Вера Лукницкая. Любовник.Рыцарь.Летописец.(Три сенсации из Серебряного века) --------------------------------------------------------------- © Copyright Вера Лукницкая Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Date: 06 Oct 2005 Полная верстка книги в формате PDF (4.1Мб) ║ tri_sensacii.pdf --------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ "...Еще три сенсации из Серебряного века" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Сюжет первый. "В АХМАТОВСКОМ ИЗМЕРЕНИИ" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 Материалы к повести "Любовь на Чимгане" . . . . . . . . . . . . . . . . . 35 Сюжет второй. По чужому кругу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 Сюжет третий. О РУКОПИСНЫХ СБОРНИКАХ Н. ГУМИЛ╗ВА И ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К НИМ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Сюжет четвертый. ПИСЬМА Л╗ВЫ ГУМИЛ╗ВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105 Приложение No 1. Завещание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133 Приложение No 2. Труды и дни Н. С. Гумилева. Том первый. 1886 -- 1918 (март) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 Труды и дни Н. С. Гумилева. Том второй. 1886 -- 1921 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 277 "...ЕщЕ три сенсации из Серебряного века" Новая книга Веры Лукницкой "Любовник. Рыцарь. Летописец (Еще три сенсации из Серебряного века)" -- для тех читателей, которые не представляют русской литературы и шире -- русской культуры без Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Но она и для тех, кто только открывает для себя эти имена. Не будут разоча-рованы ни первые, ни вторые. Моя уверенность основана на зна-нии предыдущих книг Веры Лукницкой -- "Исполнение мечты", "Пусть будет земля", "Перед тобой земля", "Из двух тысяч встреч", "Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домаш-него архива семьи Лукницких", "Эго -- эхо". Вера Лукницкая много лет работает над материалами архива Павла Николаевича Лукницкого, продолжая его дело, подтверждая репутацию "хорошей вдовы" (цитата из дневника Павла Лукниц-кого, где он пишет о том, что "жениться надо на хорошей вдове"). При этом Вера Лукницкая являет литературную репутацию не просто писательскую -- просветительскую. Ибо просветитель прежде всего беспокоится о продвижении истины, подчас принося свой голос в жертву голосу другого, считающего себя более зна-чимым в определенной историко-культурной ситуации. В предисловии Вера Лукницкая определяет правила прочтения своей книги. Искушая читателей интимным дневником, неизвест-ными рисунками, письмами, автор тем не менее оставляет на свою долю скромную роль комментатора, не стараясь подчинять ситуа-цию своим собственным жизненным и писательским установкам. На поверку же именно такое комментирование оказывается точным наблюдением или подсказкой, дает ключ к некоей разгад-ке -- человеческих судеб, идей, исторических ситуаций. Сенсационная "информация" подтверждается документально, без бульварщины, которую так ищут сегодня иные издательские дома. И в то же время Вера Лукницкая не скрывает чувства наследника сокровищ; простота подачи материала обманчива. Только сопоставляя известные и вновь открывшиеся факты из жизни Вольдемара Казимировича Шилейко, можно оценить и фигуру ученого-ассириолога с мировым именем, и нюансы семей-ной жизни Ахматовой и Шилейко... Сюжет, посвященный письмам Льва Николаевича Гумилева к Павлу Николаевичу Лукницкому, важен в контексте взаимоот-ношений Анны Андреевны Ахматовой с сыном, когда не она -- главный наставник и защитник, а другой, перенесший любовь к поэту Николаю Гумилеву и Анне Ахматовой на их "Гумильвенка"... Публикация рисунков Николая Гумилева перекидывает мос-тик к рисункам Пушкина, Лермонтова и других русских писа-телей... Здесь любые аналогии правомерны: историки литературы знают, какие открытия позволяет сделать прикосновение и к этой ипостаси творческой личности. Очевидна перекличка с гуми-левскими рисунками и рисунков Павла Лукницкого. Она отсылает нас к очень интересной параллели рисованных впечатлений от путешествий двух поэтов. В приложении к основному тексту книги дается университет-ская дипломная работа Лукницкого "Труды и дни Н. Гумилева", выполненная к 1925 году (напомню -- всего через четыре года после расстрела поэта!) и пополненная позже благодаря встрече с Анной Ахматовой. Эту работу Лукницкий всю жизнь мечтал обнаро-довать. До сих пор ее использовали в своих публикациях в основ-ном зарубежные литературоведы (как правило, без ссылок). Теперь "Труды и дни..." предстают перед нами в первозданном виде, без какой-либо правки: огромная скрупулезная исследовательская работа человека, в то непростое время безусловно, рисковавшего... Книга Веры Лукницкой -- я уверен -- "материал", который будет понят и принят подлинными исследователями русской культуры. Не могу не сказать и о том, что книга еще раз напомнила, сколь недооцененной оказалась фигура Павла Лукницкого, не искавшего славы себе, но искавшего славы своему Отечеству, послужить которому он успел не только как писатель и исследователь, но и как воин и гражданин... Николай Скатов, член-корреспондент РАН директор Института русской литературы (Пушкинского Дома) СЮЖЕТ ПЕРВЫЙ. "В АХМАТОВСКОМ ИЗМЕРЕНИИ" Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе -- и еле живет другим. К. Чуковский Литературовед мог бы прокомментировать отношения Ахматовой и Лукницкого, навесив им индивидуальный ярлык с названием, и склонить на свою сторону тех, кто желает склониться. Читая множество российских и заграничных исследований, воспоминаний, рассказов и предположений о поэтессе и при-знавая неограниченные фантазийные их возможности, я, как добавление сведений к уже имеющимся моим ранним много-численным публикациям, вижу две причины для публикации записей Лукницкого из его "интимной тетради". Первая причи-на, что записи у Лукницкого, как всегда, сиюминутные, еще не остывшие. Другая, и главная, причина -- необходимость, отдав ему должное, рассказать о Павле Николаевиче, который эти записи сумел сохранить. Они -- теплые, живые, как и сами действа в них. В феврале 2005-го им -- 80 лет. Чтобы не вводить в заблуждение читателей своими оцен-ками, ненужными ассоциациями и примерами из русской и зарубежной литературы, вообще из отношений между мужчи-ной и женщиной, я, рискуя, как часто было и раньше, получить ярлычки "ведов", но "благословленная" Д. С. Лихачевым1, все же решаюсь представить записи из "интимной тетради", еще нетронутые профессионалами. Но до этого -- мой рассказ о Лукницком и несколько штрихов из дневника, сделанных им во время бесед с Ахмато-вой с ее слов, записанным иногда в кавычках, иногда -- без и тут же прочитанных и выверенных самою героиней. Дело в том, что на протяжении более пяти лет беседы с Ахматовой возоб-новлялись, и бывало так, что тональность их менялась, многие сведения вроде бы и повторялись, но детали в них либо опуска-лись, либо возникали новые, и сведения, таким образом, варьи-ровались -- в зависимости от настроения и состояния собе-седницы в данный момент. И памяти ее замечательной, бес-подобной -- тоже. И ее ссылок на память. "Память -- великая завиральница", -- часто повторяла Ахматова... И добавляла, что мы помним не факты, а воспоминания о них. Лишь воспомина- ния -- убеждала она... Во время каждой новой встречи и каждой следующей беседы, веря словам Ахматовой без малейшего сомнения, Лукницкий записывал все варианты услышанного2. На всякий случай. Его желанием было сохранить ее для потомков живой... Какой именно он знал эту женщину. Н. А. Струве в предисловии к первому тому Лукницкого изданного им двухтомника "Встречи с Анной Ахматовой" назвал автора записей первым "Эккерманом1 Ахматовой". Почетное определение, приятное на слух, но позволю себе усомниться в нем безо всякого притом предубеждения. Иоганн Петер Эккерман, умный, смелый и убежденный полемист само-го Шиллера с его рецензией на гетевского "Эгмонта" еще за несколько лет до начала симбиоза Эккерман -- Гете. Эккерман добивается своей цели, но оказывается рядом со своим героем лишь когда тот -- уже дряхлеющий старик и, естественно, пол-ностью открыт биографу для записей его священных "жизне-мыслей". Позади страсть к Ульрике Левецов, конец романа с Марией Шиманской и самому 74 года отроду. До окончания творческого пути близко. А не завершены труды "Поэзия и правда", "Второй Фауст", "Годы странствий Вильгельма Мейстера". Не закончены и другие работы великого маэстро. Необходим еще один верный помощник. И Эккерман оказы-вается тут как тут. Сам же летописец настолько привержен жизнью и временем своему кумиру, что даже свою личную судь-бу ломает сознательно ради интересов великого человека и великих бессмертных идей его. Лукницкому же досталась лишь "часть" Ахматовой, причем в ее молодые годы, та ее "часть", которую она посчитала воз-можным в определенное время определенным образом открыть своему слишком молодому другу. Из дневника2 22.01.1925 "Осип очень нежно к Вам относится... Очень... Он заговорил со мной о Вас -- хотел нащупать почву, как я к Вам отношусь. Я расхва-ливала Вашу работу, но сказала: "Знаете, мы все в его годы гораздо старше были". Понимаете, для чего сказала?.. Он как-то очень охотно с этим согласился. Я говорю Вам это так, чтоб Вы знали..." Все остальные ее "части" были вне его досягаемости. Они были для другого, для других. И сам летописец -- Лукницкий -- вовсе не имел намерения ломать свою личную судьбу или зависеть от чужой. Ахматова выстраивала свою собственную жизнь, ту, кото-рой Павел Николаевич не смел коснуться. Его молодость и наивность не давали ему шанса быть на равных. А как человек духовно щедрый, тактичный он и не пытался войти в закрытую дверь. И тем паче не пытался предполагать и потом описывать то, что за нею. Открытой "части" Ахматовой для него, юного, было так много, что он захлебывался встречами. Впечатления, ощущения и записи того, что он услышал, увидел. И абсолютно никаких глубоких анализов. Из дневника 6.03.1925 "АА1, отдавая должное дневнику, считает все же, что дневником Блок "разоблачает" свои стихи, показывает нити, скрепляющие их с реальным, с земным, с будничным. Дневник дает возможность судить о непонятном простодушии Блока, считавшем, например, Клюева, этого бога фальши (подчеркнуто мной. -- В. Л.), своей совестью, всерьез принимавшего Грааль Арельского, враля всем хорошо известного, принимавшего у себя Г. Иванова2..." Противоречивые и порою отрицательные суждения о поэтах и людях Лукницкий, конечно, записывал. И тут же смягчал оценки объяснениями самому себе безупречным авторитетом Ахматовой. Она н е м о г л а ошибаться. Из дневника 16.04.1925 Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин -- люди, о которых нельзя говорить дурное. Дурное надо забыть. 