкая кожа.
     "...неотличный образ Божества Отца, как существа, так и силы, воли  и
славы Его..."
     Голос  государев  почти   не   слышен.   Ахолий   низко   наклонился,
прислушивается. Горячее дыхание обдает его, будто ветер из пустыни дует.
     "...Анафема на тех, которые говорят, что было время  прежде  рождения
Сына или называют Его творением как одно из творений".
     - Анафема на тех, - повторяет Феодосий  послушно,  а  уразумел  ли  -
выяснять времени нет. Не помрет, так уразумеет.
     Медленно стекает капелька крови по губе,  вязнет  в  темной  курчавой
бородке. Ослабел от жара император. Взять бы  на  руки  и  укачать,  чтобы
поспал. Толстушка-служанка слезами давится  у  порога,  забыла  уж,  зачем
пришла.
     А молодой император свой новенький  крест  в  горсть  взял  и  с  тем
заснул, успокоенный.
     Ахолий все оставался при нем. Уж и слуги лампы внесли и запалили  их,
расставив по поставцам; в окне вечерний свет погас  и  звезды  показались.
Ахолий рядом с ложем сидел, не замечая ни течения времени,  ни  усталости,
ни слез своих. Перед ним во прахе простерто было будущее великой  державы,
чудесным образом заточенное в хрупкую  смертную  плоть,  сжигаемую  жаром.
Яростно отмаливал это будущее у Бога Ахолий: неужели дунет на слабый  этот
светильник, не даст ему разгореться?
     Полночь давно миновала, епископ уже задремывал, и во  сне  слезы  все
сочились сквозь смеженные веки его, как вдруг Феодосий  тихо  застонал  от
бессилия и страха; потом весь покрыт был и охвачен слабостью неизъяснимой.
     Тотчас же набежали лекари и слуги, епископа оттеснили, ламп  натащили
втрое  больше  против  прежнего.   Зазвякали   инструментами,   забулькали
микстурами. Весь остаток ночи суетились и выплясывали вокруг  Феодосия,  а
наутро с торжеством объявили: государь вне опасности и  скоро  встанет  на
ноги.


     Изнеженный, хилый,  вечно  хворый,  Феодосий  править  стал  железной
рукой. В конце осени 380 года с триумфом вошел чудом исцеленный  император
в столицу свою, град Константинов. Народу он сразу глянулся: молод,  хорош
собой, на дары щедр. И хоть выглядел ослабевшим (шутка  сказать,  почти  с
того света возвратился), а как-то с первого  взгляда  виделось:  этот  сел
надолго.
     Первым делом призвал к себе патриарха константинопольского.
     Тот явился не без трепета и предстал пред очи государевы.
     Был это арианин Демофил, поставленный десять лет назад на  столичную,
самую богатую  в  Империи,  кафедру  самим  императором  Валентом.  Валент
рассудил тогда просто: пусть Демофил столичному духовенству  не  нравится;
зато ему, Августу Валенту, очень даже нравится;  стало  быть,  как  Август
решит, так и будет. Всех недовольных клириков, открыто выступавших  против
арианского вероучения (числом около семидесяти), недолго  думая,  погрузил
Валент на корабль и в открытом море поджег; другой раз не станут  государю
перечить.
     Памятуя о том,  Демофил  трясся,  как  к  Феодосию  шел.  Феодосий  с
арианином в долгие споры входить  не  стал.  Был  краток.  Исцеление  свое
объяснял тем, что из рук Ахолия истинную веру принял; угодно, стало  быть,
Господу, чтобы посредством власти земной, Феодосию дарованной, свет истины
воссиял по всей Империи. Возражать себе и доводы  приводить  не  позволил.
Хлопнул на стол пергаменты - символ Никейский. Подписывай, Демофил, старые
воззрения свои анафемствуй и иди в  храмы,  паству  вразумляй,  которую  с
прямой дороги лукавыми речами сбил.
