Елена Хаецкая. Обретение Энкиду


                                 Особая благодарность моим вдохновителям -
                                 Владимиру Хаецкому и Григорию Жаркову.



     Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне  были  выборы,  я  голосовал  за
мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем  тот,  кого  все-таки
избрали, но зато он обещал отменить рабство.
     И рабов я тоже ненавижу...
     ...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось
чужое существо, бестолковое и нерадивое?
     Я - рабовладелец.  Разумеется,  не  своей  волей.  Раба  мне  всучили
любящие родители.
     Родители много хорошего сделали для  меня.  Во-первых,  конечно,  они
меня зачали и потрудились выносить  и  выродить.  За  это  я  им  сердечно
благодарен. Особенно матушке.
     Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того,
чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.
     Затем они не позволили мне жениться на  девушке,  в  которую  я  было
влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
     Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.


     Наутро после тридцать первого дня моего рождения  я  лежал,  насмерть
разбитый похмельем.
     В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было,  а
остальное меня не занимало.
     У двери звонили  долго,  настырно.  И  скреблись,  и  копошились.  Я,
недвижный, злобился. Одна  особо  злокозненная  пружина  впивалась  мне  в
ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо  мной
завопит на разные голоса.
     Стоящий под дверью начал стучать.
     Я был уверен, что  явились  из  жилконторы.  По  поводу  неуплаты  за
квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.
     У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после  паузы,
еще раз аккуратно постучали.
     Да ну их совсем.
     - Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
     - Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
     - Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
     - Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо,  даже  жалобно  как
будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка... То есть,  по
ее поручению...
     Я сел на диване. Мне было невыносимо.
     - У тебя деньги есть, ты?
     - Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
     Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать,  но
не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
     Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся
к двери.
     Там ждали.
     Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
     - Сичас, - сказал я.
     За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул  крючок,  отодвинул
засов и выпал  из  квартиры  вместе  с  дверью,  распахнувшейся  под  моей
тяжестью.
     Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил  меня
сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил
меня в вертикальном положении.
     Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
     Посланец матушки был приблизительно моих лет.  Верхняя  губа  пухлого
рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.
     - Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
     Меня зовут Даян. Это древнее и  славное  вавилонское  имя.  Нужно  ли
говорить, что уже в детском дошкольном учреждении  мое  имя  переделали  в
"Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
     - Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
     У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит.  Если
брать не самые дорогие.
     - Брат, - сказал я  проникновенно  и  взял  его  за  руку.  -  Дуй  в
аптеку...
     И объяснил, зачем.
     Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел  в
аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и
терзался от сквозняка.
     Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
     Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем
подвале.
     Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет,  а  эта
была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным  полосатым
сердцеедом.
     Каждые два месяца  Плод  Любви  исправно  наводняла  двор  маленькими
плодами своей любви. Любила она много и  разнообразно.  Что,  естественно,
отражалось на плодах.
     Детина выпихнул  кошку,  незлобиво  поддев  ее  ногой  под  брюхо,  и
захлопнул дверь.
     - Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
     Он подал мне  таблетку,  растворив  ее  в  воде.  Таблетка  шипела  и
плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили  королей
в одном историко-приключенческом сериале.
     Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать,  пока  полегчает.
Детина громоздился надо мной.
     Я открыл глаза.
     - Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
     Вот тут и открылась страшная правда.
     - Ваш раб, господин, - сказал детина.
     - У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не может  быть
рабов. Я аболиционист.
     - Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому,  на  бирже...
Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против рабства,  но  хочу
сделать ему подарок... От материнского подарка,  мол,  не  откажется...  У
него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире не хватает хозяйской руки...
     Так. У меня в квартире не хватает  хозяйской  руки.  Поэтому  мне  не
позволили жениться, а вместо того  подсунули  чужого  человека,  чтобы  он
сделался этой самой хозяйской рукой в моем  доме...  Подсунули,  пользуясь
моей сегодняшней слабостью. В другой  день  я  просто  спустил  бы  его  с
лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
     Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
     Все в нем было противное. И брови эти его широкие,  блестящие,  будто
маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
     - Уйди, - сказал я.
     Он растерялся.
     - Куда я пойду, господин?
     - Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
     И заснул.


     Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту  было  гадко,  но  голова  не
болела и острая невыносимость оставила плоть.
     Я  осторожно  сел.  Очень  хотелось  пить.  И  еще  глодало  ощущение
какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал.  Что-то
в моей жизни изменилось к худшему.
     Вот в углу что-то зашевелилось...  Сполз  с  кресла  старый  вытертый
плед. Из-под пледа протянулась и коснулась  пола  босая  нога.  Нога  была
толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
     Раб!
     - Пить хочу, - сказал я грубо.
     Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню.  Его  пятки
приклеивались к недавно отлакированному паркету.
     Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
     - Я буду звать тебя Барсик.
     - Барсик? - переспросил он, озадаченный.
     -  Не  нравится  "Барсик"?  -  сказал  я.  -  Тогда  Мурзик.   Будешь
откликаться на Мурзика?
     Мурзик сказал, что будет.


     Вы, конечно, скажете,  что  я  засранец.  Что  нельзя  так  с  людьми
обращаться. А я и не говорю, что  можно.  Конечно,  нельзя.  Поэтому  я  и
голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
     Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно  будешь  над
ним измываться. И не захочешь, а  будешь.  Само  собой  как-то  получится.
Закон природы.
     Конечно,  я  над  Мурзиком  измывался.  Конечно,  он  меня,  пьяного,
раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно  требовал
молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко,  портвейн  или
бабу.
     Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
     Мой раб наводит в доме порядок. То  есть,  он  наводит  беспорядок  -
только не мой, а свой собственный. Это и называется - "хозяйская рука".
     А я должен его кормить и терпеть.


     - Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
     Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
     Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
     ...Когда  мне  было  пять  лет,  меня  отдали  в  детское  дошкольное
учреждение. В детском дошкольном  учреждении  меня  кормили  сарделькой  с
макаронами. Сарделька  была  толстая,  как  гусеница.  От  сытости  у  нее
лопалась жесткая шкура.
     Потом я томился  в  закрытом  учебном  заведении,  ужасно  дорогом  и
престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня  туда.
Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и
рациональное питание. Насчет образования - возможно. Что  до  питания,  то
нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
     Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с  сарделькой
покончено навсегда.
     Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не  для
того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика),  чтобы  вернуться  -
пусть только гастрономически - в те безотрадные годы!..
     Мурзик растерянно смотрел,  как  я  бушую  над  тарелкой.  Бушевал  я
бессловесно - мыча, будто умалишенный.
     Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с
сочувствием.
     - Мурзик, -  проговорил  я  наконец,  -  ты  знаешь  ли,  я  ненавижу
сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: -  Ненавижу,
ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
     - Да?  -  искренне  поразился  Мурзик.  Его  маслянисто-черные  брови
поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
     - Да, - повторил я.  -  Твоим  рабским  умишком  этого  не  охватить,
Мурзик,  но,  представь  себе,  свободный  человек,  гражданин   Вавилона,
избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку  с  макаронами...
Кстати,  эти  сардельки  делают  из  туалетной  бумаги,  а  мясной   запах
фальсифицируют,  поливая  туалетную  бумагу  кровью.  А  кровь  берут   со
скотобойни... И там, между прочим, повсюду ходят  крысы.  У  моей  матушки
одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
     - Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески.
- Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки... Меня никогда не
кормили сардельками...
     - Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. - Подавись!..
     - Можно?
     - Да!!! - заорал я страшным голосом.
     Мурзик потрясенно взял  с  моей  тарелки  сардельку,  повертел  ее  в
пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
     Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку.  Когда  я
снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой  толстый  палец  макароны,
вытягивая их из моей тарелки.
     Я взял кетчуп и полил его палец.
     - Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с  набитым  ртом.  И  сунул
палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
     - Милосердный Мардук... - простонал я.
     Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит Мурзик.
     Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у  него
залоснился.
     - Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.
     Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я  испугался
- не блеванул бы.
     - Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами кашля.
     - Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел  я.  Я  так  ревел,  что
люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой.  -
Тебя, между прочим, как квалифицированную  домашнюю  прислугу  продали!  С
сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?
     Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:
     - В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"...  Пицца...  По  восемь
сиклей...
     Вот тут-то первое  подозрение  относительно  Мурзика  превратилось  в
железную уверенность. В стальную. В такую,  что  и  в  космос  слетать  не
стыдно - вот какую.
     - А теперь, - объявил я, доставая  кофеварку,  -  ты  расскажешь  мне
правду.
     - Ка...кую правду?
     Он действительно испугался. Я был доволен.
     - Кто ты такой?
     - Ваш раб, господин.
     Мурзик чуть не плакал.
     Я был очень доволен.
     - Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я  и  включил  кофеварку.
Она зашипела, исходя паром.
     - Можете, господин, - с надеждой сказал Мурзик.
     - Но я не стану этого делать, - продолжил я.
     - Спасибо, господин.
     Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.
     - Сними рубашку, - велел я.
     - Что?
     - Рубашку сними! - заорал я.
     Люстра опять  дрогнула.  Кофеварка  зашипела  и  начала  плеваться  в
хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина.  Сарацин  постепенно
чернел.
     Мурзик встал. Медленно  расстегнул  верхнюю  пуговицу.  Посмотрел  на
меня. Я  ждал.  У  меня  было  каменное  лицо.  Мурзик  расстегнул  вторую
пуговицу.  Третью.  Снял  рубашку.  Под  рубашкой  оказалась   голубенькая
застиранная майка, из-под которой во  все  стороны  торчали  буйные  кудри
темных волос.
     - Майку... тоже? - шепнул Мурзик.
     - Не надо, - позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
     Все левое плечо Мурзика было  в  синих  клеймах.  И  на  правом  тоже
обнаружилось  две  штуки.  Мурзик   представлял   собою   живой   монумент
государственному строительству в  нашем  богамиспасаемом  отечестве.  Чего
только не отпечаталось на его шкуре! Гербы  строек  эпохи  Восстановления,
нефтяных вышек Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных
рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги "Ниневия-Евфрат,
Трансмеждуречье".
     Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом полустершаяся
русалка  похабного  вида,  а  на  правом  предплечье  имелось  изображение
скованных наручниками кайла и лопаты с надписью "Не забуду восьмой забой!"
     - Все, - сказал я. - Можешь одеваться.
     Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить  ее
в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.
     - Мурзик, - сказал я. - Сукин ты сын. Где тебя добыла моя матушка, а?
     - На бирже, - сказал Мурзик и рыгнул. - Простите.
     Я растерялся. То есть, я  по-настоящему  растерялся.  Матушка  всегда
покупала товары с гарантией.  Даже  из  комиссионных  магазинов  неизменно
выцеживала какую-нибудь филькину грамоту, по которой потом имела право  на
бесплатный или льготный ремонт. По части филькиных грамот  моя  матушка  -
великая  искусница.  Как  же  ее  угораздило  вместо   добропорядочной   и
квалифицированной домашней прислуги приобрести беглого каторжника?..
     У Мурзика подрагивали толстые губы.
     - Ну, ну, - сказал я наконец. - Рассказывай уж все, без  утайки.  Как
ты надул их?
     - Не надувал я никого, - пробубнил скисший  Мурзик.  -  Знаете  такую
лавочку - "Набу энд Син работорговая компани лимитед"? Слыхали?
     - Ну, - буркнул я. Я не знал такой компании. Я противник рабства.
     - Они скупили у нас, на железке - ну, "Трансмеждуречье", шпалоукладка
- большую партию отбракованных рабов, - продолжал Мурзик.
     - Так ты еще и отбракованный?
     Мурзик кивнул.
     - Так вышло, - пояснил он. - Да я-то уж точно ничего не делал,  ну  -
ничего такого... Он случайно упал.
     - Кто?
     - Прораб. Он в котел упал. - Добавил тише: - Ну, со смолой  -  котел,
то есть. А спичку уронил  вообще  не  я...  Ну,  нас  и  отбраковали.  Всю
смену...
     Я налил себе кофе в чашку из  широко  раздутых  ноздрей  хрустального
сарацина. Сел с чашкой.
     Мой раб уныло и многословно бубнил, что не  ронял  он  спички  и  что
прораб  упал  в  котел  случайно,  а  всю  смену  отбраковали   и   хотели
общественно-показательно повесить, но тут как раз кстати  нагрянули  ушлые
ребята из этой "энд Син работорговой"  и  вошли  в  сложные  переговоры  с
руководством строительной компании. Вернее, с подрядчиком. Вернее, с одним
мудаком, который всей этой богадельней заведовал.
     Вследствие  чего  всю  отбракованную  смену  "энд  Син  работорговая"
скупила по баснословной дешевке. А на  биржу  сдала,  понятное  дело,  уже
втридорога,  снабдив  каждого  сертификатом   квалифицированной   домашней
прислуги и липовой справкой об отличном состоянии здоровья.
     - У нас двое чахоточных были, - сообщил Мурзик. -  Я  с  ними  еще  с
рудника. Один так вообще кровью харкал...
     - Как же ему справку?.. - спросил я и тут же осознал свою наивность и
слабую подготовленность к жизни. У работорговой компании этих справок  как
грязи.
     Желая сделать мне подарок на  день  рождения,  матушка  направила  на
биржу запрос. Оттуда прислали личное дело моего Мурзика  -  с  фотографией
располагающего  к  себе  киноактера,  с  липовыми   данными,   с   липовой
квалификацией, с липовой характеристикой с  места  последнего  служения  -
вообще, сплошную липу. И стоила эта липа очень-очень дорого. И уж  конечно
на липу полагалась гарантия. Естественно, настоящая.
     Пока я все это соображал, Мурзик в тоске глядел в стену и ждал.
     ...А что я должен  теперь  со  всем  этим  дерьмом  делать?  Отослать
Мурзика обратно на биржу? Чтобы его благополучно перепродали какому-нибудь
другому честному налогоплательщику? Разбить сердце матушки, которая до сих
пор свято верит справкам, личным делам  -  вообще  всему,  что  выбито  на
глиняных таблицах?
     - Ну, - уронил я наконец, - так что делать будем?
     Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще ничего не решил,
а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу его не отправлю.  Пробормотал
что-то вроде "до последней капли крови" и "ноги мыть и воду пить".
     Я сдался. Я дал ему восемь  сиклей.  Я  велел  принести  пиццу  фирмы
"Истарджонни" или как там. Я допил кофе.
     Съел пиццу -  холодной,  ибо  разогреть  ее  в  духовке  мой  раб  не
догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.