22.01.1925 ...Одно время О. М. часто ездил с ней на извозчиках. АА сказала, что нужно меньше ездить, во избежание сплетен. "Если б всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он не нравится женщине... Ведь если человек хоть немного нравит-ся, женщина не посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что это так и есть..." Есть в дневнике противоречивые записи и о Кузмине, и о других персонажах... Так Лукницкий и записывал все варианты. И некоторые убереглись. И от снаряда, попавшего в квар-тиру Лукницкого в момент обстрела Ленинграда. И от контроля Ахматовой, и от ее предложения передать на время в ее руки архив для исправления ошибок и неточностей и для сохран-ности1. Почти все оставшиеся подлинники записей Лукницкого в собранном и скомплектованном виде переданы мною в Пуш-кинский Дом в 1997 году. Многие до этого вошли в два издан-ных тома из трех, планировавшихся издательством, под назва-нием "Встречи с Анной Ахматовой" ("ACUMIANA"): том I (1924 -- 1925); том II (1926 -- 1927), Ymca-Press Paris, 1991, Ymca-Press Paris, Русский путь, Москва, 1997. Из дневника К периоду, когда лукницко-ахматовские отношения начинались 20.12.1924 ...После биографии1 я стал ей читать выдержки из моего литера-турного дневника, попросив ее указывать, какие сведения о Н. С. правильны, какие нет. Потом в 12 часов зажег ей примус, вскипятили воду, пили чай. После чая -- опять читал ей дневник. АА слушала внимательно, выражала свое мнение, улыбалась, удивлялась тому, как люди искажают факты. Читал и те места, где упоминается о ней... 26.12.1924 О стихотворении к "Карте любви" в альбоме О. А. Кузьм.- Караваевой. АА: "Я сначала не хотела Вам даже показывать его. Ничего в нем интересного нет. Н. С. подделывается в нем -- вы понимаете, -- барыш-ня2, 16 лет, невинная, неумная, жила в Калуге... Ну о чем можно было с ней говорить? А Н. С. подделывается к ней. Этого совсем не нужно было". Декабрь 1924 Диктуя мне сообщения об Н.Г., упомянув: "...6 января 1914 г. Н. С. познакомился с Таней Адамович..." -- чуть заметно вздохнула, мне показалось, что этот вздох не был случайным. 15.01.1925 И. Наппельбаум об АА сказала мне следующую фразу: "Не знаю, как в общении с мужчинами, а в общении с женщинами -- "она тяже-лый человек", -- и говорила о тщеславии АА. 24.01.1925 Показала мне свинцовую медаль с ее профилем, сказала, что любит ее. Я заметил, что профиль тяжел. "Это мне и нравится... Это придает "античности"... 27.02.1925 Просила сказать мое мнение о том, как она держалась на эстраде 25.II.1925. Я ответил, что с "полным достоинством и немного "гордо". "Я не умею кланяться публике. За что кланяться? За то, что публи-ка выслушала? За то, что аплодировала? Нет, кланяться совершенно не нужно. Нельзя кланяться. Есть такой артист Мозжухин, -- у него целая система к а к кланяться. Он поворачивается в одну сторону, улыбается, потом в другую... И с той стороны, куда он поворачивается, хлопают громче... Что это такое? Что это за вымаливание? Как ему не стыдно!.." 2 и 3.03.1925 Когда я пришел к АА сегодня1, у нее сидела жена Н. Н. Пунина -- сидели в столовой за чаем, друг против друга... Мило разговаривали... Через несколько минут после моего прихода жена Пунина поднялась, стала уходить. Приглашала АА заходить к ним, поцеловались на про-щанье... Потом, когда та ушла, АА спрашивает: "Ну, как она Вам понра-вилась? Не похожа на женщину-врача?" Я (нерешительно): Нет, не похожа... Она женщина... АА (утвердительно): Женщина... Правда, она милая? Я (нерешительно): Правда... милая... 13.03.1925 О жене... -- Она меня не любит.... -- Жена?.. Почему? -- Ну, как же -- я "соперница". Она его очень ревновала ко мне. Помню, (фамилия подруги) звонила ему по телефону. Спросила: "...в Царском?.." Жена, наверно, рядом стояла, потому что он ответил: "Да... там...". 13.03.1925 Рассказывает, что глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова. Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее друзьям. Раз, когда Н. Рыкова была у АА и была у нее же Радлова и АА вышла зачем-то в другую комнату, Радлова -- за этот короткий промежуток времени отсутствия АА -- ругала Наташе Рыковой АА... На лестнице Инст. Ист. Иск. Радлова говорила: "Я так жалею вас, Артур Сергеевич"... "Сказала, что я назойливая, требовательная -- это Артуру, который так любил меня! У него любовь ко мне -- как богослужение была". Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она предполагала в АА свою соперницу. "Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?! -- Смеет-ся... -- Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь украдут!" -- Но ведь вы же не "украли"? -- смеюсь я. -- Это для иронии! "А Радлова всегда очень мила, даже больше, чем требуется, со мной. Когда я была у них, она ночевать оставляла, комплименты говорила". АА говорит, что жена Рыбакова ее ревнует -- Наташа Данько ей донесла об этом... АА: "Рыбаков дома за обедом сказал при жене и при других, что он не видел Н. Н. Пунина в этот день... А через несколько минут сказал, что Алянский и Каплан не зайдут ко мне. Жена стала истерически смеяться: "Значит, ты не от Пунина узнал?" Он тоже стал смущенно смеяться, а она так истерически смеялась, что должна была встать и выйти из-за стола..." АА: "А я еще Наташе Данько сказала, что он палку оставил". (Рыбаков забыл свою трость у АА, когда был в последний раз.) АА: "Но ведь тут я себя чувствую совершенно невинной: не могла я этого предвидеть!" (что жена Рыбакова ревнует, так как в действи-тельности никаких причин к ревности нет; АА даже пугает мысль о такой нелепости). 12.03.1925 О "Заговоре императрицы" (пьесе А. Н. Толстого и П. Е. Щего-лева): "Я должна была с Людмилой1 сидеть в авторской ложе, со Щего-левыми. Когда мне сказали это, я очень жалела -- значит, нельзя было бы выражать свое мнение...". 20.03.1925 Рассказывает, что у нее все "свекрови" Анны: мать В. К. Шилей-ко -- Анна; мать А. С. Л.2 -- Анна; мать Н. С. -- Анна; жена Н. Н. П.3 (тоже "свекровь") -- Анна и т.д. 22.01.1925 Когда я читал АА воспоминания Мандельштама о Н. Г., АА сказала мне: "Вы смело можете не читать, если что-нибудь обо мне. Я вовсе не хочу быть вашей цензурой. Гораздо лучше, если Вы будете иметь разносторонние мнения"... ...Я принес АА свой литературный дневник и стал читать. АА делала свои замечания -- некоторые фактические поправки. АА очень огорчили дневники! "По этому дневнику выходит, что я злая, глупая, тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть"... ...Моя вина -- такой общий тон дневника, и я не хочу, чтобы по моей вине можно было бы судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих действительного образа АА, найдется много. Не хочу, не могу, н е и м е ю п р а в а л г а т ь. ...Повторяю: скромность до застенчивости, доброта, благородство и тонкость ума -- вот характерные черты АА. Да, в обращении с посторонними АА может показаться высокомерной, гордой, само-уверенной; но такой она может показаться именно не знающим ее людям... ...Милая и ласковая, приветливая и простая; женственная, как только может быть женственна женщина, и в то же время такой нежен-ский, ясный, спокойный и светлый ум, объективный и проникновен-ный... и такая любовь к искусству, совершенно бесподобное презрение к внешним, материальным удобствам. ...Только выучив наизусть (выделено мной. -- В. Л.) все выше-изложенное, запомнив это и уверившись, приняв это как ключ к моему дневнику, можно начинать его чтение. Эти несколько первых житейских штрихов -- конца 1924-го, начала 1925-го, разбросанных, впрочем, десятками и сотнями по всему дневнику за годы записей, часто ежеднев-ных, представляют, однако, Ахматову женщиной с живыми женскими чертами. И эти черты вполне уживались в ней, не мешали ей оставаться поэтессой и строить свой жизненный величественный образ, все более зацикливаясь на себе -- женщине. А манера Лукницкого записывать -- она не может быть ни спорной и ни бесспорной, потому что она такая, как есть. Это его время, его впечатления, его свидетельства, его ощущения. И спасибо ему, что он это сохранил. Из дневника 19.01.1962. Комарово Вчера после ужина сел за стол еще немножко поработать, правил "Сказку о Солнце". Стук в дверь. "Прошу!" Встал, открыл... -- Это Вы, Павел Николаевич! ...Из тысячи голосов я этот всегда узнаю -- низкий, гортанный... -- Здравствуйте, Анна Андреевна! Вплывает величаво в комнату, но я сразу за нынешним обликом, как будто проявляя негатив, все яснее вижу ее прежний давно знако-мый... В ночь на 20. 