     Упало сердце у Демофила. Хорошо  знал,  что  такое  -  против  власти
земной идти. А не идти нельзя было. Ибо как ни плох был  этот  Демофил,  а
под угрозой смерти веры своей все же не отдал. Дрожал, расправы  ждал,  от
ужаса глаза закрыл - но своего держался твердо.
     Феодосий, однако, был пока что настроен мирно;  еретика-епископа  вон
выгнал и на том успокоился. На  его  место  посадил  ахолиева  единоверца,
Григория,   каппадокийца   родом,   которого   арианские   острословы   за
тяжеловесность и настырность прозвали "наковальней".
     И не то что боязлив был  Феодосий  -  осторожен.  Не  потому  Великим
вспоследствии  назван,  что  обладал  неслыханной  мощью  или   выдающейся
мудростью.  Скорее,  по  плодам  определен  был.   О   недостатках   своих
превосходно осведомлен был этот Феодосий, сын Феодосия,  и  умело  обходил
их. Полководцем выдающимся не стал, не в пример отцу,  зато  знал,  каковы
должны быть военачальники, и находил таких среди ромеев и еще больше среди
варваров на ромейской службе.
     Что до дел религиозных, то там, где опасался за твердость веры своей,
не вступал ни в какие препирательства - и дело с концом.
     И то правда, щекотливое занятие - церковные споры разбирать.  Раньше,
до Феодосия, как было? Соберется собор, решит:  будем  веровать  так-то  и
так-то. Только, кажется, все уладится, только разъедутся святые отцы,  как
готово:  всплывает  недовольство.  И  епископы  из  обиженных  к  государю
прибегают. Богу, конечно, Богово, а кесарю, никто не спорит, кесарево,  но
Констанций  покойный,  да  и  Валент  тоже,  никогда  не  отказывались  их
выслушать.
     Что с того, что Вселенский Собор решительно осудил арианское  учение,
признал его "ересью" ("мнением"), каковой впредь быть не должно? И  раньше
такое случалось, что высокие собрания духовных лиц ариев символ  осуждали.
Но всегда оставался император, к которому можно было обратиться с жалобой.
Государи  ромейские  в  богословские  тонкости  вникали  трудно,  так  что
склонить их на свою сторону было задачей несложной.
     А Феодосий вникать отказывался. Велел веровать  определенным  образом
(указ соответствующий был от его имени обнародован и повсеместно зачитан).
Посадил этого Григория каппадокийца на кафедру в Константинополе.  А  если
кому что не по душе - ради Бога, дискутируйте, сколько влезет, с префектом
претория.
     В том и сила Феодосия была, что слабости свои знал.


     Жил себе Атанарих за Дунаем, не тужил. А  если  и  тужил,  то  о  том
никому не рассказывал. Закат сменялся рассветом; время шло,  и  ничего  не
менялось.
     Но вот нежданно-негаданно к нему, князю, посольство от ромеев прибыло
и феодосиево имя называет: прислал нас государь к тебе, Атанарих.
     Сидел в ту пору  Атанарих  в  неприветливом  Семиградье;  хоть  и  не
бедствовал, но и не умножался.  Век  бы  ему  ромеев  не  видать.  Слыхал,
конечно, какие подвиги Фритигерн по ту  сторону  Реки  совершает.  Молодец
среди овец; с гуннами бы так управлялся, как с жирными ромеями.
     Однако посланцев от Феодосия решил принять и выслушать.  Поразил  его
Феодосий  в  самое  сердце:  так  только  великодушные  варварские  князью
поступают, да и то лишь в песнях, не в жизни. А ромей -  не  коварство  ли
какое затаил?