     Ну вот, теперь вы все знаете о том, как я живу, какие у меня родители
и какой у меня замечательный раб Мурзик.


     Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору Ицхак-иддин.  Он
наполовину   семит.   Ицхак    является    полноценным    избирателем    и
налогоплательщиком и  вообще  ничем  не  отличается  от  таких,  как  я  -
представителей древних родов. Ничем, кроме ума. Ума у него больше. Так  он
говорит. Я с ним не спорю. Он организовал фирму  и  регулярно  выплачивает
мне зарплату - самую большую, после своей, конечно.
     Фирма наша называется "Энкиду прорицейшн корпорэйтед. Долгосрочные  и
кратковременные прогнозы: бизнес, политика, тенденции мирового развития".
     Вы скажете, что  в  повседневном  быту  потребителя  мало  интересуют
тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель и  слов-то  таких  не
знает, а если знает,  то  выговаривает  спотыкаясь,  через  два  клина  на
третий.
     Во-первых, при  помощи  хорошо  поставленной  рекламной  кампании  мы
научили потребителя произносить эти слова. И  внушили  ему,  что  прогнозы
необходимы.
     А во-вторых, они и в самом деле необходимы...
     Кое  в  чем  наша  небольшая  лавочка  успешно  конкурирует  даже   с
Государственным  Оракулом.  Оракул  слишком  полагается  на  искусственный
интеллект,  считает  Ицхак.  Пренебрегает  мудростью  предков  и  на   том
периодически горит. Предки - они ведь тоже не  пальцем  были  деланные.  А
компьютеров у предков не было.  Предки  совершали  предсказания  иначе.  И
память об этом сохранилась в нашем богатом, выразительном языке.
     Ицхак  заканчивал  кафедру  темпоральной  лингвистики  Гелиопольского
университета - за границей учился, подлец, в  Египте.  Гордясь  семитскими
корнями, Ицхак неизменно именовал Египет "страной  изгнания"  и  "державой
Миср". Наш бухгалтер не  любит,  когда  Ицхак  называет  Египет  "Мисром".
Говорит, что это неприлично.
     Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с нами в  одном
классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой медалисткой.
     Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую,  дешевую  и
практически безошибочную методику прогнозирования.
     Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.


     Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в
потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому  я  ухитрился  заплевать  и
стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.
     - Баян? - произнес в телефоне мужской голос.
     - Это кто? - мрачно спросил я.
     В трубке хихикнули.
     - Угадай!
     Я уже  хотел  швырнуть  трубку,  но  на  том  конце  провода  вовремя
сообразили:
     - Это я, Ицхак.
     - Сукин сын, - сказал я.
     Ицхак обиделся. Сказал, что по  семитской  традиции  голубизна  крови
передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить
плохого о его происхождении.
     - Я знаю, что ты по матери голубой, - сказал я.
     Ицхак подумал-подумал и  решил  больше  не  обижаться.  У  него  было
хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.
     - Баян, дело такое... Нет, по телефону нельзя. Я приду.
     - Не вздумай, - сказал я.
     Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в
квартире.
     Мурзик проводил его  в  мою  маленькую  комнату.  Я  сел  на  диване,
отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.
     Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух  местах  нос  -
будто вихляющий -  свисал  почти  до  губы.  Губы  оттопыривались,  причем
верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые,
странно светлые. Ицхак называл их "золотистыми", а мы, его  одноклассники,
- "цвета детской неожиданности".
     На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые
все равно мешковато болтались на  его  тощей  заднице.  Пиджак  малинового
цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные  волосы  были
гладко зализаны и чем-то смазаны.
     Он сел на  принесенный  Мурзиком  из  кухни  табурет,  предварительно
проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул
крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.
     - Это еще зачем? - спросил я злобясь. На мне  были  черные  трусы  до
колен и майка.
     - Чтобы ты встал, - добродушно ответствовал Ицхак. - Гимн  полагается
слушать стоя.
     Я действительно встал. Мурзик подал мне халат,  полосатый,  с  дыркой
под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами.  Мурзик  сказал
шепотом:
     - Я чаю поставлю.
     - Иди, - раздраженно велел я. - Поставь.
     Мурзик вышел. Он  боялся  меня  гневать.  Пока  гарантийный  срок  не
выйдет, будет как шелковый. А  потом,  небось,  осмелеет,  хамить  начнет.
Сдать раба обратно на биржу по гарантийке - плевое  дело,  но  когда  срок
заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности  не  несет.  Кроме
хозяина, конечно. И продавать его снова -  занятие  откровенно  убыточное.
Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.
     Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые
зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и  скалились  на
меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику  себе
поставил, подлец.
     - Ну, - сказал я после долгого молчания.
     Ицхак заговорил:
     - Слышь, Баян... Дело такое. Я открываю свою фирму.
     - Профиль? - спросил я.
     - Прогнозы.
     - Слушай, Ицхак, ты хоть и семит, а полный болван.  Прогоришь.  Здесь
же все схвачено. Прогнозами сейчас только  ленивый  не  занимается...  Эти
лавочки горят только так.
     - Моя не прогорит, - сказал Ицхак уверенно. И я понял, что он  что-то
знает. На жилу какую-то золотую набрел.
     Он и  в  детстве  таким  был.  Однажды  в  третьем  классе  мы  нашли
запрятанную кем-то из  старшеклассников  картинку  "Пляжная  девочка".  Мы
подрались и случайно порвали ее. Даже тогда мне досталась тупая морда этой
бабы, а Ицхаку - все интересное.
     Ицхак уперся кулаками в табурет и подался вперед. От него так  разило
одеколоном, что я закашлялся.
     - Прогноз, Баян, - дело тонкое. Знаешь, на чем горят другие?
     - На вранье.
     - На неправильной технологии.  Только  Оракул  держится.  Но  Оракул,
во-первых, находится на государственной  дотации  и  обслуживает  интересы
государства... Там кое-какие грязные делишки, не хочу сейчас вдаваться.  -
Он дал мне понять, что ему ведомо очень и очень многое.
     Со своей стороны, я очень удачно выказал  полное  безразличие  к  его
осведомленности.
     Тут вошел Мурзик и подал чай.
     Я приучил Мурзика сервировать столик на  колесиках.  Поначалу  Мурзик
думал, что это забавка такая. Даже кататься пытался,  взгромоздив  зад  на
хрупкую мебель. Был вразумлен.
     Ицхак схватил чашку, пролил себе на брюки, но даже не заметил этого.
     - Баян, - проговорил он многозначительно,  -  слушай...  Темпоральная
лингвистика...
     Некоторое время Ицхак объяснял мне, что это такое. Я почти не слушал.
Так, цеплял краем уха некоторые слова.
     - Память языка прочнее  памяти  текста...  Национальное  достояние...
Кладезь технических решений древности...
     Наконец он заговорил о деле.
     - Знаешь такую поговорку - "жопой чую"? - спросил он, блестя глазами.
Вспомнил о чае, выпил. Чай уже остыл.
     Я сказал, что знаю много поговорок родного языка. И  что  большинство
этих поговорок - дурацкие. И что только сумасшедший семит может  видеть  в
них кладезь технических решений древности. У предков в древности  не  было
никаких технических решений. У  них  ничего  не  было,  кроме  зиккуратов,
которые они возводили по темноте, невежеству и неверию в прогресс.
     - Прогнозы являются неточными, потому  что  базируются  на  ошибочной
технологии, - сказал Ицхак. - Откуда это безграничное доверие к  бездушной
технике? Откуда недооценка естественных возможностей  человека  -  кстати,
никем до конца не изученных? Известно, что мы используем наше  тело  всего
на восемнадцать и одну шестую процента, а мозг - вообще на сотую долю...
     Суть  идеи  Ицхака  заключалась  в  том,   что   жопа   вавилонянина,
получившего высшее техническое образование  в  лучшем  вузе  столицы,  при
надлежащей тренировке, уходе и квалификации может  предсказывать  грядущее
значительно точнее, чем это дано искусственному интеллекту.
     - Ну ты даешь!.. - сказал я. - Правду говорят про  семитов,  что  они
все того...
     - Учти, Баян,  проект  секретный,  -  предупредил  Ицхак.  -  Золотая
жила... Кавияр столовыми ложками жрать  будем,  рояль  купим,  шампанского
туда нальем, метресок нагоним - хоть в два ряда на койку клади...
     Я подумал немного.
     - Так ты что... ты что это, мне жопу тренировать предлагаешь?
     - Ну! - сказал Ицхак. -  Сам  подумай,  Баян.  Не  хочу  в  это  дело
посторонних мешать,  а  ты  все-таки  одноклассник...  Я  вообще  не  хочу
развозить большой штат сотрудников. Мы с тобой, менеджер - чтоб на машинке
было кому печатать, а в бухгалтеры Аньку позовем.
     - Кого?
     - Аннини. Помнишь, мы у нее списывали...
     Я вспомнил не без труда. Толстая девочка с тугими косичками.  От  нее
всегда пахло потом.
     - Но - все в тайне, - повторил Ицхак. - Идея  на  поверхности  лежит,
удивляюсь, как никто еще за нее не уцепился. Эх...
     Он обернулся и посмотрел на Мурзика. Мурзик  пялился  на  него,  явно
ничего не понимая из того, что говорилось. Даже рот приоткрыл.
     - Слушай, Баян, а это кто? - спросил вдруг Ицхак.
     - Мой раб, - нехотя ответил я. - Мама на  день  рождения  прислала...
прямо с биржи.
     Ицхак еще раз пристально оглядел Мурзика и вдруг сказал:
     - Слышь, Баян, давай его убьем. Разгласит, паскуда...  Вон,  какая  у
него морда неправдивая...
     - Еще чего, - сказал я. - Это мой Мурзик. Мне его мамочка подарила.
     - Он все слышал, - упрямо сказал Ицхак и пожевал губами. - Разгласит.
     - Молчать будет, - сказал я.
     - Ну хоть язык ему отрежь, - попросил Ицхак. - Эх, недоглядел я, надо
было его сразу из комнаты выставить.
     - Своего раба заводи и отрезай ему, что хочешь, - огрызнулся я. - Мне
его потом без языка не продать будет.
     - Под твою ответственность, - молвил Ицхак и встал,  сверкнув  искрой
на пиджаке.