01.1962 Мгновенье встречи Два волоса в один сплелись -- Белый и влажно-черный. Два голоса в один слились -- Родной, грудной, задорный. В открытых дверях она предо мной Иконой нерукотворной. Волнением, как легкой кислотой, Снимаю с нее за слоем слой. В секунду века -- отойдите! И сразу та женщина -- вся со мной Тростинкой, и страсть моя -- беленой. И я, как алхимик, стою немой, Из всех невозможных соитий Вдруг выплавив звездный литий! АА сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный, и смысл был только в том, чтобы был хоть какой-то предлог... И если налет "самовозвышаемости", без которого она жить не может, потому что он десятилетиями воспитан в ней и ею самою и всеми ее окружающими, если этот налет не замечать, то предо мною -- человек умный, духовный, утонченно-культурный, не потерявший с возрастом ни остроты видения, ни огромного таланта. С нею мне всегда интересно и только минутами, когда "автобиблиография" заме-няет все, скучновато... Сегодня ночью -- неожиданно для меня -- вырвалось стихотворе-ние, которое я записал, -- стихотворение, возникшее из вчерашней встречи. Я пришел к АА с ним. Еще не успел ничего сказать... АА усадила меня в кресло... Папку, на которой написаны слова "Чужие стихи", раскрыла, перебрала страницы, я сразу понял, что это стихи разных людей, посвященные ей... В папке, наверное, было сто или полтораста листов, исписанных разными почерками. АА стала мне объяснять, что и от меня ей хотелось бы получить какое-нибудь стихо-творение, которое легло бы где-нибудь вот тут, посередине. С такой просьбой она уже обращалась ко мне однажды в Москве несколько лет назад, и я ее просьбу тогда не выполнил, хотя и пообещал. Сегодня же я, не дав ей договорить, протянул листок... Она внимательно прочи-тала и сказала: "Хоть и мгновенье", а стихи хорошие!" Какая странная слабость... собирать все посвященные ей стихи! В этом есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипер-трофированного самовозвеличивания. И это теперь, когда она победила время, признана, оценена, зна-менита, неуязвима. Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь. Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, творить, действовать. Анне Андреевне 36-й. Она уже давно определенно знаменита и все еще женст-венна, длинноволоса и невообразимо гибка. С мужем, у которого она живет, ученым, ассириологом, профессором, поэтом, переводчиком В. К. Шилейко, Ахматова фактически в разводе. Отношениям между искусствоведом, профессором Академии художеств Н. Н. Пуниным и Ахма-товой уже несколько лет. Они в полном разгаре и вскоре преобразуются в трудный гражданский брак. Просторная квартира Пунина, куда он пригласил Ахматову переехать от Шилейко, располагалась в бывшем доме графов Шереметевых, с сохранившимся старинным гербом, львами, короной и девизом "Deus conservat omnia"1, находившемся у набережной реки Фонтанки. В квартире No 34 жила жена с ребенком и прислугой. Ахматова переехала в квартиру Пунина в середине 1926-го, раз и навсегда определив в сознании Лукницкого место сво-его проживания: "Фонтанный дом". Звучало пышно, как "Мраморный дворец", где она женою Шилейко проживала в неудобном служебном флигеле (без воды и туалета в самой квартире), всегда осторожно пробираясь в свою "келью" по ассирийским фолиантам, разбросанным ученым по полу про-ходной столовой и темной кухоньки. Лукницкий помогал разбирать, упаковывать и перевозить на Фонтанку бумаги, книги и вещи Ахматовой в 1926, 1927, 1928 и даже в 1929 годах, и, кстати, даже вещи Шилейко перево-зил по его просьбе в Фонтанный дом. В разное время в квартире на Фонтанке Ахматова в связи с семейными проблемами пережила в разных комнатах, включая и кабинет Пунина. В дневнике 27.07.1927 года у Лукницкого среди разных есть, например, и такая запись: "Ежемесячно платит Пуниным 40 рублей за еду и комнату". Ко времени переезда Ахматовой, несмотря на спад в стихо-творчестве, она, признанная интеллектуальным миром уже более 10 лет большим поэтом, все упорнее и виртуознее продол-жает конструировать свой царственный облик, при содействии высокого окружения. А для овеществления мирского и при помощи прихваченных в новый адрес нескольких отобранных подруг -- из ее "ахматовок"1. P.S. Шел 1924 год. После революционной разрухи трудно рождалась новая жизнь. Новая эра: в ней новые порядки, новые законы, в которых жить, действовать, творить. Павлу Нико-лаевичу 22. В свои 15 лет паренек принял новую шумную власть как данность, и прибавленные самому себе два года -- в связи с его работами на стройках в период гражданской войны и позже в Ленинградском Союзе поэтов -- не смогли в его 22 загасить искрящихся синих глаз, и прямые, как сноп соломы, волосы постоянно спадали через лоб, будто пытались приглушить их голубоватый сверк. Молодой человек чрезвычайно энергичен. Он учится в Петроградском университете, оттачивает язык в наследном "гумилевском" "Институте живого слова", пишет стихи, посе-щает много-много литературных клубов, салонов, вечеров, сборищ. Не отказывая себе в мужских забавах (примеры тому: ро-ман с цыганской певицей из знаменитого рода Шишкиных -- Ниной -- последней любовью Гумилева; короткий -- с начала декабря 1924 г. по февраль 1925 г. -- с Анной Ходасевич, бывшей женой поэта; теплые отношения с Анной Энгельгардт -- вдовою Гумилева; еще теплее с А. Изергиной -- позже возлюбленной Пунина, будущей женой директора Эрмитажа И. А. Орбели и т.д.), Лукницкий серьезно занимается творчеством Гумилева. Он педантично разыскивает не только гумилевские стихи, но и его автографы, черновики и обрывки; выспрашивает всех, с кем встречался Гумилев, о его жизни, выискивает литера-турные и личные документы казненного поэта. Если не может получить подлинник, то тут же снимает с них копии со всеми авторскими пометками и ошибками. Главная, непреходящая страсть Лукницкого, длившаяся к тому времени уже несколько лет и резонно перешедшая в его университетский диплом и позже -- в "Труды и Дни Николая Гумилева", -- Поэт. Лукницкий польщен доверием и вниманием своих универ-ситетских руководителей -- в частности, Б. Л. Лозинского, -- одержимо проникся работой и по многократному совету про-фессоров готов идти к Ахматовой. Зачем? За оценкой своей работы? За консультацией и советами? Без сомнения. Но и еще не затем ли, что эта женщина -- Анна -- была для Лукницкого женой его идола? Странный образ ученого, востоковеда, второ-го мужа Ахматовой никак не вязался, не сходился со сказочным образом жены самого Гумилева! Пусть и прошлой. Но никогда для Лукницкого не бывшей. А может быть, все вместе? Может быть... И еще молодость, самонадеянность, одержимость. И конечно, любопытство. Лук-ницкий столько раз петлял вокруг да около Мраморного двор-ца, бродил по Марсовому Полю, приближался к знаменитому подвалу бывшей "Бродячей собаки"... Иногда, казалось, в ночных туманных изморосях на мгновенье мелькал бестелес-ный силуэт, ведомый огромной вполне телесной собакой... И исчезал. И вопросы, вопросы... Как там? Что там? Какая она на самом деле?.. Из дневника 13. 06.1927 "...Хотите, я Вам скажу, как решилась Ваша судьба? Январь или февраль 1924 -- сон -- 3 раза подряд видела Николая Степановича. Тогда взяла записную книжку и записала краткую биографию. Пере-стал приходить во сне. Очень скоро встретила Лозинского, и он сказал о Вас. -- "Значит, ко мне не считает нужным придти..." ...Потом -- пришли ко мне Вы..." Как бы время ни совершенствовало отношения Ахматовой и Лукницкого, как бы оно, долгое или короткое, ни приближало их друг к другу, или, наоборот, не отдаляло; какие бы обстоя-тельства ни случались за пять с половиной лет их встреч, Лукницкий не забывал главного: з а ч е м он оказался около Ахматовой. Жена и поэтесса -- что бы она ни произнесла о Гумилеве -- все должно быть зафиксировано, ибо будет пред-ставлять уникальную ценность для литературоведов, а следо-вательно, для людей в "новом открытии" поэта и ее самой. Из дневника 17. 01.1926 ...Взяла дневник, стала читать запись за 9 января. Прочла несколько строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать дальше. "Видите, как интересно. И если Вы буде-те так записывать, будьте уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают"... В архиве сотни страничек. Передо мной Ахматова и Гу-милев, каким она представляла его себе в двадцатых годах. Иногда, когда Ахматова рассуждала о Гумилеве -- муже, муж-чине, человеке, -- высказывания ее противоречивы, порою по-женски пристрастны. Но когда Ахматова работала с текста-ми его стихов, когда выявляла различные даты, когда показы-вала позицию Гумилева, его оценки того или иного произ-ведения или поэта, создавшего его, -- это были точные, важные сведения. Ахматова давала справки и воспоминания Лукницкому, конечно, не для него. Для себя. Ей было удобно, что он все запи-сывает. Л. Горнунг собирал тексты Гумилева, М. Лозинский -- ближайший друг Гумилева -- тоже имел и ценил гумилевские материалы, К. Чуковский, да и многие поэты и литературоведы сталкивались с Гумилевым. Ахматова не случайно выбрала Лукницкого и, работая с ним, убедилась, что из всех страстей, соединявших их и разъеди-нявших, Гумилев -- главная его страсть на данное время... Как раз то, что ей было нужно! В ее "Записных книжках", где десятки раз и уже даже в конце ее жизни, она все вспоминает Лукницкого, ссылается на Лукницкого, разыскивает Лукницкого, сама является к нему и т.