     Как бы то ни было, а Феодосий, не умаляя гордости  своей,  но  и  без
излишнего чванства, с пристойным миролюбием, поднес Атанариху дар богатый:
ткани шелковые и золото, посуду серебряную  и  оружие  -  мечи  зарейнской
работы, луки савроматские. На мечи Атанарих глянул и подумалось ему: плохи
дела у алеманнов, раз добычей, у них  взятой,  подарки  делать  стали  (не
торговлю же, в самом деле, ромеи с ними открыли?)
     Принял Атанарих дары, а приближенным своим велел к  послам  отнестись
со всевозможной учтивостью. Любопытно князь  было:  что  там,  за  Дунаем,
умные головы надумали и императору новому в уши нашептали?
     И спросил послов: правда ли, что господин их, Феодосий, сын Феодосия,
убийце отца своего служит?
     Отвечали послы, что сердце его христианнейшего  величества  исполнено
кротости, и более на эту тему говорить не пожелали.
     Атанарих густые свои седые брови насупил, пламенный  взор  на  ромеев
устремил. Не любил христиан. Надо же! Какие  сопли  пускали,  какие  слезы
проливали! Помучиться хотели, умирать рвались, ближнего в объятии любовном
душили...  Все  это,  как  и  предвидел  Атанарих,   сплошным   лицемерием
обернулось. Вон и Фритигерн в веру эту обратился. Что, помешала  ему  вера
разграбить Фракию, Мезию, Македонию, Ахайю? И хоть противен был  Атанариху
этот Фритигерн, а когда речь о ромеях заходила, то и Фритигерн хорош был.
     Толстые пальцы на животе скрестил Атанарих и спросил  послов  грозно,
зачем государь их посылал и дары к чему прислал? И ногой дары толкнул, так
что серебро кувшинов запело; однако ж осторожно - повредить не хотел.
     Знает ведь государь ваш, что враг я ему.
     Затем  и  прислал,  что  не  хочет  он  больше  вражды   этой.   Всем
могущественным князьям народа вашего посылает Феодосий слово мира, а тебя,
Атанарих, приглашает к себе в столицу, чтобы гостем государевым ты был.
     Задумался Атанарих. Всю ночь не спал после того разговора, с боку  на
бок ворочался. В середине ночи на воздух вышел и долго бродил, звезды  над
головой считал, снег ногами месил, пока не замерз.
     Что надумал Феодосий, сын Феодосия! Его, Атанариха, приручить  хочет,
чтобы из рук ромейских ел!
     Топнул ногой, в снегу увяз, яростно выбрался - и тут слабость старого
князя одолела. Не век же в горах сидеть, на ромеев бессильные зубы точить.
Зубов-то, почитай, уже не осталось. А прочие князья готские - кто так, кто
эдак - все уже с ромеями снюхивались. И не по одному разу.
     Что-то переменилось в мире, а  что  и  когда  -  не  уловить.  Только
чувствовал Атанарих, все больше власти забирает  новая  вера.  И  воротить
морду от ромеев, гордо спиной к ним стоять, сейчас уже невозможно. Как  же
это вышло?
     Говорил с богами своими, но  молчали  боги  и  стыдились  признаться.
Видать, и вправду отвернулись от него.
     Как же получилось, что слава  утекла  между  пальцев  Атанариха,  что
иссякла сила его? Одно только ему и осталось  -  гордость  свою  позабыть,
назвать братом этого Феодосия...
     Чего хотят от него боги? Зачем оставили его?
     Заплакал Атанарих. Старым себя ощутил.
     Наутро тех слез и следа не было видно. Всю жизнь головы не склонял, а
спина у него отродясь не гнулась. И теперь заявил послам  всемилостивейше,
свысока, как будто одарить их невесть какой роскошью  предполагал:  ладно,
так и быть, навещу вашего любезного государя в столице его,  коли  он  так
просит.
     Снизошел, стало быть, к смиренной просьбе Феодосия.
     Послы не дураки были. Вся мука, что в  душе  старого  князя  таилась,
явной для них была. Потому и чванству его  угодили:  поклонились,  радость
изъявили при виде милости такой со стороны Атанариха.