     Сказать по правде, лучше всех в нашей фирме живется моей жопе.
     Кстати, я не такой хам,  как  это  может  показаться.  Да,  я  говорю
"жопа". Я открыто говорю "жопа" и никак иначе. Но это проистекает вовсе не
от хамства.
     Конечно, я мог  бы  называть  жопу,  например,  ягодицами,  задницей,
окрестностями ануса, пятой точкой, седалищем, мягким местом, пониже  спины
и даже "мясистыми лепестками предивного лотоса, сомкнутыми над  источником
бед  и  наслаждений,  подобно   ладоням,   заключающим   в   себе   родник
неиссякаемый", как именуется  жопа  в  одном  гомосексуально-эзотерическом
труде.
     Однако я предпочитаю  называть  жопу  жопой,  поскольку  это  научный
термин, зафиксированный в ицхаковой темпоральной лингвистике. "Жопой чую",
говорили предки. Они ясно отдавали себе отчет в  том,  чем  именно  чуяли.
Если бы они чуяли "мясистыми лепестками лотоса", то так бы  и  выражались:
мол, мясистыми окрестностями ощущаю. Предки - они  тоже  не  дураки  были,
хотя искусственного интеллекта не изобрели. Им жопы хватало.
     Разумеется, Ицхак мгновенно озаботился запатентовать свое открытие  и
защитил две диссертации: спафариевскую  и  магистерскую.  После  этого  он
начал  давать  интервью  везде,  где  брали,  и  пописывать   статейки   в
научно-популярные журналы. Все его статейки так или иначе  были  посвящены
жопе: "Жопа как рупор прогресса", "Жопа -  тончайший  уловитель  колебаний
космических энергий", "Жопа и фазы Луны", "Неизведанная жопа", "Еще раз  о
жопе" и так далее.
     Читать их мне было странно и в то же время приятно. Не только потому,
что писал Ицхак доходчиво, внятным, прозрачным языком, не без остроумия  и
в то же время глубоко  научно.  Но  и  потому,  что  все  эти  перлы  были
посвящены именно моей жопе.
     Жопу изучали студенты. Ицхак стал получать неплохие прибыли от высших
научных учреждений. Приезжали практиканты из страны Миср, из Ашшура и даже
откуда-то с севера - те были черные, как сапог.
     Все  они  благоговейно  созерцали  мою  жопу,   разглядывали   кривые
колебаний, переписывали в блокнотик данные. Ицхак  с  важным  видом  водил
указкой по кривым, подробно останавливаясь на пиках и впадинах.  Время  от
времени указка от графика переходила на мою жопу, деликатно устремляясь то
к  одной,  то  к  другой  точке,  а  затем  вновь  обращалась  к  наглядно
представленным данным.
     В день Сина менеджер - довольно скучный, стертый  молодой  человек  -
выкладывал Ицхаку на  стол  пачку  заказов.  У  нас  было  довольно  много
постоянных клиентов, в том числе два крупных частных банка.
     В день Мардука я восходил на открытую площадку обсерватории,  обнажал
орудие прогнозирования, подставляя его  всем  четырем  ветрам.  Приборы  с
датчиками, издав чмоканье, приникали к моей  драгоценной  жопе  резиновыми
присосочками.  Приятное  щекотание  от  слабого  тока  начинало   тихонько
потряхивать мясистые лепестки.
     Я замирал, отключив сознание, и полностью отдавался на  волю  стихий.
Внизу, в лаборатории, оживал самописец. С тихим  тараканьим  стуком  бегал
вверх-вниз по длинному ватманскому листу,  вычерчивая  пики  и  впадины  в
сложной системе координат.
     Систему  разработали  мы  с  Ицхаком.  Он  называл  мне   показатели,
например, курс валют, динамика цен на нефтепродукты,  колебания  в  добыче
нефрита и золота, урожайность злаковых  на  предмет  долгоносика,  уровень
воды в Евфрате - и так далее. А я располагал эти показатели на осях.
     Данные мы зашифровывали, чтобы их не могли похитить конкуренты. Ицхак
довольно бойко писал по-мисрски. И  добыл  где-то  конвертор,  переводящий
клинопись  в  иероглифы.  Мы  забивали  данные  в  компьютер  на   обычной
клинописи, затем  конвертировали  в  мисрские  иероглифы,  архивировали  и
прятали под шифр.
     День Иштар  был  посвящен  у  нас  непосредственно  уходу  за  жопой.
Приходящая  потаскушка  из  храма  Инанны  умащала  ее  розовыми  маслами,
растирала, добиваясь нежнейшей и чувствительнейшей кожи, совершала массаж,
иглоукалывание и другие нужные процедуры.
     Дабы не повредить жопе, Ицхак накупил атласных подушек и не  позволял
мне сидеть на жестких конторских табуретах.
     Вообще с моей жопы сдували пылинки, чего не скажешь обо мне самом:  я
продолжал вкалывать, как проклятый, поскольку обработка  данных  полностью
оставалась моей обязанностью.


     Фирма наша очень быстро стала процветать. Дела шли все лучше и лучше.
Ицхак трижды поднимал зарплату.
     Бывшая  золотая  медалистка  Аннини,  которая  из   толстой   девочки
превратилась в толстую женщину-бухгалтера, аккуратно вела наши дела и  уже
несколько раз преискусно  отбивала  атаки  налогового  ведомства,  которое
пыталось уличить нас в сокрытии доходов.
     Я был доволен. Матушка моя была довольна (мнением батюшки  давно  уже
никто не интересовался).
     Однажды посетив меня и хлебнув очень дорогого сливового вина, матушка
призналась мне, что уж отчаялась увидеть меня дельным человеком.
     Как всегда, матушка с  ее  склонностью  устанавливать  ложные  связи,
приписала мой успех в жизни исключительно своим заслугам. Ведь процветание
моей жопы началось с того самого дня, как она прислала мне  это  бесценное
сокровище - раба Мурзика. Раб же  Мурзик  взял  мое  хозяйство  в  твердые
умелые руки и тем самым позволил мне  вырваться  на  необозримые  просторы
творческой инициативы.
     По  матушкиной  просьбе,  я  рассказал  ей  все  о  нашей  фирме.  Об
однокласснице Аннини, отличнице и бухгалтере, о неинтересном менеджере и о
начальнике, который все это и задумал, - то есть об Ицхаке, друге детства.
     - Ицхак? - переспросила матушка, сдвигая в  мучительном  воспоминании
выщипанные тонкие брови. - Изя? Помню, конечно. Милый  мальчик.  На  твоем
одиннадцатилетии он подложил мне на стул кремовую розочку...
     Она  качала  головой,  умилялась   на   себя   и   свою   материнскую
заботливость,  очень  быстро  опьянела  от  сливового  вина  и   сделалась
чрезвычайно многословна. Она рассказала мне и внимавшему из угла Мурзику о
том, каким чудесным ребенком был я двадцать  лет  назад.  А  еще  лучше  -
двадцать пять. И о том, сколько трудов неустанных, ночей бессонных,  забот
безмолвных и так далее.
     На прощанье я обнял ее. Она испачкала мне щеку помадой.
     Мурзик, выждав, пробрался к ней  поближе  и,  гулко  пав  на  колени,
чмокнул  матушкину  ногу  в   сандалете   на   подошве   "платформа".   От
неожиданности матушка дрогнула, но тут же снова расплылась в улыбке.
     - А, - молвила она.  -  Ну,  береги  моего  сына.  Он  у  меня  такой
беспомощный...
     - Пшел, - прошипел я Мурзику. - Прибери посуду...
     Матушка  еще  раз  придушила  меня  запахом   крепкой   косметики   и
тяжеловесно упорхнула.
     Из множества  отвратительных  привычек  Мурзика  самым  гнусным  было
обыкновение петь во время мытья посуды. Громко, не стесняясь, он  исполнял
заунывные каторжные песни. Привык, небось, в забое глотку драть. Иные были
совершенно непристойны, о чем Мурзик не то не догадывался, не то позабыл.
     Вот и сейчас, прибирая за моей матерью тарелки и грязные  бокалы,  он
выводил на весь дом со слезливым энтузиазмом:
     - Некому бамбук завити-заломати, некому молодца потрахать-поебати...
     Слушать это было невозможно,  поэтому  я,  хлопнув  дверью,  ушел  на
работу.


     Я тоже хотел написать диссертацию. Что, у нас один Ицхак такой умный?
Да и чья, в конце концов, жопа  сделалась  для  фирмы  "Энкиду"  настоящим
рогом изобилия?
     Ответ: жопа коренного вавилонянина, налогоплательщика  и  избирателя,
представителя древнего вавилонского рода, давшего родной  державе  пятерых
жрецов  Мардука  и  одного  еретика-уклониста,  поклонявшегося  Атону   из
Мисра...
     То есть, моя.
     Правда, для диссертации одной жопы мало. Но и  без  жопы  диссера  не
напишешь. Кстати - тоже мудрость предков.
     Меня  интересовала  тема  взаимосвязи  точности  прогнозов   жопы   с
видимостью   Мардука.   Какова   динамика    колебаний    погрешности    в
прогнозировании с точки зрения яркости Мардука? Не  божества,  конечно,  а
планеты. Недаром жопа в большей мере присуща тем людям, в  чьем  гороскопе
ярко светит Мардук - податель благ и сытости. Память об этом  запечатлена,
согласно темпоральной лингвистике, в таких поговорках, как "жопу  наел"  и
"хоть жопой ешь".
     Я просидел над вычислениями всю ночь. Наутро - это был день Набу -  я
отпросился у Ицхака и понес жопу домой,  отдыхать.  Ицхак  лично  проводил
меня, следя за тем, чтобы я не попал с  недосыпу  под  машину.  И  хоть  я
понимал, о чем на самом деле ицхакова забота, а все равно был растроган.
     Мой шеф и одноклассник сдал  меня  с  рук  на  руки  Мурзику.  Молвил
строго, глядя на Мурзика поверх своего вихляющего длинного носа:
     - Нерадивое говорящее орудие, внимай.
     Говорящее орудие подняло глаза  -  сонные,  без  малейшего  проблеска
мысли.
     Ицхак вручил ему меня.
     - Вот твой господин, - торжественно изрек Ицхак.
     Мурзик перевел тупой взор на меня.  Я  ответил  ему  столь  же  тупым
взором. Передо моими глазами все медленно плыло, я хотел спать.
     - Твой  господин,  -  медленно,  раздельно  произносил  Ицхак,  будто
разговаривал с иностранцем или умалишенным, - не спал всю ночь.  Сидел  на
стуле и мял жопу.
     - Не жопу мял, а утруждал свой ум, - возразил я, но слабо.
     Ицхак бессовестно пользовался моим состоянием. Он не обратил никакого
внимания на слабый протест. Вместо того продолжал речь, обращенную к моему
рабу:
     - Тебе надлежит уложить господина в постель. Жопой вверх!  Не  забудь
накрыть одеялом. Жопе должно быть комфортно.
     - Комфортно... - прошептал сраженный Мурзик.
     Ицхак подвигал носом, как муравьед. Эта мимическая игра  сопровождает
у него мыслительные процессы.
     - Жопе должно быть тепло, - пояснил он Мурзику. - К вечеру вызови для
господина девку из храма.
     - А храмовую-то зачем? - спросил Мурзик. -  К  нему  любая  с  охотой
пойдет... и свободная, и какая хочешь...
     - Любая, может, и пойдет, да не всякая подойдет. Жопе  нужно  сделать
массаж, - пояснил Ицхак. - Квалифицированный массаж. Фирма платит. Иначе в
день Мардука твой господин может ошибиться. Мы повысили точность на восемь
процентов и не имеем права снижать показатели.
     Последняя фраза предназначалась мне. Для того,  чтобы  пробудить  мою
совесть.
     Сделав такое наставление и окончательно  запугав  моего  раба,  Ицхак
удалился.
     Мурзик довел меня до дивана и позволил  упасть.  Затем  снял  с  меня
ботинки и штаны, накрыл колючим шерстяным пледом -  у  меня  не  было  сил
протестовать и требовать атласное одеяло - и удалился.
     И я провалился в небытие, полное графиков и цифр.