д., она подтверждает, что Лукницкий настолько авторитетен в работе по Гумилеву, что при сомнениях лучше ссылаться на него. Стихи ее он читал. Прочитал все. И не раз. И не только читал, но и собирал из газет, сборников и других периоди-ческих изданий. И даже готовил вместе нею переиздание ее сборника. И все же для глубокого, серьезного восприятия чувственно-женских неразгадочных изысков ранней поэзии Ахматовой в молодом человеке, ко времени их встречи, места как-то не нашлось. Оно было занято Гумилевым. Может быть, абсолютное отсутствие женского счастья в ранних стихах Ахматовой не импонировало жизнерадостному Лукницкому с его оптимистичным настроем? ...Сколько раз я проклинала Это небо, эту землю... Я гощу у смерти белой По дороге в тьму... Буду тихо на погосте Под доской дубовой спать... Под крышей промерзшей пустого жилья Я мертвенных дней не считаю... В летящей, влекущей к путешествиям, преодолениям, к рыцарству поэзии Гумилева, поэзии завораживающей, сказочной, пестрой и более близкой начинающему поэту -- романтик Лукницкий "потонул" совсем. Но, когда свищут пули, Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать, что надо... Что касается Ахматовой, то ее это обстоятельство нисколь-ко не огорчало и не ущемляло. У неебыло достаточно солидных поклонников, высоко ценящих ее поэзию. Ахматову устраивало в Лукницком внимание к ней во всем остальном: он помогал ей в быту, в работе над биографией Гумилева, постоянно записывал ее температуру. Она часто болела и очень внима-тельно следила за своим настроением и здоровьем, потому еще чаще чем болела, она просто лежала в постели и даже прини-мала людей. Павел Николаевич коллекционировал ее волосы разных периодов, фотографировал ее в разных позах и в разное время дня и ночи. А главное, она разделяла, а позже и весьма оценила негласное условие постоянного записывания Лукниц-ким ее изречений. И она старалась: фиксировала, корректиро-вала, отфильтровывала. Твоею жизнью ныне причащен, Сладчайший, смертный отгоняя сон, Горя, тоскуя, пьяно, как в бреду, Я летопись твоих часов веду... Это ей нравилось. Из дневника 22.01.1925 "М1 хочет, чтоб Вы стали нашим общим биографом... Конеч- но, иногда Вам придется говорить и не только об Н. С. -- просто для освещения эпохи... Но не будьте нашим общим биографом! Конечно, попутно у Вас могут быть всякие статьи... Но это -- другое дело..." А он? Чем больше любил Гумилева, тем больше отдавался Ахматовой. И чем преданней служил ей, тем выше ценил и глубже постигал жизнь и творчество Гумилева. P.P.S. Шел все еще 1924 год. ...Так что настойчивые советы руководителей его диплом-ной работы, поклонение поэзии Гумилева и его судьбе, достой-ной подражания, и, конечно, его -- Гумилева -- главная жен-щина... Колдунья... И он пошел.... И увидел в открывшихся дверях тонкое создание... Бого-подобный образ. Прекрасный и вполне живой. Так что "дыхание в зобу" не сперло. Не потерял дара речи. Понял сразу, с первой минуты, что эта женщина его, живая, она его не упустит -- не отпустит. Да он и не уйдет... А там -- будь, что будет! Ему надо продолжать работу по Гумилеву. И, кроме того... красиво же! Преклонялся. Восторгался. Колдует белая столица, И дремлют каменные львы, И тайно, на постель Невы, Вся в кружевах, Луна ложится. А я, как вор во мраке храма, Похмельный от даров святых, -- Украв от губ, от рук твоих, Таю, как язву, в сердце пламя. Зовя предчувствием беду И душу думою пытая, По тихим улицам бреду И наказанья ожидаю. Лукницкий был человеком не робким. Даже очень храбрым вообще. И гибким, когда надо (по дневнику) -- стойко выдер-живал ревностное раздражение Пунина. Ахматова, не планируя пока отстранять Лукницкого, властно вмешалась... Из дневника 24. 04.1925 Я укоряю АА -- зачем она заставила Пунина звонить мне по теле-фону и просить у меня извинений... АА очень серьезно, даже строго отвечает, что в 1/2 часа довела его до полного раскаяния, что при создававшемся положении единственно, что можно было сделать -- это чтоб он мне позвонил по телефону, что он должен был это сде-лать... Впрочем, когда случались минуты читать свои стихи мэт-рессе -- он, правда, стеснялся. Хотя она его всегда поощряла, а иногда и хвалила. Из дневника 8.12.1924 С утра до шести часов работал во "Всемирной литературе". В шесть пришел домой, поработал еще два часа. Устал, разболелась голова. Решил пойти куда-нибудь за материалами. Позвонил О. Мандельштаму -- не оказалось дома, Чуковскому, Тавилдарову -- тоже. Тогда собрал часть того, что у меня есть, и пошел к Шилейко, рассчитывая там встре-титься и познакомиться с Ахматовой. Стучал долго и упорно -- кроме свирепого собачьего лая, ничего и никого. Ключ в двери, значит дома кто-то есть. Подождал минут 15, собака успокоилась... Постучал еще, собака залаяла, и я услышал шаги. Открылась дверь -- и я повстречался нос к носу с громадным сенбернаром. Две тонких руки из темноты оттаскивали собаку... Глубокий взволнованный голос: "Тап! Спокойно! Тап! Тап!" Собака не унималась. Тогда я шагнул в темноту и сунул в огромную пасть сжатую в крепкий кулак руку. Тап, рыкнув, отступил, но в то же мгновенье я не столько увидел, сколько ощутил, как те самые тонкие руки медленно соскальзывали с лохматой псиной шеи куда-то совсем вниз, и я, едва успев бросить свой портфель, схватил падающее обессиленное легкое тело. Нащупывая в полутьме ногами свободные от завалов места, я осторожно перешагивая, донес АА в ее комнату и положил на кровать. Пес шел сзади1... На этой дате -- 8 декабря 1924-го -- я хотела остановиться и начать наконец публикацию "интимной тетради". Но по раз-мышлении пришла к выводу, что могу кое-что добавить, зани-маясь около 60 лет архивом Лукницкого и его дневниками. Привожу здесь два из трех листков утраченного дневника Лукницкого как раз о периоде описываемых событий. Его настроения, размышления и первые выводы. Три листка, сохранившиеся от тетради2 29 ноября 1930. Итоги месяца: Заключил договор с ГИЗом на книгу о Памире3 (10 печ. листов), рукопись должен сдать к 1 апреля 1931 года. Заключаю договор на книгу стихов (также с ГИЗом). Название: "Второй переход". Трудно начать книгу о Памире, надо осмыслить весь громадный материал, дать ему отстояться, надо перечитать кучу литературы. Работы много. 1932 г. 1 декабря Случайно попалась в руки эта тетрадь. Перелистал. И помор-щился, потому что прочитал с враждебным чувством к автору ее, -- ибо тот, кто делал записи в ней в 1929 г. -- чужой, чуждый мне человек. Нехорошо отрекаться от самого себя, но, видимо, я действительно здо-рово переменился, если некоторые настроения мои периода 1929 года, о которых я сужу по отдельным страницам, сейчас вызывают во мне брезгливость. Как много еще там во мне обывателя, слизнячества, нытья. Хорошо только, что я резко боролся с самим собою тогда, и жаль, что борьба эта началась, как я помню, в 1927 г., а не на десяток лет раньше. 1932 г. 1 декабря (продолжение) Нравится мне запись 1932 года. С тех пор все сказанное в ней -- подтвердилось и укрепилось во мне. Три путешествия по Памиру, гро-мадные энергия и воля, которые мне удалось воспитать в себе, очень расширившийся с тех пор горизонт сделали меня сейчас настоящим человеком, полезным и нужным стране. Примечание. Все эти три записи разных лет, сделанные разными чернилами подряд, одна за другой, на маленьких линованных листках- четвертинках, вырванных из тетради, сделаны были, как приписки, очевидно, в конце тетради дневника 1929 -- 1932 годов, которая, по-видимому, была уничтожена мною. Эти сохранившиеся листки я слу-чайно обнаружил сегодня, перебирая бумаги моего архива, и сегодня же перепечатал их. 2 марта 1970 г. -- П. Л. Павел Лукницкий". Из карманного дневника1 2 марта 1966 г. 12. 30 дня -- Можно попросить к телефону Павла Николаевича? -- Я у телефона... -- Здравствуйте, Павел Николаевич! -- Здравствуйте, Анна Андреевна... Как я рад! Только позавчера я узнал от Степанова, что Вы здесь, в Боткинской... -- Да... сто дней была... -- Я не знал о том, что Вы больны и что Вы здесь. Позвонил Степа-нов, сказал мне это... -- Да... семьдесят пять человек меня навестило... Я думала, Вы знаете обо мне... Четвертый инфаркт!.. А мне очень хотелось Вас повидать... Но теперь... я уезжаю в Детодедово, или что-то такое в этом роде... -- Может быть, сегодня вечером? -- Не получится. Завтра я уезжаю в 12 дня, а сегодня у меня будет столько людей, что и поговорить не удалось бы... теперь, после моего возвращения... Я вернусь в Москву 26 марта... Я Вам позвоню... По этому же телефону позвонить? -- По этому. Я всегда на даче, но на всякий случай и этот, город-ской... Я действительно ничего не знал об АА... Не раз о ней думал... Вот как -- изолированно от мира живу!.. "Ахматова должна была сказать какую-то важную вещь, -- досадовал Павел Николаевич, оторвавшись от днев-ника, в котором он записывал телефонный разговор с Анной Андреевной. -- А теперь, вот, ждать почти целый месяц... Она что-то важное хотела сказать", -- повторил он. Из карманного дневника 5 марта 1966. 13.30 Дача. Яркий солнечный день. Минуту назад -- телефонный звонок. Перцов: -- Павел Николаевич, я должен сообщить печальную весть... -- Что такое? Анна Андреевна умерла... Душа моя упала и замерла... Почему, почему два дня назад, разго-варивая с АА по телефону и записывая этот разговор, я подумал: "Не в последний ли раз я слышу ее?"... Каким звучным, бодрым был ее голос! 