     А князь дружине сказал, что хочет  на  старости  лет  столицу  ромеев
увидеть. Вот и император зовет, просит  забыть  обиды  прежние  и  визитом
почтить. Так что потешим государя ромейского. Да и сами развлечемся, кости
порастрясем. Ежели обидит он нас - сами знаете, что  бывает  с  теми,  кто
везеготов обижать осмеливается. Фритигерн хоть и говнюк, выскочка,  вперед
батьки в пекло сунулся, а все же... Подавился тут Атанарих, но совладал  с
собой и завершил: все же молодец он, мать его так!.. И мы, буде надобность
придет, так же поступим.
     Послы заверили, что надобность не наступит.
     Тем лучше для ромеев, ежели так.
     И отбыли в столицу, в град Константинов,  Атанарих  с  дружиной  его,
числом около трехсот человек. Для виду - поглазеть, с  императором  словом
перемолвиться. На самом же деле поступить  к  Феодосию  на  службу  хотели
атанариховы вези, ибо в Семиградье сидеть было им скучно.


     В канун  нового,  381  года,  навсегда  расстался  Ульфила  со  своей
общиной.
     Вся жизнь готского патриарха оказалась зажатой  меж  двух  Вселенских
Соборов, Первым и Вторым, как книга между досок оклада. Начало этой  жизни
было осуждение арианского вероучения, и конец -  тоже  осуждение.  Вся  же
жизнь, та, что между "нет" и "нет"  оказалась  сплошным  "да".  И  Ульфила
твердо верил в свое "да" и готов был за него биться.
     Прощался с общиной недолго; прихожанам при расставании сказал только,
что  хочет  в  Константинополь  съездить,  молодого  императора   Феодосия
повидать.
     Уезжал без страха. Не о чем тревожиться ему было. Созданному за годы,
протекшие по исходе из Дакии-Готии, не один век еще  стоять.  Умножатся  и
без того немалочисленные "меньшие готы"; из любви  к  епископу  своему  не
прельстятся ни дарами, ни страхом, останутся верны завещанному Ульфилой.
     Что  в  безвестности  живут,  так  оттого,  что   не   пятнают   себя
преступлениями. Времена уж таковы -  славы  только  окровавленными  руками
добыть себе можно. Богатства "меньшие  готы"  не  накопили  и  дворцов  не
возвели; кормились от пашни и стад своих. Молока, мяса и хлеба  доставало,
а прочего и не  нужно.  Для  духовного  наставления  оставлен  им  Силена,
человек хоть и простой, но в делах веры устойчивый и с ясным понятием.
     И о себе не беспокоился больше Ульфила. Перевод четырех Евангелий был
им завершен: первым - от Матфея, вторым - от Иоанна, третьим -  от  Марка,
четвертым - от Луки.  Вслед  за  тем  переложил  на  готский  апостольские
послания.
     Всю жизнь был с Ульфилой этот труд; теперь и он к концу  близился.  И
ученики выросли, обученные готской грамоте;  будет,  кому  передать  ношу,
когда непосильной станет.
     Впервые Ульфила ощутил тяжесть прожитых лет. И не в  том  даже  дело,
что иной раз с трудом перемогал боль в груди, донимавшую с  недавних  пор.
Мир словно выцвел и поблек в глазах Ульфилы; а как лучился,  как  полнился
светом в первые годы служения его, когда был еще  пастырь-Волчонок  нищ  и
безвестен, когда скитался по задунайским землям, отягощенный  лишь  легкой
ношей Слова Божьего.
     Кто взвалил  на  него  ношу  эту,  поначалу  невесомую,  а  с  годами
отяжелевшую непомерно, - перевод Евангелий? Сейчас попробуй  вспомни,  как
это было, спустя пятьдесят лет.