     - Господин! - кричал у меня над ухом Мурзик. - Господин!..
     Я приоткрыл один глаз. Мурзик стоял над диваном, держа в  одной  руке
мой магнитофон, а в другой стакан с мутной желтоватой жидкостью.
     - Что тебе, говорящее орудие? - вопросил я, недовольный.
     - Ох... господин! - вскричал Мурзик плачуще. - Ох! Вы очнулись!
     Я пошевелился. Руки у меня онемели.
     - Я спал, - сказал я. - Зачем ты меня разбудил, смердящий раб?
     - Вы говорили во сне, господин, - сказал Мурзик. - Выпейте.
     И протянул мне стакан.
     Я взял,  недоверчиво  понюхал.  Мутная  жидкость  оказалась  сливовым
вином. Я выхлебал вино, громко глотая.
     Мурзик забрал стакан. Постепенно он успокаивался.
     Я потер лицо ладонями.
     - Сколько времени?
     - Шестая стража.
     - Ну я и выспался... - сказал я. - Ничего не  помню.  Как  провалился
куда-то.
     - Знать бы, куда, - многозначительно проговорил Мурзик.
     И включил магнитофон. Я мутно уставился на него. Из колонки донеслось
бурчание. Потом визгливый, противный голос заговорил на непонятном  языке.
Несколько раз речь прерывалась стонами,  вздохами  и  шорохом,  как  будто
кто-то ворочался на кровати. Дважды лязгнули пружины. В голосе было что-то
отвратительное и в то же время знакомое.
     Наконец я понял. Это был мой голос.
     - Я... говорил во сне? - спросил я Мурзика.
     - Да... - Он опять начал бояться. - Вы... это... Вас  господин  Ицхак
привел. Велел уложить. А вы совсем мутные были, сонные или  что...  Может,
опоил вас кто? - предположил Мурзик испуганно.
     - Я работал, - сказал я, рассердившись. - Обрабатывал данные.
     - Ох, не знаю... - закручинился Мурзик совершенно по-бабьи. И головой
покрутил. - В общем, он привел вас и велел уложить жопой кверху.
     Для  стороннего  наблюдателя  наш  разговор,  возможно,  выглядел  бы
совершеннейшей  дикостью.  Какие-то   толки   в   сообществе   рехнувшихся
гомосеков.
     - Я послушался господина Ицхака, господин, - продолжало  присмиревшее
говорящее орудие. - Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И
вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я  подумал,  что
надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут  вы  вроде
как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: "А?"
А вы что-то непонятное сказали.  Я  опять  говорю:  "А?"  А  вы...  Тут  я
подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное... Ну и
ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать,  а  потом,  чтобы  вы
послушали и растолковали,  о  чем  приказ  был.  Чтобы  не  ослушаться  по
непониманию...
     - Что, Мурзик, - сказал я злорадно, - очень назад на биржу не хочешь?
     - Так... - Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. - Так мне
с биржи один путь -  на  какие-нибудь  копи,  либо  галеры,  а  кому  туда
охота...
     - Никому не охота, - согласился я. - Дай-ка я еще раз прослушаю.
     Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того,  что  голос
такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором  я  что-то  с
жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.
     Тут уже и я растерялся.
     - Мурзик, а что это было?
     Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.
     - Может, это вы по-семитски? - предположил Мурзик.  -  Надо  бы  дать
господину Ицхаку послушать.
     - Господин Ицхак такой же семит, как я -  плоскорожий  ордынец.  Одна
только спесь, - проворчал я. -  У  них  в  семье  семитский  язык  уж  три
поколения как забыли...
     Я  стал  думать.  Это  не  семитский  язык.  И  не  ашшурский.  И  не
мицраимский. Это вообще не язык. То есть... то есть, ни  слова  знакомого.
Даже не ухватить, где  там  глагол,  а  где  какая-нибудь  восклицательная
частица...
     Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав
того от ужина.
     - Очнулся, академик? - невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился:  -
Ну, как наша дорогая? Не помял?
     - Слушай, Ицхак, - сказал я. - Тут такое дело... Приезжай немедленно.
     И положил трубку.
     Я  здорово  его   напугал.   Он   примчался   на   рикше.   Клепсидра
пятидесятиминутка еще свое не  отбулькала,  а  Ицхак  уже  вываливался  из
неуклюжей тележки, сплетенной  из  упругого  ивового  прута.  Рикша,  весь
потный, заломил полуторную  цену.  Я  слышал,  как  они  с  Ицхаком  шумно
торгуются у меня под окнами.
     Наконец Мурзик открыл Ицхаку дверь.  Мой  шеф-одноклассник  ввалился,
отирая пот со лба - будто он вез на себе рикшу, а не наоборот - и устремил
на нас с Мурзиком дикий взор светлых глаз.
     - Ну?! - закричал он с порога. - Что случилось?!.
     - Проходи, - молвил я, наслаждаясь. - Садись. Мурзик,  приготовь  нам
зеленого чаю.
     Мурзик с каким-то вихляющим холуйским  поклоном  увильнул  на  кухню.
Загремел оттуда чайником.
     Ицхак сказал мне, свирепея:
     - Ты!.. Бесплатное приложение к  заднице!..  Учти,  мои  предки  были
кочевниками и приносили кровавые жертвы!..
     - Мои до сих пор приносят, - попытался я защитить вавилонскую  честь,
но по ухмылке Ицхака понял, что опять сморозил невпопад.
     Он уже почти успокоился. Развалился на моем диване, как у себя  дома,
раскинул руки.
     - Что случилось-то? - осведомился он. -  Чего  названиваешь  на  ночь
глядя?
     - Сейчас узнаешь. - Я хлопнул в ладоши и гаркнул: - Мурзик!
     Мурзик, дребезжа чашками и сахарницей, вкатил столик на колесиках.
     Мы с Ицхаком взяли по  чашке.  Медленно,  значительно  отхлебнули.  Я
встретился глазами с выжидающим Мурзиком и кивнул ему. Мурзик торжественно
подал магнитофон.
     - Жми, - распорядился я.
     Толстый мурзиков палец вдавил холеную  черную  кнопку.  Стереосистема
выдала: "агх... ирр-кка! Энк л'хма!" - и так далее, все в таком же духе, с
жаром,  выразительно,  с  визгливым,  каким-то  дергающимся  интонационным
рисунком.
     Поначалу  Ицхак  слушал  с  интересом.  Сделал  голову   набок,   как
удивленная собака. Даже про чай забыл. А магнитофон все изрыгал и  изрыгал
малопонятные звуки. Ицхак соскучился.  Отпил  чаю,  взял  сахар,  принялся
шумно сосать.
     Потом вдруг его осенило. Я понял это потому, что изменилось выражение
его лица. На место фальшивой сосредоточенности пришла осмысленность.
     - Это что... это твой голос, что ли? - спросил он меня.
     - А! Наконец дошло, - сказал я, очень довольный. - Для начальника  ты
неплохо соображаешь. Анька бы сразу догадалась.
     Он отмахнулся.
     - Лучше скажи, на каком это языке ты так разоряешься.
     - Это я у тебя хотел спросить.
     Повисло молчание. Я смотрел на Ицхака, а Ицхак смотрел на меня. Потом
он аккуратно поставил свою чашку на столик и  голосом  полевого  командира
отрывисто велел моему рабу:
     - Мурзик! Выйди!
     Мурзик послушно слинял на кухню.
     Ицхак повернулся  в  мою  сторону.  Пошевелил  губами  и  носом.  Мне
показалось, что сейчас он начнет жевать свой нос.
     Но Ицхак только проговорил - очень тихо:
     - Баян... Ты хоть понимаешь, что произошло?
     - Нет, - честно сказал я. - Я поэтому тебе и позвонил. Мурзик в штаны
едва не наложил от страха, а я растерялся. Ты ведь  у  нас  в  классе  был
самый умный...
     - Умный, да... - как-то стариковски уронил Ицхак. И замолчал надолго.
     Мне надоело ждать, пока его семитские мозги  разродятся  какой-нибудь
приемлемой гипотезой. И снова включил магнитофон. Ицхак послушал-послушал.
     - Это не древнесемитский? - спросил я.
     - Нет, - уверенно сказал Ицхак.
     - Откуда ты знаешь?
     На этот раз он  не  стал  рассказывать  о  своих  предках-скотоводах.
Просто пожал плечами. И я сразу поверил ему.
     - И не древнемицраимский?
     - Нет. Я тебе как лингвист говорю. Разве ты сам не слышишь?
     А что там было слышать? "Аргх... Крр-а! А! А-гха-гх'л!"
     Мы сидели до глубокой ночи, вслушиваясь  в  эти  полузвериные  звуки.
Мурзик так и заснул на кухне, свернувшись на полу  перед  газовой  плитой.
Потом Ицхак взял с меня слово, что буду молчать,  и  ушел.  Он  был  очень
встревожен.


     На следующий день нам стало не до  лингвистических  изысков.  На  нас
подали в суд.
     Ицхак собрал всю фирму - всех троих сотрудников - в офисе.  Мы  чинно
утонули в черном кожаном диване, сложив руки на  коленях.  Рядом  со  мной
сидела Аннини. Я видел ее румяную толстую щеку с  завитком  черных  волос,
вдыхал резкий запах туалетной воды "Дыня Сарона", модной  в  этом  сезоне.
Аннини была очень взволнована. На нее никогда еще не подавали в суд.
     Ицхак небрежно сидел  боком  на  холеном  офисном  столе,  сдвинув  в
сторону клавиатуру компьютера. По темно-лазурному экрану медленно  ползли,
чередуясь, быки и воины. Ицхак считал, что это патриотично.
     Болтая тощей ногой в ослепительно лакированном ботинке, Ицхак  прочел
нам иск,  выдвинутый  против  фирмы  "Энкиду  прорицейшн"  общественностью
микрорайона во главе с детским дошкольным учреждением, располагающимся как
раз напротив нашего офиса.
     "...подрастающее поколение, юные  вавилоняне,  вынуждены  еженедельно
наблюдать,  как  на  крыше  так  называемой  обсерватории  так  называемой
прогностической фирмы, взявшей себе гордое имя легендарного героя  Энкиду,
появляется  -  как  они  сами  не  стыдятся  называть  -  ЖОПА,  утыканная
проводками.  Это  зрелище,  само  по  себе  отвратительное,   усугубляется
длительностью   пребывания   "жопы"   на    свободном    обозрении    всех
налогоплательщиков микрорайона. Согласитесь, что вид обнаженной задницы  и
сопутствующих ей гениталий размером с  козье  вымя  оскорбляет..."  и  так
далее.
     Дочитав до "козьего вымени", Ицхак устремил на меня пристальный взор.
Я приготовился достойно ответить. Но Ицхак только круто взвел одну бровь и
продолжил чтение иска. Это взбесило меня куда больше.
     Закончив читать,  он  аккуратно  убрал  иск  в  глянцевую  папочку  и
защелкнул замочком, чтобы не  потерялось.  Некоторое  время  все  молчали.
Потом Ицхак хмыкнул:
     - "Вымя"!.. В бинокль разглядывали,  что  ли,  эти  сдуревшие  старые
девы?
     За это я сразу простил Ицхаку  и  многозначительную  паузу  во  время
чтения, и поднятую бровь.
     Мы стали обсуждать ответные действия. Ицхак сказал, что один из наших
одноклассников, бывший  троечник  Буллит,  является  теперь  преуспевающим
юристом. Сошлись на том, что надо позвонить Буллиту и нанять его. Один раз
он похоронил в куче компоста классный журнал, где  сумасшедшая  биологичка
выставила одиннадцать двоек. Буллит, несомненно, заслуживал доверия.


     Буллит явился на следующий день - адвокат. Высок, строен, подчеркнуто
вежлив, нелюбопытен, немногословен. Пиджак с  искрой,  как  у  Ицхака,  но
зеленый. Если Ицхак, даже  и  одетый  с  иголочки,  все  равно  производил
неряшливое впечатление, то о Буллите этого никак не скажешь. Он и  в  робе
выглядел бы подтянутым.
     Они с Ицхаком уединились в кабинете.  Из-за  запертой  двери  лязгали
замки  сейфа,  щелкали  зажимы  папок,   деликатно   постукивали   клавиши
компьютера. Пару раз они приоткрывали дверь и призывали к себе Аннини,  но
потом опять ее выпускали и запирались. Наконец они предстали пред народом,
одинаково красные и торжествующие.
     Ответный  иск  предусматривал  выплату  фирме  круглой  суммы  -   за
нагнетание нездоровой атмосферы вокруг нашей прогностической деятельности.
И отдельно - иск лично от моего имени, за нанесение морального ущерба.
     Поначалу я обрадовался, но потом как представил себе, что это  "вымя"
будет обмусоливаться на процессе и еще, упаси Нергал, попадет в газеты...
     Однако Ицхак велел мне молчать. Как начальник велел. И я замолчал.
     Буллит забрал все бумаги, сложив  их  в  свою  глянцевую  папочку,  в
точности такую же, как у Ицхака, защелкнул замочек и откланялся.