42 года! 8 декабря 1924 года... А дальше? А дальше -- 30 лет советской власти и почти столько же расстрелу Гумилева с полным запретом его имени. Я успела родиться и вырасти. Под стук колес 1948-го я услышала дальние-далекие и совсем знакомые слова: "Да я знаю, я вам не пара, я пришел из иной страны"... "Еще не раз вы вспомните меня и весь мой мир, волнующий и странный"... "Застонал я от сна дурного"... Павел Николаевич буквально "застонал" певуче мне в ухо... Я отвечала, дерзковато улыбаясь, дразня тоненьким го-лоском: "Моя любовь к тебе, сейчас, слоненок"... Он не поверил! Как это может быть? И сразу запись в кар-манный дневник: "Откуда, откогда в эту советскую тростинку с флейтами-руками явился Гумилев?" Я, краснея, будто оправ-дываясь, рассказала о моих родителях. И сразу спросила про завораживающие интонации в его декламации. Он начал подробно объяснять, что перенял эту манеру от самой Ахма-товой, она, оказывается, хорошо помнила, как читал стихи Гумилев, и, бывало, повторяла их во время работы с Лукниц-ким. -- Стихи открывают "в сердце дверцу", -- опомнился Павел Николаевич, снова облив меня голубыми струями своих глаз... Это -- гумилевское -- "Озеро Чад" я тогда еще не знала. Тем не менее, появились еще две записи: на собственной книге Лукницкого про девочку Ниссо -- романтическая: "Пролетая семь небес и находясь на седьмом, последнем, и совсем не желая спуститься с него..." и в карманном дневнике неожиданная -- смею думать -- даже для него самого, прагматичная: "Надо жениться не только на хорошей жене, но и на хорошей вдове". Обе записи касались меня. Первую я получила вместе с книгой и предложением. Здесь ясно: после моего разъяснения по поводу стихов Гумилева и рук моих вопрос отпал сразу: мы поженились. Прямо в вагоне дальнего следования. Он лишь воскликнул: "Этого мне и не хватало как раз, у меня самого брат расстрелян" и пригласил пассажиров на вагонную нашу "свадьбу". Павлу Николаевичу было 46, мне -- 21. Я была замужней женщиной. Он -- формально женатым. А со второй... Вторую -- прочла много позже, разбирая архив покойного мужа. Что имел в виду Павел Николаевич, когда делал вторую запись? Чтобы "хорошая вдова" не оставила без достойного внимания его архив? У активно пожившего Лукницкого хранился старый архив с двумя Героями. С ними он и бытовал в полугрезах- полуснах, в свободное от путешествий, писания книг и участия в войнах время... И вдруг появляюсь я. Как-то "к месту", как и момен-тально возникшее понятие "о! хорошая вдова". И на всю жизнь заживаю тесной семьей с Павлом Николаевичем, с Гумилевым, с Ахматовой. С тремя сразу! Вместе. Раз и навсегда. Втянул он меня в свое "трио" в первые же минуты нашего знакомства. Шелохнуться не успела... Так окольцевал, что и после смерти мужа я осталась пребывать в этом кольце. И вот более 30 с лишним лет -- еще земная -- продолжаю так и жить с ними -- небесными, -- с Павлом Николаевичем, с Николаем Степано-вичем, с Анной Андреевной... И без малого шестьдесят лет моим бесконечным думам. Без снов и грез. Что было главным для моего мужа: собранные им материалы по Гумилеву? Его любовь к поэзии? Его архив -- весь или только одна его часть, собранная за шесть лет -- сливки Серебряного века? Тайная, спрятанная связь с Ахматовой? Что на самом деле было главным? Или все? А преемников нет... И мне, после 25 лет супружеской, как "принуднабор", еще 25 лет его прошлой жизни. Но сама того не предполагая, я оказалась "хорошей вдовой". Добросовестно "отработала" и его Отечественную войну, и его исследовательские путеше-ствия, издала его книги и мои о нем. А вот пять ахматовских лет меня так и не отпустили... С 1924 по 1973 годы Лукницкий время от времени, следуя советам Ахматовой, а потом сам, один, перечитывая дневники, отрывал часть листков, а то целиком вырывал странички и сжигал. Он многое убрал, но большая часть его записей сохра-нилась. А еще его рассказы, пометки на маленьких листках. Еще его карманные дневники. Еще ощущение его самого -- многогранного в рассказах... И... мое чутье -- зачем он сохранил "интимную тетрадь"... Прожил интересную, насыщенную жизнь, оставил людям будущего много знаний... А тетрадь, упакованная, заклеенная, все лежит. Последняя помета -- 1970 год на обложке о том, что ее можно раскрыть... Павел Николаевич, как и Гумилев, был человеком изящно воспитанным, тонко чувствовавшим, чрезвычайно высокой духовной и достаточно тренированной физической организа-ций. Он стихи Гумилева любил самозабвенно, самого же поэта он любил, наверное, еще и потому, что они были многим схожи. Чувство слова, рыцарство в отношении к женщине, генети-ческая, не подвластная обстоятельствам храбрость без границ, негасимая любовь к путешествиям, жажда открытий иных миров, романтизм и безупречная порядочность. Черты личности Гумилева и черты личности Лукницкого в рамках каждого из их временного и социального веков иден-тичны. Это видно не только по их биографиям, но и по интим-ной тетради Лукницкого -- в отношении с женщиной. Лукниц-кий, как и Гумилев, превозносил женщину. Он выполнял все желания женщины. Шел к женщине, когда она этого хотела. Отвергался ею, когда она этого хотела. И тогда уплывал в черноморские и каспийские дали. Гумилев путешествовал; собирал этнографические коллек-ции в Африке (даже африканская река, по словам Ахматовой, была названа именем Гумилева). Он издавал журналы, волон-тером шел на войну; вел путевые и военные дневники; препо-давал студентам теорию стихосложения; женился, заводил романы. Также Павел Николаевич: много полазил по памирским высотам; собрал несчетное множество предметов местного быта. Кстати, этнографические коллекции Гумилева и Лук-ницкого обрели один и тот же адрес приюта: Этнографический музей (санкт-петербургская Кунсткамера). Пик на Памире высотой 5886 метров над уровнем моря назван в честь иссле-дователя и первооткрывателя пиком Павла Лукницкого. Он издал более трех десятков книг; также не по призыву, а добро-вольно в первый же день пошел на войну; он вел путевые и военные дневники, издавал их; также женился, заводил романы. Похоже? В 1927-м Лукницкий прекратил (или закончил?) научную работу по исследованию жизни и творчества расстрелянного властью Поэта. Но, как и раньше, он продолжал бывать у Ахматовой, рисовать своими словами ее портрет. И она это поощряла. Она прожила с Лукницким нужный ей период при всех своих близких, но при этом отдельной от них жизнью. Добавочно она давала своему другу дипломатические и быто-вые поручения, и он их выполнял, принимая все ее условия. Вырваться из "ахматовского омута"? Он, да, репетиро- вал -- отправлялся кроме морских в кавказские и крымские омуты... и только в 1930-м, порвав окончательно с богемно-салонно-рутинным образом своей жизни в петербургско-ахма-товском окружении, он ушел. Ушел совсем. Открывал и нано-сил на географическую карту к тому времени еще не исследо-ванную никем часть Памира: устья рек и ледники, перевалы, пики и -- и даже один из пиков, отдавая дань прошлому, не забыл назвать пиком Ак-Мо (сокращенно от его Акумианы -- так он назвал свой дневник об Ахматовой -- "ACUMIANA"). В 1927-м он писал: И плакать не надо и думать не надо, Я больше тебя не хочу. Свободна отныне душа моя рада Земле и звезде и лучу. Она отвечала краткими письмами, телеграммами, запис-ками, телефонными звонками или фотографиями, большую часть которых он сам же и делал. Отвечала надписями скупо, но внятно: "На совести усталой много зла" или "Знаешь сам ты и в море не тонешь", "Mon page, mon bon page" и т.д. Лукницкий тщательно охранял тайну интимной связи с Ахматовой. Лишь его адресно-интимные стихи, не читанные мэтрессе, да "интимная тетрадь" с псевдонимами, где описана тайная, острая игра, которая, как и все игры, имеет свой конец. Он это принял сразу, как условие. Все так же чту, все так же верю, Все так же до конца люблю. И страстью дух не оскорблю, И тайны никому не вверю... Она исключительно контролировала, не допускала про-никновения в ее жизнь любых "чужих" следов... Сохраняла таинство личного бытия. Павел Николаевич настолько это себе уяснил, что, запи-сывая тайно от Анны Андреевны параллельно с дневником интимную связь с нею, даже... шилейковскому псу -- Тапу выдал псевдоним. Если бы Гумилев был жив, он бы мог сказать об Ахматовой то же, что позже горько высказал Пунин: "Анна, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штучки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь..." Впрочем, Гумилев говорил об этом стихами. Из логова змиева, Из города Киева Я взял не жену, а колдунью. Я думал забавницу, Гадал -- своенравницу, Веселую птицу -- певунью. Покликаешь -- морщится, Обнимешь -- топорщится, А выйдет луна -- затомится, И смотрит, и стонет Как будто хоронит Кого-то, -- и хочет топиться... ... Молчит -- только ежится, И все ей неможется, Мне жалко ее виноватую, Как птицу подбитую, Березу подрытую Над очастью, Богом заклятую. 