     Из прошлого имя пришло: Евсевий. Но нет, Евсевий только благословение
дал, а перевод - он раньше был, еще до Евсевия. Когда с  блаженной  памяти
епископом  Константинопольским  встречался,  уже  закончены  были   первые
отрывки. Читал тогда Ульфила ему  шестую  и  седьмую  главы  Евангелия  от
Матфея, и восхищался готской речью старый патриарх.
     Вырос перевод тот, как колос из зерна, из Иисусовой  молитвы.  Первой
переложена была на готский. И не Ульфила переложил ее, ибо еще до  Ульфилы
она была.
     И  так,  в  дерзновенные  юные  лета  свои,  читая  ее,  однажды   не
остановился, продолжил  и  говорил,  говорил  слова  Спасителя  по-готски,
покуда всю Нагорную проповедь так не дочитал.
     Один был тогда Ульфила; никто не видел его, никто не слышал.
     Сидел в лесу, на траве, руки на упавший ствол уронив. Переполнен был,
как  чаша.  Молчал,  голову  опустил,  пошевелиться  не  смел.   То,   что
происходило в те часы с его душой, было слишком велико, чтобы уместиться в
тесной одежде слов; потому не мог произнести ни звука. Губами  двинуть  не
решался, ощущая в себе это - большее, чем возможно  заключить  в  человеке
без угрозы разорвать его душу.
     Потом поднял вдруг голову, невидящими глазами вперед  себя  глянул  в
зеленую чащу леса; с силой ударил руками о ствол древесный,  поранился  об
острый сучок, но даже не почувствовал боли.
     Только и смог, что вымолвить:
     - Бог! Спасибо.
     За пятьдесят  лет,  что  минули  с  того  вечера,  всю  свою  некогда
переполненную душу вынул из груди. Всю, часть за частью, вложил в Книгу.
     А еще были люди, которые грызли и отрывали от нее -  кто  кусок,  кто
клочок, кто лоскуток. Люди, которых он - кого за руку вел, кого за шиворот
тащил - к Богу.
     И еще  терзали  ее  войны  и  потери.  И  все  слабее  и  меньше  она
становилась. Настал, наконец, и тот день, когда понял вдруг Ульфила -  без
остатка себя раздал, ничего  себе  не  оставил.  Только  хрупкая  телесная
оболочка еще и пребывала на земле, а душа ульфилина -  вот,  вся  в  Книге
почила. И не о чем стало ему с людьми разговаривать.
     Как же самонадеян был он  тогда,  в  дни  юности  своей,  когда  сила
казалась ему бесконечной, дар  -  неисчерпаемым,  любовь  -  неиссякаемой.
Хотел быть Моисеем; вот и вкусил сполна, что это  такое  -  быть  Моисеем.
Всего себя по частям скормил: ешьте меня и пейте.
     И съели.
     Одни с благодарностью; другие же утолили голод и спасибо не сказали.
     Но ели все.
     Сколько же нас, таких, - отдающих Господу и человечеству всего  себя,
без остатка, - служением, безымянным подвигом, битвой, молитвой. И  всякий
при том говорит: ешьте мою плоть и пейте мою кровь. И до чего  же  пресной
оказывается эта плоть. И какая жидкая эта кровь, хоть и пролитая, казалось
бы, во славу Божью! Кого же  насытит  столь  скудная  трапеза?  Никому  не
нужная жертва, никем не воспринятый подвиг.
     Воистину, жалкая Вселенная - человек.


     Об этом и многом другом размышлял Ульфила, когда задумывал поездку  в
Константинополь. Без горечи думал, на горечь тоже  силы  нужны,  а  их  не
было. Никому еще не говорил о  решении  своем;  но  все  уже  непостижимым
образом знали - старый епископ уходит. Знали и печалились, только виду  не
показывали.
     Меркурина с Ульфилой  уже  не  было.  В  Доростоле  теперь  Меркурин,
епископом поставлен. Вместе с саном имя новое принял - Авксентий.  Недолго
Меркурину-Авксентию доростольскую  паству  наставлять.  В  плохие  времена
кафедру принял. Сейчас всем единомышленникам Евномия тяжко приходится.