     Поначалу мы ждали чего-то. Было тревожно, любопытно и даже,  пожалуй,
радостно - как во время  революции.  Казалось,  уже  наутро  мы  проснемся
посреди  кольца  баррикад,  окруженные  знаменами   и   взаимоисключающими
лозунгами: "Долой жопу!" и "Даешь жопу!"
     Хотелось, чтобы в дверь властно постучали жандармы  -  меня  на  муки
влечь.  Чтобы  яростно  митинговали  растрепанные  женщины   в   сбившихся
набекрень покрывалах: "Не дадим жопе растлить  молодое  поколение!"  Чтобы
толпа  билась   о   закрытые   намертво   бронзовые   двери   вавилонского
судотворилища. Чтобы судья с лазоревой, заплетенной в шестнадцать косичек,
бородой бил молоточком по бронзовому столу и зычно оглашал приговор. Чтобы
Ицхака вводили в кандалах...
     Словом, хотелось острых переживаний. А их все не было и не было.
     Буллит присылал нам сводки с фронта. Сводки были скучные:  акт,  иск,
справка, копия свидетельства о...
     Я стал плохо спать. Мурзик трактовал это по-своему. Вздыхал и бубнил,
что "на рудниках - оно несладко"...
     Постепенно Мурзик приобщался к цивилизации. Читать он, понятное дело,
не умел. Консервов пугался - не верил, что в банках действительно  сокрыта
еда. На объяснения продавцов - "видите,  тут  написано"  -  ворчал  разные
непотребства.
     Свой долг квалифицированной домашней прислуги Мурзик исполнял так.
     Проводив меня поутру на  работу,  первым  делом  заходил  в  подсобку
мясной лавки и там грозно требовал, чтобы мясо рубили у него на глазах.
     Чтоб натуральное. Чтоб он,  Мурзик,  своими  глазами  видел.  И  чтоб
сомнений не было. То есть, чтоб ни капелюшечки сомнений не возникало даже.
Не то потравят дорогого господина, а ему, Мурзику, потом... ТОГО!.. Мясник
даже и не представляет себе - ЧЕГО!
     Устрашив мясника и купив  говядины  какая  покраснее,  направлялся  в
зеленную лавку. Придирчиво брал морковь и капусту. Побольше.
     Картошке в силу своей каторжанской косности  решительно  не  доверял.
Продукт привозной, им, Мурзиком, на зуб не пробованный. Мало ли что. Вдруг
господину с того худо сделается? Мурзик очень не хотел обратно на биржу.
     Все купленное мой раб кое-как споласкивал холодной водой и загружал в
бак, где в дни большой стирки обычно кипятил белье.  Варил  до  готовности
мяса. Иногда солил.
     И кормил меня.
     Я ел...
     А что из достижений цивилизации Мурзик любил, так  это  телевизор.  У
них на угольной шахте был один, в бараке.  Ловил  только  одну  программу,
центральную, по которой весь официоз  гоняют.  Но  и  там  порой  мелькало
что-нибудь стоящее. Например, футбол. Или жизнь пляжных девочек. В  футбол
и пляжных девочек на шахте, понятное дело, не  верили.  Больше  потешались
над тем, как горазды врать телеведущие.
     В мое отсутствие Мурзик разваливался на моем  диване  и  бессмысленно
пялился в телевизор. Смотрел все  тридцать  две  программы,  включая  одну
эламскую и две ашшурских - те шли на незнакомых Мурзику (да и мне) языках.
Выяснилось это следующим образом.
     Когда я стал плохо спать, мой раб вдруг заявил глубокомысленно:
     - Господин, на вас навели порчу.
     Я поперхнулся. Мурзик глядел на меня торжествующе.
     - Порча это у вас, - повторил он. - Все признаки, это... налицо.
     Я, наконец, обрел дар речи.
     - Мурзик, ты хоть соображаешь, что говоришь?
     - Ну...
     Тут-то я и догадался, чем он занимается,  пока  я  вкалываю  в  фирме
"Энкиду" и в прямом смысле слова подставляю свою жопу под все удары.
     - Что, в ящик пялишься? Программу "Час Оракула" смотришь?
     Мурзик побледнел. Понял - не то что-то  сморозил.  Но  отпираться  не
стал. Смысла уже не было.
     - Ну... И еще "Тайное" и "Сокровенное", и "Руки Силы", и "Треугольник
Власти", и "Коррекция судеб"...
     Меня поразила даже не наглость моего раба. Меня поразило,  что  слово
"коррекция" этот беглый каторжник выговорил без запинки.
     Я сел. Диван сдавленно хрипнул подо мною.
     - Ты... - вымолвил я.
     И замолчал надолго.
     Мурзик опустился передо мной на колени и заглянул мне  в  лицо  снизу
вверх, как собака.
     - Господин, - сказал он, - а что, если это правда?..
     - Что правда?
     - Ну,  все  эти...  коррекции...  Вы  ведь  тоже  у  себя  на  работе
предсказаниями занимаетесь...
     Я закричал:
     -  Я  занимаюсь  не  предсказаниями,   ты,   ублюдок!   Я   занимаюсь
прогнозированием! Понял? Прогнозированием! Наша  методика,  основанная  на
глубоком погружении в технологию древних, абсолютно научна!
     Мурзик  кивал  на  каждое  мое  слово.  Когда   я   выдохся,   сказал
проникновенно:
     - Так ведь эти, которые в телевизоре, то же  самое  говорят.  Научная
эта...
     - Методика, - машинально подсказал я.
     - И древнее все... Смерть какое древнее... А  на  вас  порчу  навели,
господин, все приметы налицо, как говорится, очевидно безоружным глазом...
С  лица  бледный,  спите  плохо,  беспокойно...   Раздражительны,   быстро
утомляетесь... Вчерась по морде меня просто  так  заехали,  для  душевного
расслабления - думаете, я не понимаю? У нас на руднике, еще  в  Свинцовом,
был один варнак, его туда для наказания сослали,  -  он  говорил:  бывало,
такая тоска накатит, пойдешь, зарежешь кого-нибудь - и легче делается...
     У меня не было сил даже просто ему по морде дать, чтобы  замолчал.  Я
вынужденно слушал. А Мурзик, насосавшись тех помоев, какими щедро поливали
его из телевизора, невозбранно разливался соловушкой.
     - Может, оно, конечно, и родовая  это  у  вас  порча,  какая  еще  от
дедов-прадедов в унаследование досталась, но мне-то думается - сглазил вас
кто-то недобрый. Позавидовал да сглазил... Может, дворник наш? Ух,  злющий
да завидущий... Вы-то его и не замечаете... Так, вьется кто-то под  ногами
с метлой. А я примечаю: нехороший у  него  глаз,  очень  нехороший...  Как
глянет, бывало, вслед, так аж ноги подогнутся  -  такая  сила  у  него  во
взгляде...
     Я молчал, собираясь с силами.
     И собрался.
     Ка-ак разину рот!
     Ка-ак взреву полковым фельдфебелем:
     - Ма-а-а-лчаттть!..
     И сам даже себе удивился.
     Тишина после этого зазвенела, прошлась по всем стеклам, аж  буфет  на
кухне тронула - рюмки звякнули.
     - Ух...  -  прошептал  Мурзик  восхищенно.  И  принялся  мои  ботинки
расшнуровывать.
     Я улегся на диван и стал думать  о  чем-нибудь  приятном.  Что-нибудь
приятное на ум не шло. А вертелись назойливо мурзиковы соображения  насчет
порчи.
     Дворник - это, конечно, полная чушь. Это на Мурзика  дворник  смотрит
неодобрительно. А на меня он вообще не смотрит. Не того полета птица. Дети
в песочнице - они тоже не на взрослых смотрят, взрослые для них  -  только
ноги в брюках, дети - они на детей смотрят.
     Но вот проклятие...  порча...  Слова-то  какие  нехорошие...  И  этот
странный сон, когда я вдруг заговорил на непонятном языке... На нас  сразу
после того в суд подали, и мы с Ицхаком почти забыли  про  тот  случай.  А
случай - он, между прочим, с тех пор никуда не делся. На пленку записан.
     Я велел подать магнитофон. Поставил кассету.
     "Арргх!.." - с готовностью прогневался я из стереоколонки.
     А тот я, что был простерт на диване, глядел в потолок и страдал.  Да,
что-то во мне ощутимо испортилось. Будто  пружинка  какая-то  в  механизме
сдвинулась. И непонятно, когда и как.
     - Арргх!.. - неожиданно выговорил я вслух в унисон записи.  И  тотчас
же мне полегчало. Прибавилось решимости и уверенности. - Л'гхма! - рявкнул
я. Глаза у меня засверкали.
     Я не знал, что такое "л'гхама", но слово было  энергичное.  Радостное
даже. Я попробовал на вкус еще несколько:  "Ирр-кка!  Энк  н'хгрр-ааа!"  И
засмеялся.
     Мой раб глядел на меня с благоговейным ужасом.  Неожиданно  я  понял,
что произношу эти слова без заминки. Они  подозрительно  легко  сходили  с
моего  языка.  Как  будто  мне  уже  приходилось  разговаривать  на   этом
нечеловеческом наречии.
     - Мурзик! - вскричал я, озоруя. - Гнанн-орра!
     Устрашенный Мурзик безмолвно повалился на  колени.  А  я,  довольный,
захихикал на диване.  Я  чувствовал  себя  грозным  и  ужасным.  И  Мурзик
чувствовал меня таким же.
     - А знаешь что, ты, говорящее орудие, - обратился я к своему рабу,  -
давай, тащи меня к  своим  колдунам-экстрасенсам.  Я  им  покажу  порчу  и
родовое проклятие, арргхх!..


     Назавтра я сказался больным, довольно натурально похрипел  в  телефон
Ицхаку,  а  когда  он  посмел  усомниться,  надрывно   закашлялся.   Ицхак
озаботился моим здоровьем и велел мне как следует отлежаться.
     Я сказал, что простудился,  подставляя  свою  драгоценную  жопу  всем
ветрам. Я сказал, что пострадал через усердие на  работе.  Я  сказал,  что
мне, как заболевшему на боевом посту, полагается оплата за счет фирмы всех
потребных мне лекарств.
     Ицхак сказал, что купит мне микстуру. Очень горькую.  А  также  лично
придет ставить клизму. После этого я быстро завершил разговор.
     Мурзик   осторожно   спросил   разрешения   набрать   номер    салона
Корректирующей Магии  "Белая  Аркана".  Он  почему-то  проникся  особенным
доверием к этому заведению. Номер запомнил, когда называли по телевизору.
     Мурзик дозвонился туда и стал договариваться о посещении. Несмотря на
то, что мой раб плохо понимал слова "пациент", "сеанс", "гонорар", а  слов
"экстрасенсорика" и "психика"  не  понимал  вовсе,  он  сумел  объясниться
довольно бойко.
     Адрес - в квартале Шуанна и время - через полторы стражи  -  повторил
вслух, кося на меня темным глазом: как?
     Я кивнул. Я был не против.
     Я велел подать мне черный свитер и черные брюки, затянулся серебряным
ремнем. Посмотрел на себя в  пыльное  зеркало.  Видно  было  плохо,  но  я
остался доволен.
     От усталости я был  бледен,  как  смерть.  Мурзик  с  его  внешностью
застенчивого громилы выглядел вполне  подходящим  спутником  для  носителя
родового проклятия. Я похлопал его по спине, и мы вышли из дома.