1911 Последние три года (1918 -- 1921) Ахматова сильно тоско-вала о том муже, который ей уже не принадлежал. Об этом, кроме известных фактов, говорят живые записи Лукницкого. Из дневника 19.04.1925 АА говорит про лето 18 года: "Очень тяжелое было лето... Когда я с Шилейко расставалась -- так легко и радостно было, как бывает, когда сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Николаем Степа-новичем расставалась -- очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно права, а перед Николаем Степано-вичем чувствовала вину". АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу: считает, что она отчасти виновата в его гибели (нет, не гибели, АА как-то иначе сказала, и надо другое слово, но сейчас не могу его най-ти -- смысл "нравственный"). Когда Ахматова окончательно поняла, что статус жены и вдовы Гумилева важен для ее образа, она решительно взялась непременно восстановить его. И молодой человек, очарован-ный поэзией Гумилева, мог ей помочь. Плененный гумилевскими поэтическими и жизненными ритмами, Лукницкий, придя к Ахматовой в 1924-м не по ее поручению собирать материалы о Гумилеве, а наоборот, фак-тически с готовой дипломной (по современным меркам -- док-торской) работой, пришел за советом, за оценкой, а еще -- из мужского любопытства... и сразу вписался в треугольник: Он -- Гумилев -- Ахматова. Она -- Ахматова -- не могла отдать кому-то Гумилева! Она потому и притянула Лукницкого. Только бы не упустить! Студент -- Ахматова -- Гумилев. Вторая, настоящая жизнь с Гумилевым! Только б не упустить... Да еще теперь, когда проявляется семейная жизнь в "Фонтанном доме", такая трудная, сложная, изнуряющая... А здесь -- пусть на время -- отдушина. И Гумилев... А в это время истинно любивший человек, ревновавший, мучившийся: "Неужели же эта любовь не чиста? Какая же тогда чиста?" (Пунин)... "Одиночество вдвоем" (Пунин)... в "Пят-надцатилетнем бою" (Пунин)... Творческое сотрудничество Ахматовой и Лукницкого и спрятанная их связь -- помогали в тот период представлять бытие Ахматовой не пораженческим... Ну, не мог Пунин, не мог развестись со своей родной женой! Он жену любил. И не смог понять "большой и сложной жизни сердца"1 Ахматовой. Наверное, только один Павел Николаевич и видел тогда сквозь монархическую отлакированную маску, как нелегко было Анне Андреевне на самом деле. На книге "Anno Domini" Анна Андреевна в дни их "грехо-падения" или "возвышения" написала: "Павлу Николаевичу Лукницкому зимой 1925 г. Не соблазнять пришла я к Вам, а плакать. Фамира Кифаред. 1925. 28 февраля. Мраморный дворец". На "Подорожнике" в тот же день: "И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет" -- Мраморный дворец. 28 февраля 1925". Как тут не понять?.. Из дневника 5.08.1927 Я убежден, что несчастье ее в том, что она никого не любит. Говорит, что любит П. (Пунина. -- В. Л.) -- и в доказательство указывает на долгий срок -- на пять лет, которые они были вместе. Думаю, однако, и к П. отношение ее -- несколько иное. ∙ МАТЕРИАЛЫ К ПОВЕСТИ "ЛЮБОВЬ НА ЧИМГАНЕ" (Ташкент, 1921 -- 1922)1 Эту тетрадь совершенно интимных записей, сделанных мною в 20-х годах, теперь можно раскрыть, так как все "дейст-вующие лица", кроме меня, давно умерли. Записи относятся к 1924 -- 1925 гг. -- в них Ленинград и мои отношения с АА того времени, продолжавшиеся -- в плане интимном -- с 22.02.1925 до 1929 -- 1930 гг. Здесь -- зарождение их: 1925 г. Мое знакомство с АА -- 8.XII.1924 г. 15. V. 1972 П. Лукницкий2 "Материалы к повести" -- в действительности мой роман с АА. Дни и месяцы не изменены, а изменены только годы и место действия. Раскрываю представленную в интимной тетради зашиф-ровку, потому что в живых уже давно нет АА, как нет Пунина, Лозинского, Н. С. (Гумилева. -- В. Л.), Шилейко, Замятиных, Данько Елены и ее сестры, Ф. Сологуба, О. Мандельштама, Срезневских, Шкапской, Гиппиус, Гуковской, Анны (Хода-севич. -- В. Л.), Рыбакова, Лавренева, словом, никого из назван-ных мною в моей записи лиц! Подлинные имена, Зашифровка фамилии, названия в интимных моих записях А. А. Ахматова Пунин Ник. Ник. Замятин Евг. Ив. Замятина Людм. Ник. Рыбаков Е. Данько О. Мандельштам Ф. Сологуб Тап (собака) г. Балаклава Фонтанка, 18 Кореиз Алушта г. Бежецк Лавренев Ницше Лозинский Царское Село Ходасевич А. И. Гуковская Н. В. Н. С. (Гумилев. -- В. Л.) Пини Н. А. "Букан" (В. К. Шилейко) Шкапская Мар. Мих. Мосолов В. Гиппиус Срезневская З. С. "Четки", Берл. изд. "Anno Domini", Берл. изд. "Кипарисовый ларец" Бодлер Письма о русской поэзии Сани Скрипка Страдивариуса Ташкент 1921 -- 1922 Кажется, это первая явная точка над "i" Лукницкого вслед затухающим страстям. В намагниченном треугольнике Лукницкий пробыл не-сколько лет, приняв игру пажа Царицы стихов и авантюр. Тронный облик ее, доверительная, как ему казалось, манера держаться с юным аристократом, откровенное, как ему вери-лось, посвящение его в ее личную жизнь, ее беззащитная, как ему виделось, богемность, ее метания, ее ревнивые или не-добрые мужья... все это поначалу не могло не волновать, не подогревать... Добрые чувства к Ахматовой остались. Добрые отноше- ния -- навсегда. Не могло бы быть моих все эти почти шестьдесят лет раз-мышлений, если б не моя любовь к мужу, и не заражение через любовь к нему любовью к ним троим. И из них, из почти шести-десяти лет любви, более 30 лет уверенности: публиковать, писать. То, что вызнала, вычувствовала из рассказов Павла Николаевича, то, что вычитала между строк его старых тыся-челистных записей и сквозь его сказочную "интимную тет-радь", -- уверена -- не случайно сохраненную автором. Ведь столько рвал и сжигал! Все сомнительное. Все, сколь-ко-нибудь принижающее образ или бросающее тень на него. А это -- оставил. Он не погрешил. Он так видел. Он так чувствовал. Все правильно. Здесь -- в "интимной тетради" -- звенит такая чистая красота! Из "интимной тетради" 22.II.19201 Смотрю на часы -- 1 час ночи. Складываю бумаги -- пере-кладываю с места на место на столе. Нервно. Перед этим, еще за работой, было: Я: Вы устали, наверно? АБ2: Нет, я совсем не устала. Наоборот, я чувствую себя хорошо последнее время. Я: Это так хорошо; Ваше нездоровье проходит, чтоб не сглазить. АБ: Сглазить очень легко... Даже голубым глазом... И сейчас же заговорили о работе. Час ночи. Все записано. Надо уходить, не хочется... Смотрю на часы, повернув их к себе. АБ сидит за столом, смотрит вниз, вдаль... Я: Час ночи. Всегда, когда час ночи, уходить надо! АБ: Выкурим по папироске... Курим. Папироска давно выкурена. Видно, что мне не хочется уходить. Она, как будто тоже не хочет моего ухода... АБ: Посидите... Я: Слушаюсь, я послушен... -- И снова сажусь в кресло. АБ: Меня всегда слушаются почему-то... Сидим, молчанье. АБ: У меня ведь все равно бессонница... Я засыпаю часов в 7 -- вот мое время. Я: А когда встаете? АБ: В 12, так... Но это уже не тот сон. Я: А какие сны Вы видите? АБ: Никаких. Я не вижу снов... Я: Никогда? АБ: Нет. Я всегда очень много вижу... Но теперь... Я свали-ваюсь в постель и уже никаких снов не вижу. Разговор медленный, с паузами. Как будто хочется о чем-то другом говорить... Я: Я только боюсь, что когда Вы захотите остаться одна -- даже не спать, а просто -- может быть, писать, м[ожет] б[ыть], отдохнуть на постели, я не узнаю об этом, и Вы будете выносить меня, п[отому] ч[то] я не почувствую, что надо уходить. Вы скажите мне сами, когда мне надо будет уходить. АБ: Я так только в Аулиэ1 делала. Там это действительно нужно было. Потому что последний поезд уходил. Я говорила гостям, что последний поезд уходит... Я: Ну, а здесь -- последний трамвай. АБ: Ну, это ничего, а там положение безвыходное было. Я: Вы скажите мне, когда "последний поезд" уходить будет. АБ: (улыбаясь): Хорошо, скажу... Из дневника 2 и 3.03. 1925, стр. 40 О том, как от нее не могут уйти... Как в Ц. С. -- постоянно опазды-вали на последний поезд... Из "интимной тетради" 22.02. Я рассказываю АБ о случаях со смертью В. П. Бобровского2, с крушением автомобиля в Бобруйске. АБ рассказывает случай с ней: однажды она в мае месяце в 5 ч. утра ехала на извозчике и вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд... Повернула голову, увидела в окне дома человека -- моряка, который стоял у окна и смотрел пристально на нее, улыбнулся. Ей жутко сделалось как-то... Потом ее влекло к этому дому. Она ходила туда и увидела на нем билетик: "Дом сдается". Хотела войти в него, не вошла. Потом рассказала об этом Волеву1 и одному человеку еще, с которым дружна была. Спустя много времени они втроем ехали в трамвае, и вдруг она увидела этого моряка. Спутники ее заметили и сказали ей. Что это ее моряк?.. Да... и оба спутника ее, оба знавших это, погибли. Смотрю на ее руку. Я: Я чувствую, как бежит кровь в ней. АБ: А я не знаю сама как... В ней нет крови... Я: ...Есть... АБ повернула руку -- правую. Я, взглянув на жилки у кисти, говорю: Вот она бьется... Это та жила, которую молодые девушки вскрывают всегда. АБ улыбнулась, показывает другую руку. На ней кресто-образный, тонкий шрам. Я: И Вы? АБ: Ну конечно... Кухонным, грязным ножом, чтоб зараже-ние крови... Мне шестнадцать лет было... У нас у всех в гимна-зии -- у всех, решительно -- было. Я: Моя родственница2 недавно тоже удовольствие мне доставила. АБ: Я не думала, что теперь так делают. Я думала, что это привилегия моего времени, и теперь не случается. Возле губ у нее, за уголками, по 3 морщинки поперечных. Они вздрагивают, скрываются, появляются снова. Я говорю о прическе: Когда же будет такая мода, что будут носить распущенные волосы? АБ: Этого никогда не будет. Я: А Вам лучше, -- нет, не кверху, так плохо, а распущенные волосы... Вот, когда я пришел, так было... АБ: Когда я шпильку искала? ................................................... Я встал, подошел к ней вплотную, поднял ее с кресла, -- легко, и отнес, положил на постель... ................................................... -- Вы будете говорить, что Б[ахмутова] вас соблазняла? -- Я страшная... Я ведьма... У меня всегда глаза грустные, а сама я веселая. Укуси... Ну что, ну что, ну что... Как ты меня называешь? Аня? Я: Ани... АБ: Никогда не говори моих... (стихов) Я: "Отблеск их, от солнца"... (4 стр.) АБ: Откуда это? Я: Из "Дракона". АБ: Я "Дракон" плохо знаю. Я: Ну, а если я возьму Анненского? АБ: Анненского хорошо. Анненского я люблю. Я: "Я не знаю, где вы и где мы, Знаю только, что крепко мы слиты". АБ: "Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета". .................................................. АБ: Вы не подумали обо мне... Я: О чем?.. АБ: Обо мне, о моей жизни... Я же ведь не одна, вы знаете... Господи, все нужно говорить!.. ................................................... АБ: Сладко тебе говорить мне "Ты" ? Я: "Они пьяней, чем в Лесбосе роса"... На конверте, косо, карандашом: "Не любишь"... На тетради: "Лю-лю"... Ногу к голове. Я: Я думаю, если Вас поднять, то Вы так изогнетесь... Теряется чувство веса. ...