     Сам Евномий, как и большинство арианских вероучителей, от дел отошел.
Из Кизика уехал, в своем халкедонском поместье засел, но атаковать  оттуда
посланиями государя не решался. Правда, был момент, государь слабину дал и
любопытству поддался. Захотел Евномия этого повидать. Слыхал о  фракийском
проповеднике немало; вот бы потолковать со знаменитостью. Да и по хорошему
слогу   скучал,   ибо   епископы   кафолические   редко   когда   блистали
образованностью и красноречием.  Феодосий  же  был  человек  утонченный  и
изящество ценил.
     Но не зря окружил себя твердыми людьми  мягкотелый  Феодосий!  Только
прослышав о намерении Евномия Медоточивого навестить, повисли у императора
на  плечах  близкие  его  -  императрица  Флакилла   и   новый   патриарх,
Григорий-"наковальня".
     И то правильно. Как бы не ввел Феодосия в ересь этот Евномий. Хороший
слог и обширная  образованность  хоть  кого  с  пути  совратят.  Повздыхал
государь, но признал правоту патриарха и супруги своей. Так и  не  поехал.
Оставил Евномия доживать в безвестности.
     И затих Евномий, от борьбы отошел, а вместо того стал  кур  разводить
да книги читать.  Феодосий  в  указах  против  еретиков  свирепствовал,  а
Евномий при каждом новом известии из столицы только голову в плечи вжимал.
     Ульфила же молчать не собирался, ибо страха  в  нем  не  было.  Редко
входил в бурную реку церковных споров,  однако  сейчас  захотел  возвысить
голос. Всю жизнь положил на то, чтобы восторжествовала вера Христова среди
народа готского. И  вот  учение,  за  которое  столько  людей  смерть  при
Атанарихе  приняли,  объявлено  вне  закона,  а  храмы  арианские  названы
"синагогой сатаны" и подлежат конфискации.
     О чем это -  не  о  храме  ли  Ульфилиной  общины?  Чистая,  красивая
церковка на берегу быстрой горной речки, - была  она  священным  местом  и
останется,  сколько  бы  указов   ни   настрочил   Феодосий   у   себя   в
Константинополе.
     И сказал своим вези Ульфила на прощание:
     - На крепкие руки Силены  оставляю  вас;  сам  же  хочу  с  Феодосием
говорить. Уповайте на Господа. Ибо выдержали мы с вами  немало  испытаний.
Многие помнят еще, как гнал нас Атанарих и жег нас  в  храмах  наших.  Как
искушал нас змей Фритигерн. Как князья -  кто  угрозами,  кто  посулами  -
стремились заставить нас свернуть с прямого пути на  кривую  дорожку.  Так
чего же нам бояться? Выдержим  и  новое  гонение  от  молодого  императора
Феодосия. Если пришлет солдат убивать вас - умирайте или бегите в горы, но
головы не склоняйте и насилием на насилие не отвечайте. Много бед  минуло;
минет и эта.
     С тем собрался, чтобы в столицу ромейскую ехать - второй и  последний
раз в жизни.


     До Константинополя от гор Гема путь неблизкий и небезопасный.  Силена
отрядил с Ульфилой человека из тех, кто неотлучно  при  патриархе  готском
находился с той самой поры, как Меркурин Авксентий из общины ушел.  Самому
Силене за старым епископом  приглядывать  было  некогда,  вот  и  пришлось
подыскать замену Меркурину.
     Замечал, конечно, Ульфила всю эту возню вокруг персоны своей,  но  не
препятствовал. Предался в любящие руки близких, ибо собственные  силы  его
были уже на исходе.
     Спутник Ульфилы, один готский пресвитер по имени Фритила, был человек
силищи неимоверной, подковы гнул. Вид имел унылый,  физиономию