     Салон Корректирующей  Магии  размещался  на  третьем  этаже  большого
доходного дома в скучном спальном  квартале  Шуанна.  На  темной  лестнице
остро пахло  кошками.  Мы  поднялись  по  вытертым  ступеням.  Мурзик  шел
впереди, я держал его за полу куртки, чтобы не споткнуться - в отличие  от
моего раба, я почти ничего не вижу в темноте. У железной двери без  номера
и каких-либо опознавательных надписей Мурзик  остановился  и  нерешительно
обернулся на меня.
     - Что встал, - проворчал я. - Звони.
     Мурзик  надавил  на  звонок  толстым  пальцем.   Сперва   ничего   не
происходило.  Потом  послышались  стремительные  легкие  шаги,   и   дверь
распахнулась. Из темноты длинного коридора повеяло прохладой.
     На пороге появилась белокурая девушка в одежде египетского  мальчика:
накрахмаленная набедренная повязка из тончайшего полотна и широкий круглый
воротник, встопорщенный  ее  маленькими  конусовидными  грудями.  Соски  с
озорным ехидством глядели из-под воротника. Воротник показался золотым, но
присмотревшись, я определил, что это позолоченная пластмасса.
     Девица оглядела нас с ног  до  головы,  подняв  круглые  вызолоченные
брови. Мурзик медленно покраснел.
     После краткой, выразительной паузы девушка бросила:
     - Идемте.
     И повернулась к нам спиной. Острые лопатки торчали  из-под  воротника
почти так же вызывающе, как грудки. Плавно  переступая  босыми  ногами  по
темному старому паркету, она поплыла в недра коридора.
     Из одной двери выбралась старая бабка в необъятном фланелевом халате.
Тяжко пронесла большую кастрюлю, откуда поднимался дымок. Поглядела на нас
неодобрительно, пожевала беззубым ртом. Из кастрюли пахло домашней  пищей.
Я вдруг сглотнул - после мурзиковой-то стряпни!..
     Бабка сказала полуголой девице, наряженной египетским мальчиком:
     - От мужчин стыдно, тьфу!..
     И прошлепала по коридору в сторону кухни.
     Мы  протиснулись   боком   мимо   вешалки,   ломящейся   от   старых,
полусъеденных молью  шуб.  Вернее,  протиснулись  девица  и  я,  а  Мурзик
безнадежно запутался в шубах и своротил несколько. Когда я обернулся,  мой
раб лихорадочно водружал их на место, цепляя за прорехи в воротниках и  за
петли.
     - Пошли, - прошипел я.
     Девица уже стояла в открытых дверях.
     - Входите, - молвила она.
     И улыбнулась холодной улыбкой. Губы у нее  были  выкрашены  блестящей
сиреневой помадой.
     Хозяйка  салона,  госпожа  Алкуина,  оказалась  внушительной   особой
размером с добрую священную корову. Ее серебряные волосы длинными  прядями
падали на плечи. У нее были красивые густые волосы. И  свои.  Это  был  не
парик, я потом потихоньку проверил.
     Одета она была в парчовое платье с разрезами по бокам и  на  рукавах.
Ее полные белые руки с длинными черными ногтями медленно перебирали колоду
карт.
     Завидев нас, она царственно улыбнулась,  еле  подняв  уголки  пухлых,
густо накрашенных губ. Такую улыбку можно было  бы  назвать  "тонкой",  не
будь ее рот столь устрашающе велик.
     Резко подведенные синей краской глаза  казались  черными.  На  скулах
мерцали искры золотой пудры.
     От нее пахло всем сразу: благовонными маслами всех городов  Двуречья,
свечным воском, курениями и крепким дешевым табаком.
     Мой раб был сражен. Распахнул глаза, побагровел, в углу  рта  у  него
скопилась слюна, а широкие, блестящие, будто натертые маслом  брови  ожили
на лбу и сами собой заходили ходуном.
     Госпожа Алкуина оценила произведенный ею эффект. Улыбнулась еще  раз,
еще тоньше, с оттенком сердечности. Глубоким, низким голосом  осведомилась
о причине нашего посещения. Левой рукой небрежно  двинула  в  мою  сторону
глянцевый листок с рекламой  салона  "Белая  Аркана".  Я  мельком  глянул:
"снятие порчи...  сглаза...  навсегда  приворожу...  спасу,  когда  другие
отказались..."
     Я кашлянул. Глянул на Мурзика. А тот набрался наглости и брякнул:
     - Такое вот, значит, дело,  госпожа...  Сглазили  господина  моего...
Порчу навели... И то сказать: с лица спал, почти не спит, во  сне  словеса
плетет непонятные... Тревога его ест, что ли...
     И замолчал, заметно вспотев.
     Госпожа Алкуина глянула на меня.
     - Ваш раб, как я вижу, весьма встревожен вашей судьбой, дорогуша.
     Я пожал плечами. Кроме всего прочего, мне  не  понравилось  обращение
"дорогуша".
     А госпожа Алкуина уже рассматривала мою руку.
     - Да, дорогуша, - молвила она наконец, - у вас сильные  линии,  очень
сильные...
     И подозвала девушку-мальчика согнутым пальцем. Та подошла, склонилась
над моей ладонью. У  нее  под  мышками  курчавились  рыжеватые  волосы.  Я
смотрел на эти волосы. И еще на маленькие косточки на  ее  острых  плечах.
Обожаю такие плечики.
     - Моя ученица, - пояснила мне госпожа Алкуина. И  девушке:  -  Глянь,
дорогуша, какие линии... Вот, - острый черный  ноготь  прочертил  по  моей
ладони полоску, - линия интеллекта... Очень сильная линия интеллекта...  И
линия  таланта...  -  Быстрый  близкий  взгляд  влажных  глаз:  -  Нечасто
встретишь такую мощную линию интеллекта... У вас, дорогуша, очень  красные
линии, видите?
     Она отогнула мою ладонь назад. Линии действительно покраснели.
     - Да? - глупо переспросил я. - И что это значит?
     - У вас сильные страсти, -  молвила  госпожа  Алкуина.  -  Да,  вы  -
сильный человек, дорогуша, и вами владеют сильные страсти.
     И выпустила мою руку.  Девушка-мальчик  с  каменным  лицом  отошла  в
сторону и замерла, чуть выдвинув вперед  левую  ногу.  У  нее  были  узкие
коленки, безупречно холеные.
     Полные белые руки госпожи  Алкуины  вспорхнули  над  колодой.  Карты,
шурша, раскладывались на столе - будто сами собой.
     - Свечу, - не глядя, бросила она своей ученице.
     Девушка, глядя куда-то поверх голов, двумя руками водрузила  на  стол
свечу. Свеча была синяя, в виде  крылатой  женщины  с  золотыми  крыльями.
Ученица зажгла свечу. Огонь красиво озарил восковую фигурку.
     Госпожа Алкуина склонилась над картами. Некоторое время созерцала их.
Иногда восклицала: "Так!..", "Ясно!..", "Не может быть!"  или  "О,  боги!"
Иногда брала из колоды еще одну или две  и  клала  их  накрест,  а  затем,
поводив над ними ладонью, переворачивала. Рассматривала, поднося к глазам.
     Свеча,  треща,  горела.  Комната  постепенно  наполнялась   удушливым
запахом воска. Краска катастрофически облезала с изящной восковой фигурки,
так что синяя крылатая женщина очень быстро сделалась похожей на пациентку
городского лепрозория.
     Наконец  госпожа  Алкуина  решительным  движением  смешала  карты   и
отодвинула их в сторону. Подняла на меня глаза.  Я  сидел,  смирно  сложив
руки на коленях. Я чувствовал себя полным дураком.
     Она это знала. Снисходительно улыбнулась. Кивнула на карты:
     - Объяснять долго и не к чему. Вы пришли не  объяснения  слушать.  Вы
пришли ко мне за помощью. Вы  очень  и  очень  нуждаетесь  в  действенной,
решительной помощи. Черные силы уже проникли в вашу жизнь. Но  к  счастью,
дорогуша, вы пришли вовремя.  Еще  несколько  дней  промедления  -  и  вас
постерегло бы несчастье... А теперь вы предупреждены. Кто  предупрежден  -
тот вооружен.
     - Какое еще несчастье?
     - У вас огромные дыры в поле,  -  мрачным  тоном  произнесла  госпожа
Алкуина. - Я пыталась узнать,  кто  навел  на  вас  порчу,  но  ответа  не
получила. Вижу только, что порча есть, что она  велика  и,  кажется,  была
передана вам по наследству.
     - По какой линии? -  поинтересовался  я.  -  По  материнской  или  по
отцовской?
     Госпожа Алкуина бросила на меня проницательный взгляд.
     - Я знаю, вы мне не верите. Я и не прошу вас верить. Зачем?  Я  прошу
одного: позвольте помочь вам. Это моя работа -  помогать  таким,  как  вы.
Помогать, а не учить... Помогать, а не задавать вопросы... Для этого  я  и
получала посвящение, для этого я и обретала Силу ценой усилий, которых вам
не понять...
     Разговор с госпожой Алкуиной нравился мне  все  меньше  и  меньше.  Я
поерзал, мысленно решив выпороть Мурзика.
     Она уже кивала мне на табурет, стоявший посреди комнаты.
     - Сядьте, - властно молвила она.
     Я подчинился.
     Она поднялась. Прошумела парча. В разрезах мелькнули ее белые ноги, в
вырезе колыхнулась большая молочная грудь.
     - Отвлекитесь от лишних мыслей, - проговорила девица-мальчик строго.
     Госпожа Алкуина, улыбаясь, прошла  мимо  меня  и  встала  у  меня  за
спиной. Девица присоединилась к ней.
     В зеркало на стене я видел, что Мурзик изо всех сил тянет шею, силясь
что-то разглядеть.
     Госпожа Алкуина провела руками над моей спиной, не касаясь тела.
     - Сосредоточьтесь, - велела она. - Перестаньте думать о  моей  груди.
Сейчас не это главное.
     Я слегка покраснел.
     - Так-то лучше, дорогуша,  -  усмешливо  сказала  госпожа  Алкуина  и
слегка коснулась моей макушки.  Затем  голос  ее  сделался  серьезен.  Она
больше не разговаривала  со  мной.  Она  обращалась  к  девице.  -  Видишь
пробоины в биополе?
     После краткой паузы девица ответила замогильным голосом:
     - Вижу...
     - Черное пятно на пятом уровне - видишь?
     - Да...
     Она поводила руками. Девица с выражением невыносимого усилия  двигала
пальцами вслед за нею.
     - Помогай! - почти выкрикнула госпожа Алкуина.
     - Я... липкий, гад! А! - вскрикнула девица.
     - Скорей! Стряхивай! Да не сюда! Сюда! Вон туда!
     Девица, растопырив  пальцы,  стремительно  пробежала  через  комнату.
Мурзик шарахнулся, давая ей дорогу. Девица прошуршала шторами  у  двери  и
канула.
     Я обернулся. Госпожа Алкуина вся лоснилась от пота. Грудь  ее  тяжело
вздымалась, она трудно дышала. Встретив мой взгляд, она улыбнулась усталой
улыбкой рабочего, возвращающегося  после  ночной  смены  откуда-нибудь  из
забоя.
     - Все  в  порядке,  -  ободряюще  сказала  она.  -  Сидите  спокойно,
дорогуша. Очень липкий гад попался.
     - Какой еще гад?
     - Который сидел на вашем биополе и  перекрывал  вам  доступ  энергии.
Неужели вы не чувствовали? Он высасывал вашу энергию.
     - Не знаю... - растерялся я.
     Ее пальцы легли на мои плечи и слегка смяли их. По моей коже побежали
мурашки, совсем как от подключения к датчикам на крыше обсерватории.
     - Спокойно, спокойно... - бормотала она.  -  Сейчас  качнем  энергии,
восстановим связи  с  космосом...  И  как  только  почувствуете,  что  гад
возвращается - немедленно ко мне. Я отважу его навсегда... Сейчас поставлю
вам защиты...
     Прошелестела штора - вошла  девица.  Неслышно  прошествовала,  встала
рядом - неподвижная, суровая. Госпожа Алкуина кивнула мне на нее.
     - Моя лучшая  ученица.  Каждый  день  рискует  жизнью,  унося  гадов.
Отважная девушка.
     - Да уж, - сказал я.
     - А куда она их уносит? - неожиданно встрял Мурзик. - В сортире,  что
ли, топит?
     - Простите его, - поспешно сказал я и  скорчил  Мурзику  через  плечо
свирепую рожу. - Это говорящее орудие само не понимает, что молотит...
     - О, пустяки... - Жирно накрашенный рот госпожи Алкуины  в  очередной
раз тронула тонкая улыбка. - Многие относятся  скептически,  тем  более  -
необразованный раб... Ведь он любит вас? - И она устремила  на  него  свой
магнетический взор.  -  Ты  ведь  любишь  своего  господина,  не  так  ли,
дорогуша?
     - Ну... - пробормотал Мурзик. - Я больше... женщин...
     Я побагровел. Госпожа Алкуина тихонько рассмеялась.
     - Ведь это ты звонил? Ведь это ты беспокоился о порче?
     - Ну...
     Мурзик смутился окончательно. Девица повернулась к нему и  уставилась
на него немигающими глазами.
     - Не сердитесь на него, - сказала мне госпожа Алкуина.  -  Астральных
вампиров невозможно утопить в унитазе. Если бы все было  так  просто,  как
говорит ваш раб...  -  Она  вздохнула,  взмахнула  ресницами.  -  Нет,  мы
заключаем их в серебряный контейнер...
     Внезапно девица вмешалась в разговор.
     - Госпожа, - сказала она резко, - гада нет, но пробоина осталась... и
края светятся красным - видите? Боюсь, все  не  так  просто.  Это  родовое
проклятие. Он должен вспомнить, кто в их роду был проклят. Кем. И за  что.
Он должен провести ритуалы очищения...
     - Арргх! - неожиданно вырвалось у меня. - Гхнамм!.. Арр!..
     Пальцы госпожи Алкуины на моих плечах дрогнули.
     - Что?.. Что вы сказали?
     - А? - Я посмотрел  на  нее  невинным  взором.  -  Понятия  не  имею,
дорогуша.
     - Это что-то... - Она метнулась глазами к своей ученице, к Мурзику. -
Что-то древнее... непонятное...
     - Это как-то связано с родовым проклятием? - быстро спросил я.
     - Не знаю... Откуда у вас это?
     - Если бы я знал... Однажды я пришел домой усталый, заснул и  во  сне
говорил на этом языке. Мой  раб  записал  мою  речь  на  пленку.  Потом  я
несколько раз слушал, но не мог разобрать ни слова.
     - Странно, - промолвила она. Теперь в ее низком  голосе  не  было  ни
придыханий, ни деланной задушевности. - Нет, это действительно странно.  Я
видела в картах, что ваш  кармический  путь  не  похож  на  другие.  Карты
говорили о великом прошлом, об очень великом прошлом... О древней крови...
Нет, не той, что течет в ваших жилах, хотя вы,  несомненно,  старинного  и
очень хорошего вавилонского рода... Друг мой,  чтобы  определить  это,  не
нужно карт, достаточно взглянуть на линии вашего рта...
     Я польщенно улыбнулся.
     - Нет, - продолжала госпожа Алкуина. Она прошуршала парчой и  уселась
напротив  меня  в  кресло.  В  ее  пальцах  откуда-то  появилась   дешевая
папироска, из тех, что курят работяги. - Нет, я говорю не о  крови  вашего
нынешнего воплощения, лейкоцитах-эритроцитах. Я говорю о  крови  духа,  об
ахоре.
     - Простите?
     - Ахор - кровь богов. - Снова тонкая улыбка. В три затяжки она  съела
папироску, придавила окурок о серебряный подлокотник.  На  окурке  остался
жирный  след  помады.  -  Ахором  у  нас  принято  называть  ту   духовную
субстанцию, которая заменяет кровь. Несет в себе  генетический  код  души,
знаки ее древности, ее благородства... Ваш ахор  говорит  о  происхождении
едва ли не божественном... Я не поверила картам. Да, впервые в жизни я  не
поверила картам. Но вы - вы поверьте. Карты никогда не лгут...
     Девушка-мальчик  скрестила  руки  под   воротником,   задрав   соски.
Уставилась в пустоту. Замерла.
     Я кивнул на нее и спросил госпожу Алкуину:
     - Я могу с ней переспать?
     - Нет, - спокойно ответила госпожа Алкуина.
     - Жаль, - сказал я.
     Лицо девушки осталось совершенно бесстрастным.
     - Сколько я вам должен, госпожа Алкуина? - спросил я.
     - Я работаю не для денег, - сказала госпожа Алкуина. - Но когда  дают
- не отказываюсь. Таковы наши правила.
     Я дал ей десять сиклей ассигнациями. Она не притронулась  к  деньгам,
кивком велела положить на стол. Придавила подсвечником.  Восковая  фигурка
догорела. От нее осталось только неопрятное пятно.
     Я поцеловал руку госпожи Алкуины, встал.  Девушка-мальчик  придержала
штору, открыла перед нами дверь.
     Я вышел в  коридор  и  наткнулся  на  бабку.  Та  копалась  в  шубах,
рухнувших с вешалки. Пыталась водрузить их на место. Шубы падали  снова  и
снова, обдавая бабку пылью, молью и трухой.
     Завидев  нас,  старуха  выпрямилась  и  разразилась  длинной  бранной
тирадой. Девица не осталась  в  долгу  и  вступила  в  склоку.  Затем  они
вцепились друг другу в волосы.
     Мурзик хотел остаться  поглядеть  на  драку,  но  я  уже  выходил  из
квартиры, и раб поплелся за мною следом.