Золотой венок на стенке и лицо в нем... Я: Там мои глаза... не мои, а они... "за меня". 2.III. Одеваясь, чтоб ехать к Глухарникову1, мылась до пояса теплой водой. Я заметил, что она может простудиться. АБ: Я никогда не простужаюсь. Всегда так делаю -- это очень освежает. За всю жизнь я ни разу не простудилась... Никогда... Из дневника 2 и 3.03.1925 ...Сологуб прислал пригласительное письмо на сегодня (День его Ангела) и тем лишил АА удовольствия показать ему, что она очень хорошо помнит, когда Сологуб именинник. Сологуб звал АА к восьми часам, АА собиралась долго и, взглянув на часы, показывающие 10-й час, сказала: Старик ругаться будет, скажет: "Я в половине двенадца-того ложусь". Сологуб при встрече всегда целует АА. Сначала он всегда целовал О. Судейкину, а потом стал целовать и АА -- "Чтоб мне не обидно было". ...2-го марта была у Ф. К. Сологуба, было очень скучно ("Скучнее, чем на эстраде") -- было много чужих и т.д. Из "интимной тетради" 2.III. Вышли в разное время. АБ в 22 поехала к Глухарникову. АБ зашнуровывает сапоги... -- Это его дело! -- "любиться". Пускай горит. Пусть думают, что мы там сидим. Одеяло рваное. Из "интимной тетради" 27.II. -- 7 час. 47 м. вечера (пятница) Звонок: -- П[авел] Н[иколаевич] дома? -- Я у телефона. Кто говорит? -- Б[ахмутова]... -- Здравствуйте, Анна Кирилловна. Пауза... -- Я ждал Вашего звонка. Пауза... Перебивает чей-то звонок. Я: Алло! Алло! Вы слушаете, А[нна] К[ирилловна]? АБ: Да... Я слушаю... Я: Что скажете, Анна Кирилловна? Пауза... АБ: У Вас остались книжки, некоторые... Хотите взять их? Я: Да, Анна Кирилловна, когда разрешите? АБ: Я могу или сегодня, или... -- тогда уже ... в понедельник... Я: А когда Вам удобнее? АБ: Когда хотите... Я сейчас на вокзале... И буду дома в начале десятого... Я: Тогда, если разрешите, сегодня. АБ: Хорошо... Я: Всего хорошего, Анна Кирилловна... АБ: До свиданья... Из дневника 27.02.1925 Пунин вечером уехал в Москву. На вокзал АА провожала его. 2 и 3.03.1925 Все, кто ее любил, -- любили жутко, старались спрятать ее, увезти, скрыть от других, ревновали, делали из дома тюрьму. По свойствам своего характера она позволяла себе не противиться этому. Убежденно говорит о себе: "Я черная". В подтверждение рассказала несколько фактов: никогда не обра-щала внимания на одного, безумно ее любившего. У него была жесто-кая чахотка, от которой он и умер впоследствии. Однажды, встретив-шись с ним, спросила: "Как Ваше здоровье?", и вдруг с ним случилось нечто необычайное. Страшно смешался, опустил голову, потерялся до последней степени. Очень удивилась и потом, через несколько часов (кажется, ехали в одном поезде в Ц. С.), -- спросила его о причине такого замешательства. Он тихо, печально ответил: "Я так не привык, что Вы меня замечаете!" . АА -- мне: "Ведь вы подумайте, какой это ужас? Вы видите, какая я..."... Из "интимной тетради" 22.II. У АБ детей не может быть. Мне сказала: "Ты сердце мое"... Мигайлов1 меня называет: "Катун маленький". Из дневника 5.04.1925 Называет АА -- оленем; меня -- Катуном Младшим. ("Пришли с Катуном Младшим мне записку и во всяком случае попроси его мне позвонить".) Письмо подписано "Катун М." Я спросил АА, что это значит, она, кажется, сказала: "Катун Мальчик". Из "интимной тетради" 11.III. Cо смехом: Вчера они пришли вместе: П. П2. и Дельфинов3. Он предлагал мне взять меня на содержание... И сказал, что это ему совсем не трудно будет. Конечно, он не так сказал -- это я из хулиганства, он сказал иначе, но смысл такой был! П. П. в другой комнате был, я позвала его и сказала: "Что ж это Вы с собой содержателя привели!" Из дневника 11.03.1925 Пунин должен был придти к АА в 7 часов вечера. Запоздал. Пришел в 9-м. Пришел с И. И. Рыбаковым... 15.03.1925 После ухода Рыбакова говорит: "Он мне 400 рублей предлагал, чтоб я в санаторий ехала. Подумайте! Зачем он меня огорчил? Я теперь все время помню". Садится в кресло к столу. "Конечно, я отказалась. Это значит, что когда в "Петрограде" вы-шла бы моя книга -- нужно было бы все это ухлопать, чтоб отдать ему. И потом, -- сказала фразу по-французски, смысл которой "Entre noussoit dit"(между нами. -- В. Л.), но другую. В ней было слово "ami" -- уж если иметь 400 рублей, так какой смысл в Царское ехать? Еще я понимаю -- за границу. А в Царское? Подумайте! Я там заболела, и вдруг ехать туда лечиться". Говорит, что вообще Ц. С., где она столько жила, где у нее столько воспоминаний с каждым днем связано, ей было бы очень трудно лежать. "Если в 21 году было тяжело, -- теперь хуже будет". Из "интимной тетради" 15.III. Приди ко мне. "Я не просила, только разрешила..." "Милушечка..." -- "Не раздумал фотографию дарить?.." "Что завещать?.." АБ опечалена нашими отношениями из-за будущего, кото-рое им грозит. Я: Я буду приходить "так"... АБ: Это фальшиво будет! А с ним уже все отравлено... с нелюбимым (?)... ПП (Мигайлов) говорит: "Я сдаю Вас, Катуну Малень-кому" -- сцену устроил, что часто ходишь... Говорит: "Я уже вижу к чему это идет!" Из дневника 1.04.1925 Пунин ревнует меня -- ревнует уже всерьез. Сегодня, при Замяти-ной, пока я выходил в кухню кипятить чай, он ясно это показал АА. Из "интимной тетради" 15.III. АБ: Могу скрывать как угодно, но тяжело внутри... АБ: Не умею жаловаться... АБ: Ты меня не предашь другой девочке? 19.III. АБ: П. П. придет в половине десятого... Я: Мне уйти нужно будет? АБ: Не сразу -- посидите немножко, потом пойдете... Я: А когда мне придти к Вам? АБ (грудным голосом, склонив голову и снизу взглянув на меня): Скоро. Я: Завтра? АБ: Завтра... Я: Хорошо. Я приду к Вам завтра. О Тыкиной1 АБ: Она была у меня. Она очень плохо выглядит, говорила много... О Вас говорила -- она не делает тайны -- о нет... Она говорит: "Павел" и при этом делает такое лицо -- знаете -- женщины должны понимать... Она сказала: "Я должна открыть Вам тайну"... Но потом кто-то пришел, ей помешали, она уже ничего не сказала... Но она все равно расскажет -- она хотела придти еще, -- сказала: "Я к Вам скоро приду... Разговор о Вас будет!.." Вошла Рычалова1. Прервала разговор. Пришел Мигайлов. Рычалова ушла. АБ послала Мигайлова к управдому. Разговор -- о посто-роннем. АБ перебивает его: Она [Тыкина] про Вас будет говорить. Она скажет: "Я люблю его, Анна Кирилловна, сделайте так, чтоб он в Вас не влюблялся"... Это лучшее, что она может сказать, правда? Я: Да... АБ: ..."Чтоб он в Вас не влюблялся" -- я все знаю, что она будет говорить. Я: Вы, конечно, могли бы сказать, что Вы знаете, что я влюблен -- в другую... Но это нельзя, конечно... АБ: Нельзя, конечно -- почему я должна быть посвящена в Ваши дела? Я совсем не располагаю к такой откровенности, чтоб знать все, -- о Вас, например... Я: Конечно... С какой стати, Вы могли бы вести со мной такие разговоры... Вы сделайте большие глаза... АБ (лукаво улыбаясь): Я скажу ей -- "Я не буду с ним больше целоваться!.." .................................................. Я: Она была у меня на днях. АБ: Да, на следующий день. Она мне говорила. Я рассказываю о посещении Тыкиной, говорю, что звонил ей вчера по телефону -- решили больше не встречаться. Я: Моя родственница все рассказывает ей. АБ: Что вы поздно возвращаетесь? Я: Да. АБ: А вы часто поздно возвращаетесь? Я: Нет, редко, кроме тех случаев, когда это бывает. Вы знаете тогда причину! АБ: Спали тогда?.. Я: В понедельник? Да, я пришел, лег спать! АБ: Нет!.. Здесь... (Показывает на свою левую руку). Я: Спал. И Вы спали!.. АБ: Спала... Подумайте!.. Я: Я, собств[енно] гов[оря], не спал -- так... Я все чувствовал. АБ (с улыбкой): Я знаю... Рада, что к ней мало приходят. На Зербулакской1 целыми днями приходили. Я до 10 ч. вечера -- того, что не называют, -- не успевала надеть... Это ужас-но было. Я: Вренев2 был у Вас? АБ: Был! Я: Я тогда пошел к Вреневу и рассказал ему все о Вас. АБ с комич[еским] ужасом: Все?!.. Хорошо! Я (улыбаясь): Нет, не все конечно... Все -- о болезни, о Вашем состоянии... А он побежал и устроил панику... 20.III. После ухода З. С. Обрезкиной3 и сестер Оброковых4 я сижу на краю постели. АБ грустно и ласково: Я не поправляюсь, Павлик... Я переспрашиваю: Поправляетесь? АБ: Не поправляюсь... Мне не хуже, но я не поправляюсь... П. П. спросил меня сегодня: "Вы когда-нибудь расскажете, что у Вас было с Павлом Николаевичем?" 20.III. Я, целуя руки: Когда уедете, я не буду знать ничего -- ни как Ваше здоровье, ни настроения, ни даже адреса... АБ с лукавством, но и грустно: Вы не договариваете... скажите... Я, принимая шутливый тон: Что будет?.. Ничего... Скучно будет!.. АБ: Только-то? Я думала, еще что-нибудь... Ну, поскучай... Я: Разве тебе нужны громкие фразы?.. АБ тихо: Нет, не нужны... Я: А тебе совсем не будет скучно?.. АБ тихо совсем: Будет... -- Нежно гладит мои волосы, целует. -- Почему мне хочется, чтоб ты меня любил? Я полушутя: Потому, что мне этого хочется!.. И мне приез-жать нельзя будет? Или можно?.. АБ: Можно... Я (обрадованно): Часто? АБ (с улыбкой): Ну, раз в неделю... Я так устала -- от людей: всех нужно занимать... Целый день сегодня... Я (лукаво): Меня тоже надо занимать? Хочешь, уйду? АБ (нежно целуя): Ты не в счет... Я прижимаюсь щекой к рукам АБ. АБ, отнимая руки: Нет, ты не так любишь! (то есть мало любишь). Я, целуя АБ: Очень люблю... АБ: Даже очень?.. .................................................. Из дневника 19.03.1925 (четверг) Лежит в белом свитере, освещенная лампой, стоящей на ночном столике. Пришел в 8 вечера. У нее Н. В. Гуковская, Л. Н. Замятина... ...