     Я был зол на него за всю эту историю. После слов госпожи Алкуины  мне
сделалось совсем худо. Теперь я точно знал, что  где-то  поблизости  может
оказаться  невидимый  "гад",  буде  он  вырвется  из  серебряного  сосуда.
Передвижения гада не отследить, а он того и гляди  снова  вопьется  в  мой
загривок. "Пятый уровень". Интересно, где это?
     Я потер шею. На ощупь ничего не обнаружил.
     И дыры в биополе... Красные... Пульсирующие...  Нет,  она  сказала  -
светящиеся... Мне было зябко, как будто я зимой в одних  трусах  вышел  на
набережную  Евфрата.  В  дыры  ощутимо  задувал  ледяной  ветер.  Это  был
космический ветер. Или ветер тысячелетий.
     Ахор неприятно стучал в висках. Хотелось выпить и одновременно с  тем
хотелось выпороть раба.
     Я решительно свернул на Пятую Хлопковую, где располагался центральный
городской экзекутарий. Одно время, после мятежа мар-бани, когда в  Великом
Городе расплодилось множество мелких кооперативных  лавочек,  появились  и
частные  рабопоролища,  но  государство,  этот  хищный  бык  Ваал,  быстро
смекнуло что  к  чему.  Порка  рабов,  особенно  после  мятежа,  приносила
неслыханные  сверхприбыли.  Дело  это   было   настолько   доходным,   что
Вавилонская администрация  не  поленилась  разогнать  частные  поролища  и
особым  указом  -  через  парламент  протащила!  -  объявить  порку  рабов
государственной монополией.
     Центральный экзекутарий был оснащен новейшим оборудованием -  отчасти
отечественными разработками, отчасти выписанными из дружественного Ашшура.
     Мурзик, не подозревая о том, куда я его привел,  открыл  передо  мной
тяжелую респектабельную дверь с блестящей медной ручкой. Мы  поднялись  по
мраморной лестнице и оказались в вестибюле.
     Я приник  к  регистрационному  окошечку,  оставив  Мурзика  изумленно
таращиться на себя в блестящее серебряное зеркало. Из окошечка  показалась
строгая старуха.
     - Первое посещение? - спросила она неожиданно любезно. И придвинула к
себе пухлый регистрационный журнал.
     - Первое.
     - Имя, адрес.
     Я назвал.
     - Имя поромого?
     Я не знал имени Мурзика. Я сразу дал ему  кличку.  О  чем  и  поведал
строгой бабушке.
     - Мурзик, - повторила она, вписывая, и снова подняла ко мне взгляд. -
Два сикля обследование и диагностика, один сикль три лепты  -  медицинское
заключение, пять сиклей - услуга и четверть быка - налог на себестоимость.
     Я заплатил. Она  выписала  мне  квитанцию  об  уплате,  дала  круглый
железный ярлык с грубо выбитым номером "18" и показала по лестнице наверх.
     - Лаборатория - на  третьем  этаже,  порольня-автомат  -  там  же  по
коридору налево.
     -  А  что  на  четвертом?  -  заинтересовался  я.  Пока   что   чисто
теоретически. На всякий случай.
     - Кастрационный зал  и  пыточная.  Но  там  другие  расценки.  Работа
ручная, подход индивидуальный. Необходимо сделать предварительный заказ.
     - Намного дороже?
     - Существенно. - Она с сомнением поглядела на Мурзика. - Вам ведь это
пока что не нужно?
     И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.
     Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.
     Перед лабораторией сидела небольшая  очередь.  Поромые  скитались  по
маленькому висячему  садику,  созерцая  крошечные  фонтанчики,  спрятанные
среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что
их  было  не  отличить   от   настоящих.   Поромые   недоверчиво   трогали
синтетические листья и качали головами.
     Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер
"17" и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к  остальным  рабам  -
щупать листья, цокать языком и качать головой.
     Очередь двигалась  быстро.  Наконец  нас  пригласили  в  лабораторию.
Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены  ослепляли.
Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный,  с  длинной  тонкой
трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло,
лишил моего раба дара речи.
     Однако до прибора дело так и  не  дошло.  Санитар  -  гориллообразный
мужчина  лет  пятидесяти  -  что-то   писал   неразборчивым   почерком   в
растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:
     - Ярлык.
     Я положил ярлык на гроссбух.  Санитар  аккуратно  щелкнул  ярлыком  о
пачку других, нацарапал "18" в гроссбухе и спросил:
     - Жалобы есть?
     - Совсем распустился, мерзавец... - начал  было  перечислять  я  свои
жалобы на Мурзика,  но  санитар,  скучая  моей  тупостью,  перебил:  -  На
здоровье раба жалобы есть?
     - А?
     Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен  великолепием  обстановки  и,
похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.
     - Мурзик, - спросил я, - как у тебя со здоровьем?
     - Ну... - сказал раб и покраснел. - В общем...
     Санитар  равнодушно  нацарапал  в  графе  "жалобы"  длинный  неровный
прочерк.
     - А на приборе обследовать не будете? - спросил я.  Мне  самому  было
любопытно посмотреть, как действует эта штука.
     - Голубчик, - сказал санитар, быстро вписывая что-то неразборчивое на
листок, - на этом приборе никого не обследуют. А жалобы...  это  только  у
стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих  не  сюда
пороть водят...
     Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил  мне.
Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.
     - Идем, что стоишь, - сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.
     Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над
дверью загорелась лампочка с надписью "входите".
     Мы с Мурзиком вышли  в  коридор,  прошли,  следуя  указанию  любезной
старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой  дверью  с
надписью "Государственный Экзекутарий. Порольня-автомат.  Вход  строго  по
приглашению." Перед дверью никого не было.
     - Сюда, - сказал я.
     Мы  толкнули  дверь  и  оказались  в   большом   зале,   похожем   на
физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу  стояли  длинные
кушетки, над которыми  имелись  откидные  крышки,  по  форме  напоминающие
гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.
     К нам подошла, переваливаясь, толстая  женщина  в  голубом  халате  -
оператор.
     - Давайте, - не глядя на нас, сказала она.
     Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром.
Она мельком глянула на  нее,  потом  повернула  вверх  ногами  и  еще  раз
глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.
     - Этот? - на всякий случай спросила она.
     Я покраснел и прогневался.
     - Арргх!.. - заклокотало у меня  в  горле.  Но  женщину-оператора,  в
отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.
     - Мало ли, -  невозмутимо  ответствовала  она.  -  С  этой  модой  не
угонишься, кто во что одет да какую морду наел... А то бывает, что  раб  в
офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого
пороть привел. Был такой случай... Перепутали...
     Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик
избавился  от  свитера,  принялся  копаться   в   застежке   на   джинсах.
Женщина-оператор уже шла к кушетке.
     - Сюда ложись! - крикнула она, шевеля откинутый гроб.
     Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.
     - Рубаху сними, -  сказала  она  укоризненно.  -  Что  ты  как  чурка
безмозглый. Первый раз, что ли...
     Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся
на кушетку. Хрустнул полиэтилен.
     - Во, - одобрительно сказала ему оператор. И мне:  -  Рот  заклеивать
будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.
     - Не надо, - сказал я. - Он и так орать не будет, верно, Мурзик?
     Мурзик не отозвался.
     - Розги у нас одноразовые, -  поясняла  между  тем  женщина-оператор,
вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута.
- Так что заразы не опасайтесь. А  постоянные  клиенты  со  своими  ходят.
Кстати, имейте  в  виду.  Вам  какой  материал?  Можно  и  синтетикой,  но
большинство предпочитает березу.  Ближе  к  природе.  Естественное  -  оно
всегда лучше.
     Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в
которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во  чрево
гроба.
     - Ну, - бодро сказала оператор, - поехали...
     И надавила обеими ручищами  на  белый  блестящий  гроб.  Гроб  плавно
опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.
     - Здоровье в порядке, уровень жалоб  второй...  -  пробормотала  она,
шевеля пальцами над кнопками пульта.
     - Что значит - "второй"?
     - Стал много  себе  позволять,  высказывает  свое  мнение,  проявляет
лишнюю инициативу... - пояснила  она.  И  повела  пальцем  по  инструкции,
выбитой  на  металлической  пластинке  и  прикрученной  к  боку  гроба.  -
Рекомендуется десять ударов без оттяжки.
     - Хватит и пяти, - сказал я.
     - Дело ваше.
     Она нацарапала  цифру  "5"  на  заранее  проштампованном  стандартном
бланке  "Справка  Государственного  Экзекутария.  Экзекуция   произведена.
Порольня-автомат номер 11", криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала
несколько цифр на табло.
     В машине что-то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло.  Мурзик
тихонько охнул из-под гроба.
     Порольная машина работала  с  небольшими  интервалами.  После  пятого
мурзикова оха она перестала жужжать и  как  бы  умерла.  Оператор  подняла
гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был
потный и несчастный.
     Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться.  Он  заметно  присмирел.
Женщина-оператор выдернула березовые  пруты  и  бросила  их  в  корзину  с
надписью "использованные". Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я  решил
ждать Мурзика в коридоре.
     Мурзик появился - тихий, даже какой-то задумчивый. Свитер он надел на
левую сторону.
     - Переодень, - велел я, - не то побьют.
     - Уже, - сказал Мурзик. Но свитер переодел.
     Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.
     - Мурзик, - сказал я, - сегодня ты стряпать не  будешь.  Я  этого  не
выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан  и  возьмешь  там  готовый  обед.
Пусть запакуют. Скажи: герметично.
     Мурзик повторил, как болванчик:
     - Это... герметично.
     Я продолжал:
     - Суп из морепродуктов, пареный  рис  с  маслом,  тушеная  свинина  и
светлое легкое пиво. Запомнил?
     Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему  сорок  сиклей  и  отправился
домой.


     Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было
как обычно. В день Мардука я вознесся  на  вершину  обсерватории,  обнажил
орудие прогнозирования и бездумно отдался  на  волю  присосок  и  насадок.
Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все  неприятные  мысли
разом покинули меня. Мне было хорошо - вольно и покойно.
     Приятный ветерок долетал  до  башни  обсерватории  со  стороны  садов
Семирамис. Еле слышно доносилась музыка - в садах играл духовой оркестр.
     Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета,  бедность,  уродливые
лица,  неуверенность  в  будущем,  зависимость  -  все,  что  слагается  в
отвратительную гримасу мегаполиса, - все это осталось внизу, на  мостовой,
у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли
облака. Тягуче раскинулся  лазоревый  небосвод.  Кое-где  высились  другие
башни, но даже и башня  Этеменанки  выглядела  мне  ровней  -  отсюда,  из
обсерватории.
     Здесь я переставал быть собой - Даяном из древнего вавилонского рода,
маменькиным  (что  скрывать!)  сынком,  повелителем  Мурзика,   обитателем
маленькой однокомнатной квартирки, захламленной  и  пропыленной.  Здесь  я
вообще переставал БЫТЬ. Я растворялся в эфире! Я парил в Будущем!
     Словом, вы понимаете, что я хочу сказать.
     Я предавался этим ощущениям, а  жопа  моя  тихонько  потряхивалась  и
передавала данные вниз, на самописец. Все шло, как обычно.
     Когда время истекло, я отключился от приборов, оделся и нырнул в люк,
на чугунную винтовую лестницу.
     - Все в порядке? - спросил я Ицхака.
     Он кивнул, не отводя сосредоточенного взгляда  от  кривых.  Самописец
замер на высшей точке одного из пиков.
     Ицхак был не  в  костюме,  как  обычно,  а  в  стареньких  джинсах  и
просторном студенческом свитере. В этой одежде он утопал, как в море. Один
только нос наружу торчал.
     - Сегодня у нас комиссия, - сказал Ицхак.  Он  наконец  обернулся  ко
мне, и я увидел, как он устал. По его  пройдошливой  физиономии  разлилась
зеленоватая бледность. Мне даже жаль его стало.
     Я спросил:
     - Какая еще комиссия?..
     - Из числа представителей охлоса, вот какая, - сквозь зубы  выговорил
Ицхак. - Работу нашей фирмы проверять будет.
     - Эти? - поразился я. - Да что они понимают?
     - Ничего, - согласился Ицхак. - Кстати, будет также пресса.
     - "Вавилонский Быстроног"?
     - Хуже. "Этеменанки-курьер". "Обсерер", то есть, "Обсервер", конечно.
И - держись за что-нибудь - "Ниппурская правда"...
     - "Ниппурская правда"? - Я был поражен. - Это же желтый листок...
     Ицхак пожал костлявыми плечами.
     - Вот именно. Любимая газета охлоса. Считается оппозиционной.
     Я надулся. Я распушился. Я сказал,  что  как  представитель  древнего
вавилонского рода не потерплю присутствия грязных комми...
     Ицхак молчал. По тому, как он молчал, я понял, что комми будут.


     Посетителей оказалось даже больше, чем я предполагал.
     Охлос был представлен тремя дородными дамами из детского  дошкольного
учреждения. Они ровным счетом ничего не понимали, хотя  тщились.  Задавали
вопросы.  Требовали  объяснять  помедленнее.  Одна   особенно   гневалась,
наливалась краской.
     - Не частите, господин Ицхак, это у вас не пройдет! Объясняйте нам  с
толком, медленно! Что значит - "диагностика"?
     Имелась, кроме того, тощая долговязая девица со строгим взором сквозь
толстые очки. Девица была в пушистом свитере и очень короткой юбке.  В  ее
облике сквозило что-то от  выработавшейся  клячи,  несмотря  на  очевидную
молодость. Откуда взялась эта девица, мы не поняли.
     Несколько  мужчин   в   мешковато   сидящих   пиджаках   представляли
эксплуатирующую организацию. Имелось в виду то  структурное  подразделение
вавилонской администрации, которое в нашем микрорайоне не  подает  вовремя
горячую воду, приписывает в наши счета свои перерасходы  электроэнергии  и
творит иные мелкие пакости за наш счет.
     Эти воспринимали любое разъяснение как личное оскорбление.  Один  все
время перебивал и кричал, судорожно подергивая  ногой,  как  бы  порываясь
топнуть ею об пол:
     - Вы меня не учите! Мы ученые!  У  меня,  между  прочим,  технический
техникум за спиной!
     Фотокорреспондент неопознанного издания, чернобородый мужчина в тугих
джинсах, лязгал вспышкой в самые неподходящие моменты.
     Растрепанная  корреспондентка  в  короткой   кожаной   юбке,   храбро
обнажающей ее кривоватые ноги, все время лезла микрофоном Ицхаку в рот. Он
брезгливо отворачивался, а она резким тоном приказывала  ему  не  воротить
морду от требований народа. Это была коммунистка.
     Флегматичный толстяк из "Курьера" все время усмехался в бороду, будто
гадость какую-то в мыслях затаил, а крепко сбитый паренек из "Обсерера"  с
табличкой на сгибе локтя непрерывно царапал палочкой по  влажной  глине  и
вообще глаз не поднимал. "Обсерер" - журнал богатый, выходит  на  глине  с
цветными  иллюстрациями.  Даже  корреспондентам,  смотри  ты,  выдают   не
блокноты, а глиняные таблички.
     Вся эта орава вломилась в  "Энкиду  прорицейшн"  сразу  после  обеда.
Ицхак сам вышел их встречать.  Представился.  Был  безукоризненно  вежлив.
"Обсерер"  потом  отмечал  резкий  контраст  между  изысканными   манерами
руководителя фирмы и его подчеркнуто простым, близким  к  народу  имиджем.
Счел, что это шикарно. Что это, во всяком случае, производит впечатление.
     Топая по лестнице, гости поднялись в офис. Наша  толстая  бухгалтерша
Аннини, густо покраснев, поднялась  им  навстречу.  Показала  компьютер  с
нашими  бухгалтерскими  отчетами.  Сами   отчеты   открыть,   естественно,
отказалась. Коммерческая  тайна.  Впрочем,  посетители  и  не  настаивали.
Понимали. Это они понимали.
     Зато наш менеджер оказался на высоте. Вскочил. Заговорил. Говорил  он
долго,  перебивать  себя  не  позволял.  Я  оценил   этого   человека   по
достоинству, пожалуй, только сейчас. Никто из  присутствующих,  включая  и
меня самого, не понимал  из  произносимого  менеджером  ни  слова,  однако
слушали как зачарованные. И послушно двигали глазами вслед за его руками.
     А он все пел и пел,  все  показывал  и  показывал  какие-то  схемы  и
графики, какие-то цветные столбцы: на  четыре  процента,  на  две  и  одну
десятую процента...
     Наконец одна из детсадовских дам  очнулась  от  наваждения.  Тряхнула
прической, величественно поблагодарила и попросила продемонстрировать само
скандальное место.
     - Прошу.
     С широким гостеприимным жестом Ицхак пропустил ее вперед, и вся орава
двинулась по коридору к лестнице. В  дверях  Ицхак  повернулся  ко  мне  и
сделал мне знак идти следом. На лице моего одноклассника-семита  появилась
ехидная улыбочка.
     Одним прыжком я оказался возле Ицхака.
     - Ты чего лыбишься? - шепотом спросил я,  предчувствуя  нехорошее.  -
Если это из-за моей жо...
     Он покачал головой. Улыбочка сделалась еще отвратительней.
     Я вспыхнул.
     - Слушай, Изя... Если ты...
     -  Тсс...  -  Он  помахал  мне  рукой.  -  Не  дрейфь,  Баян...   Все
продумано...
     Я сразу доверился ему. У Ицхака действительно всегда все продумано.
     Крутая винтовая лестница, ведущая на крышу  обсерватории,  вызвала  у
общественности замешательство. Дородные дамы - представительницы охлоса  -
топтались возле нее в явном испуге.
     - Прошу, - безукоризненно вежливо молвил им Ицхак. И подтолкнул  одну
под локоток.
     Она как-то мужицки крякнула и полезла вверх. Мы снизу  смотрели,  как
ее могучий, обтянутый цветастым шелком зад описывает круги, вздымаясь  все
выше и выше.
     Следом за первой дамой двинулась вторая.  Третья  наотрез  отказалась
участвовать в авантюре. И  одарила  Ицхака  гневным  взглядом.  Он  только
поклонился.
     Девица в пушистом свитере  взлетела  наверх,  даже  не  удостоив  нас
вопроса. Следом за ней  деловито  вскарабкалась  коммунистка.  Толстяк  из
"Курьера" улыбнулся  Ицхаку  -  профессионал  профессионалу  -  и  покачал
головой.
     Дешевые пиджаки из эксплуатирующей организации двигались по  ступеням
один за другим, шаг в шаг. Они были похожи на муравьев.
     Наверху царил божественный покой. Ветерок приятно студил лица. Девица
в свитере любовалась раскинувшимся внизу Вавилоном, слегка щуря глаза.
     Коммунистка несколько мгновений вглядывалась в великолепную  панораму
Великого Города, с недовольным видом  морща  губы,  точно  скрытый  подвох
высматривала, после чего прошипела что-то насчет "эксплоататоров" и, как в
штыковую атаку, устремилась на Ицхака с микрофоном.
     - Загнивший  класс  рабовладельцев,  воздвигших  на  крови  трудового
народа свои башни-кровопийцы... - начала она.
     Ицхак слушал, вежливо улыбаясь.
     Однако детсадовские активистки перебили настырную  бабу.  Они  просто
отмели ее в сторону вместе с ее микрофоном.  Я  оценил  их  педагогическое
мастерство.
     - Мы вас слушаем, - величественно молвила Ицхаку та дама, что полезла
на лестницу первой.
     Ицхак заговорил.
     Я невольно залюбовался им. В то мгновение, когда он  вещал  охлосу  о
древности, простоте и непогрешимости своего изобретения, он  был  воистину
велик. И я вполне  верил,  что  его  предки-кочевники  завоевали  половину
Ойкумены и приносили кровавые жертвы.
     - Проблема не в том,  насколько  "приличной"  кажется  наша  методика
прогнозирования  ханжам  и  необразованным  святошам,  -  говорил   Ицхак.
Педагогические дамы строго кивали. Можно было подумать, что он отвечает им
урок, а они довольны его прилежанием. - Проблема в том, насколько методика
точна. Мы используем древний, освященный веками метод.
     Он примолк, щурясь на солнце.
     - Все это хорошо, - проговорила детсадовская дама потоньше, -  однако
не разъясняет главного вопроса.  Почему  наши  дети,  наше  будущее,  наше
подрастающее поколение должны взрастать на  вавилонской  почве,  постоянно
имея перед глазами, извините, жопу?
     Я почувствовал, что краснею.
     Ицхак спокойно возразил:
     - Не жопу, госпожа,  а  научный  прибор  в  форме  жопы.  Это  тонкая
разница, которую, однако же, образованный ум...
     Он сделал паузу. Дамы дали ему понять, что  говоря  об  "образованном
уме", он имеет в виду именно их.
     Ицхак вздохнул.
     - В конце концов, методика проста до изумления. Мы усложнили ее  лишь
потому, что прогнозирование, которым занимается фирма "Энкиду  прорицейшн"
охватывает  несколько  сфер  человеческой  деятельности.  Однако   сегодня
специально для вас мы разработали несколько простых и наглядных...
     Он разъяснял еще довольно долго. Сыпал терминами. Утомил слушателей.
     Коммунистка слушала терпеливо, сверкая глазами. Юноша из  "Обсервера"
соскучился,  перестал  писать,  начал  шарить  вокруг  глазами.  Наткнулся
взглядом на девицу в пушистом свитере. Оглядел ее с ног до головы.  Девица
ему не понравилась. Он вздохнул и начал созерцать окрестности.
     Представители эксплуатирующей организации увлеченно разглядывали свой
микрорайон с вершины  башни.  Нашли  какую-то  котельную  и  обрадовались.
Похоже, происходящее на башне их мало интересовало.
     Между тем Ицхак предложил нашим "дорогим гостям" опробовать  на  себе
нашу методику прогнозирования.
     - Возможно, - добавил он, лучезарно улыбаясь,  -  вас  это  настолько
впечатлит, что вы сделаетесь нашими постоянными клиентами.
     Только сейчас замысел Ицхака развернулся передо мною во  всей  красе.
Он начертил простенькие оси с примитивными запросами, вроде "удачный брак"
и "повышение зарплаты".
     Мы никогда прежде не делали прогнозов для частных лиц. Ицхак  не  без
оснований полагал, что моя жопа не в  состоянии  почуять,  приведет  ли  к
желаемому зачатию спаривание госпожи  Н.  с  господином  М.  в  день  Набу
четвертой недели месяца аррапху. Для того, чтобы почуять это,  нужна  жопа
госпожи Н. Или, на худой конец, господина М.
     И вот...
     -  Попробуйте  сами,  -  с  обольстительной  миной  уговаривал  Ицхак
смутившихся  представителей   охлоса.   Нос   Ицхака   шевелился,   обретя
самостоятельное бытие. - И вам не  захочется  ничего  иного...  Доверьтесь
своей жопе. Жопа - тончайший  инструмент  человеческой  души.  В  какой-то
степени она - зеркало личности. В статье "Неизведанная жопа"  я  писал  об
этом...
     Тощая девица оторвалась  от  любования  башней  Этеменанки,  тряхнула
головой  и  решительно  заявила,  что  готова  подставить  свою  жопу  под
эксперимент. Она-де изучает нераскрытые возможности человеческой личности.
Это-де тема ее дипломной работы в институте Парапсихологии Личности.
     Коммунистка немедленно налетела на нее разъяренной курицей.
     - Представители эксплоатирующих классов, изучающие в  своих  насквозь
прогнивших институтах опиум, каким опаивают потом  оболваненный  народ,  -
начала она.
     Мы так поняли, что эта кривоногая особа  также  не  прочь  подставить
задницу.
     Но и девицу, и коммунистку медленным, величавым, почти  императорским
жестом отмела в сторону педагогическая дама.
     -  Поскольку  наиболее  пострадавшей  от  ваших   аморальных   опытов
организацией является наш детский садик, - сказала  она,  -  то  я  готова
пойти на этот омерзительный эксперимент.
     Ицхак почтительно поклонился этой  даме,  затем  повернулся  к  обеим
девицам и  слегка  комически  пожал  плечами.  Даже  подмигнул.  Девка  из
института  Парапсихологии  Личности  ему  явно  глянулась.  Впрочем,   она
осталась к семитским ужимкам Ицхака совершенно равнодушной.
     - Прошу всех покинуть лабораторию,  -  произнес  Ицхак  таким  тоном,
будто распоряжался где-нибудь  на  ракетном  полигоне.  -  Господин  Даян,
будьте любезны проводить наших посетителей в  лабораторию  и  показать  им
работу графопостроителя.
     - Прошу, - сказал я, невольно подражая изысканным манерам Ицхака.
     Один за другим наши посетители исчезали с площадки. Ицхак  между  тем
демонстрировал педагогической даме насадки и присоски, показывая -  но  не
прикасаясь - к каким местам задницы надлежит их присоединять.
     Дама кивала. Ее пышная прическа слегка растрепалась.
     Наконец мы с Ицхаком также спустились в лабораторию. Ицхак  вложил  в
держатель свежий лист ватмана. Нажал на кнопку. Прозвучал далекий  сигнал.
Следом за сигналом донесся голос дамы:
     - Поехали!
     Ицхак нажал другую кнопку.  Дама  отозвалась  приглушенным  визгом  и
девическим хихиканьем.
     - Щекотно!.. - крикнула она нам. - Ой! Мамочки...
     Две другие педагогические дамы переглянулись между собою и  прыснули.
Коммунистка побагровела. Вложила микрофон  в  черную  коленкоровую  сумку,
похожую на футляр от армейского  прибора  обнаружения  боевых  отравляющих
веществ.
     Прошипела:
     - Здесь происходит глумление!
     - Отнюдь, сударыня, - молвил Ицхак.
     Коммунистка тряхнула растрепанными желтыми волосами и резко бросила:
     - Я ухожу! Я видела предостаточно! Народ будет оповещен обо всех  тех
непотребствах и бесчинствах, которые... И пусть ваш холуй проводит меня  к
выходу!
     - Здесь нет холуев, сударыня, - еще  вежливее  ответил  ей  Ицхак.  -
Только сотрудники.
     - Какая разница! - рявкнула коммунистка. И, вильнув крепкой попкой  в
кожаной мини-юбке, направилась прочь по коридору. Тяжелая сумка била ее по
бедру.
     Я посмотрел ей вслед, но провожать почему-то не захотел.
     Самописец вычертил на ватмане несколько  кривых  и  умер.  Вскоре  на
лестнице послышалась возня. Ицхак подбежал - ловить даму, буде та упадет.
     Дама  благополучно  одолела  последнюю  ступеньку  и   вывалилась   в
помещение лаборатории. Она была очень красна.
     Одернув платье, она подошла к ватману. Уставилась на кривые.
     - Что вас интересовало? - спросил Ицхак. - Как видите, здесь  имеются
пики и впадины, характеризующие положительные и  отрицательные  показатели
интересующего вас процесса в его динамическом развитии...
     Дама сердито спросила:
     - Что значит - "в динамическом развитии"?
     -  На  горизонтальной  оси  мы  традиционно   откладываем   временные
интервалы... Вертикальная характеризует сам процесс.
     - А...
     Дама, проявив неожиданную сметку, поняла. Приблизила лицо к  графику.
Хмыкнула. Остальные дамы обступили ее. Поизучав график - потом  оказалось,
что даму интересовало  финансирование  детских  дошкольных  учреждений  на
ближайший квартал - дамы воззрились на Ицхака куда более приветливо.
     - Я могу это взять? - спросила дама-экспериментатор. И, не  дожидаясь
ответа, потянулась к ватманскому листу.