В 9 1/2 пришел Пунин. В 9 3/4 Н. В. Г. уходит, и я провожаю ее немного по Марсовому Полю. С Тапом возвращаюсь обратно. Пунин уходит к управдому платить за квартиру и скоро возвращается... 20.03.1925 ...О поездке в Ц. С. -- Замучили Вас. -- Да, я очень устала от людей... Видите, что Вы сделали. -- Это нужно было сделать. -- Я там заболею очень... Я знаю... -- Нет, Вы не заболевайте. Вы полежите там месяц -- и вернетесь. -- Нет, я очень заболею... Со мной так будет... Здесь, видите, я себя хорошо чувствую... Вы не знаете... Другие бы поправились, а я буду очень больна... Пришел в 7 1/2 веч. Застал у нее Зин. Серг., -- сестру В. С. Срезнев-ской, которая уже давно сидела. Около 8 ч. вечера к АА пришла Данько, сначала одна, а вслед за ней другая... Много разговариваем... В 9 ч. веч. уходит Зин. Сергеевна, а вслед за нею сестры Данько. Я остаюсь один. АА очень устала от гостей. АА: "Она (А. И. Ходасевич. -- В. Л.) тогда (то есть в ее визит 17.III) все время старалась завести разговор о тебе, чтобы показать, в каких ты с ней отношениях. Это было довольно трудно сделать -- потому что разговор велся совершенно в другой плоскости. Но она все время пыталась свести его на тебя. Про альбом загово-рили -- она сказала: "Вот я у Павла видела ваши строчки"... Про фото-графии заговорили: "Вот я у Павла видела Вашу фотографию: я была у него вчера". Скажите, пожалуйста! Фотография (фам.) (Ахматовой. -- В. Л.) такая вещь, которая может висеть на стене решительно у кого угодно. Да еще такая, которую всякий может иметь -- из книжки (фам.)... 29. 03.1925 АА -- об А. И. (Ходасевич. -- В. Л.): "Несчастная в любви; трое -- музыкант, прозаик и поэт -- на моих глазах". Из "интимной тетради" 15.III. АБ: Почему все думают, что П.П. ко мне плохо относится? Сегодня утром у меня сидела Раиса Задавлина1. Приходит П. П., начинает меня упрекать в скупости, в жадности, ну зна-ешь -- как он всегда делает... Ну, это так явно было, что он шутит! И вдруг -- она! Стала мне жать руки, гладить, показывать, как ей меня жалко... Подумай!.. Вы Раисе очень понравились. Я: ? АБ: Нет, она очень добродетельная, но так, понравились... Ласковый ты, хороший! ...Когда Мигайлов вышел в кухню, я ласково взглянул на АБ.... Она -- грустно: "Я так не могу жить" (утаивая, скрывая). Из дневника 1.04.1925 ...В 8 часов поехал к АА. Дверь открыл Пунин. Был неприятно удивлен моим появлени-ем -- сказав 2-3 слова, потом в комнате у АА сидел молча, -- а до этого АА сказала, был очень оживлен, весел... Сидел молча под предлогом, что устал от поездки в Ц. С. и хочет спать. Из "интимной тетради" 22. III. После ухода Рычаловой и до прихода Мигайлова рассказал, что Рычалова, прощаясь со мной в передней, сказала, что АБ утомляют приходящие к ней люди. Сказала, что сегодня при-шел один человек, и она его предупредила, что у АБ больше пяти минут оставаться нельзя. Он поэтому сидел очень недол-го -- очень хорошо сделал. Я сказал, что это намек мне. АБ: Хорошо! По крайней мере это значит -- она не догады-вается! Это был Сергей Кошеваров1. Он не пять минут, он боль-ше сидел, но все-таки очень скоро ушел. Когда АБ надписала свою фотографию, я вынул из порт-феля и дал ей свою. -- Ты на самом деле гораздо лучше. Я: спрашиваю, что надписать? АБ: Надпиши, что-нибудь нейтральное... Не знаю... -- Вот поэтому-то мне и трудно, если б можно было не нейтральное писать, я бы знал "что"... -- Ну тогда без надписи: у меня все фотографии без надписи. ...Я дарю ей фотографию. Она кладет ее под матрац... Надписав свою, с улыбкой сказала: "Надеюсь это тебя не скомпроментирует?"... Говорит, что я не люблю. Разве можно тебя не любить? АБ грустно: Теперь?.. Раньше еще вероятно можно было (любить), а теперь! Куда меня такую нужно, больную! 22.III. Ты меня не так любишь (не видит достаточных проявлений моей любви). Я избалованная! (...то есть потому ей так ка-жется). Я спрашиваю, когда поедет. -- Может быть, на этой неделе. Приходи в воскресенье... А если уедешь? -- Наверное, не уеду до воскресенья. ПП сказал: Я начну скандалить -- и так доверчиво сказал, как будто спрашивал меня, нужно скандалить или нет? Он очень любит меня. -- Не волнуй меня. Отчего ты взволнованный сегодня? -- Не взволнованный... -- Взволнованный... С самого начала. ...Показывает пальцем на маленькую красноту на щеке: -- От брома какая-то гадость. От брома всегда бывает... Я больше не буду принимать. ...Свитер, чесучевое платье вместо сорочки... Из дневника 22. 03.1925 ...Вынул из портфеля и дал свою фотографию (Н[апельбаумов-скую]). -- Ты на самом деле гораздо лучше... ... В 10 1/2 приходит Пунин, не раздевается, берет Тапа гулять. Ско-ро возвращается. Я при нем дочитываю воспоминания Ваксель. Пунин злой и бурчит. АА надписала мне фотографию (раб. Кириллова -- АА снята вместе с А. Судейкиной): "О. А. Судейкина и А. А. Ахматова летом на Фонтанке, 2. П. Лук-ницкому на память об одной из них. 22.03.1925, Мраморный дворец". Когда ушла Н. В. Г. (Гуковская. -- В. Л.), я переставил лампу с ноч-ного столика на письменный стол... Показывает мне рукой, как ввали-лись ее глаза, щеки... -- А иногда мне кажется, что щеки распухли... "Так хочется умереть!.. Когда подумаю об этом, такой веселой делаюсь!.. А о чем-нибудь другом -- страшно думать..." Из "интимной тетради" 24.III. Если б ты также неаккуратно приходил, как уходишь!.. Нигде не больно. Сладко. Бесстыдницей не хочешь, чтоб была?.. Хочешь придти ко мне? Хочешь? -- Да, да -- hhhh -- милый! ...Чесучевое платье. Чулки надеты, тороп[илась] не усп[ела] снять. Компресс, ноги не завязаны. 27.III. ...В черной шерстяной юбке, в белой фуфайке. Юбка эта из плотной мат[ерии] -- получила ее в прошлом году, посылкой АРА. АБ попались в руки "Эротич[еские] сонеты" Эфроса с над-писью от "Почтительного автора". АБ сказала, что кто-то ей говорил по поводу этой книги: АБ сказала, что "Apre sette livre on ce fait impotent pour 10 ans"1. Заговорил об отъезде в Аулиэ-Ата. Сказала, что ей ехать туда -- "как в могилу". "Подумай, так хорошо здесь... Все рав-но больше здесь не буду. Вулкан1 приедет". Я: Пусть уступит! АБ: Ты не знаешь Вулкана! Скажет, -- хоть где-нибудь устроюсь... Я: Я Тыкиной его расхваливал -- она думает, что все мужчи-ны подлецы. АБ: Что вы! Он такой чудный, хороший! Из дневника 2 и 3.03.1925 О браке с В. К. Шилейко. АА: "К нему я сама пошла... Чувствовала себя такой черной, дума-ла, очищение будет"... Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, всякую волю. Шилейко мучал АА -- держал ее, как в тюрьме, взаперти, никуда не выпускал. АА намекнула, что многое могла бы еще рассказать об его обращении с нею (тут у АА, если заметил верно, на губах дрожало слово "sadiste", но она не произнесла его. А говоря про себя, все-таки упомянула имя Мазоха...). Ангел мой, Анна, как страшно, подумай. В черном удушье одна ты, одна, Нет такой думы, угрюмой, угрюмой, Которую не выпила б ты одна.... Из "интимной тетради" 27. III. Я спрашиваю, когда поедет в Аулиэ? АБ: В воскресенье, в понедельник... Так не хочется!.. Я сбегу оттуда... Из дневника 20. 03.1925 ...Когда поедете? -- Не знаю, наверное, в середине будущей недели, только я заболею там сильно. -- Неужели воспоминания так действуют? -- Нет, не только это... Вообще я всегда заболеваю в санаториях... -- Ну, что же делать, чтобы Вы выздоровели? -- Вот здесь мне остаться... Я начал уговаривать -- там и уход, и большие удобства, чем здесь, и пр. -- Нет, ради Бога, хоть Вы меня не уговаривайте! Меня все уговари-вают... Ну, хорошо... Я поеду... Я поеду, только я там не долго буду... Из "интимной тетради" 22.III. АБ: Не целуй, у меня голова кружится... Я полумертвая... По-детски говорить... Я Вулкану грозила, он очень боялся, что я по-детски говорить не буду... В ответ на мои слова: "Я не умею нарочно -- это так, от души". Ты нежный. Ногу мне на колени положила... Я: Я запишу в дневник... Смеемся. И очень будет хорошо, когда ты и П. П. в одно время ваши дневники............. Хотите вина? -- Выпили по бокалу. Отчего меня все так любят? П. П., например, "Ты?" -- (не так). ________________________ ...Разговор с Тыкиной (она говорила о том, что Ящикова1 распускает слухи о моем честолюбии, о честолюбии АБ и т.д.)... ...Жалко ее, несчастная... Целовала мою руку... Из дневника 19.04.1925 Телефон. "Павел Николаевич! Николай Николаевич (Пунин) Вас обидел очень сегодня, сейчас он будет с Вами говорить, просить у Вас изви-нений..." Я возражаю: "Анна Андреевна, зачем это? Это совсем не нужно!.." АА решительно: "Нет, Павел Николаевич! Он Вас обидел и будет просить извинений..." ...Пунин просит прощения: "Это я по глупости, Вы не обижай-тесь! Я же знаю, что то, что Вы делаете, очень нужно и ценно... Про-стите меня. Мы ведь будем с Вами по-дружески"... Я: "Когда мне теперь приехать?" АА: "Неужели Вам не скучно с такой больной?" 21. 04.1925 "Что мне с тобой теперь делать?" АА говорит о своей "беспримерной" откровенности со мной... Я укоряю АА, зачем она заставила Пунина звонить мне и просить у меня извинений... 24.03.1925 В 3 часа Пунин забежал, открыл дверь в комнату АА, в шубе, не вошел в комнату и, резко сказав на предложенное АА посидеть: "Вас и так здесь много развлекают..." -- повернулся и ушел. Это было при А. С. Сверчковой и при других (при Данько, ка-жется). Когда я с АА остался один, АА стала говорить мне о некоррект-ностях Пунина... Я попробовал его защитить, говоря, что это шутка, но ему не следу-ет делать этого, потому что другие в его резкости не чувствуют шутки. АА: "Я тоже не почувствовала!.. Я буду его ругать... И он роняет себя в глазах Шуры"... [Какого мнения она о нем будет?.. Что будет говорить о нем в Бежецке?..] Из "интимной тетради" 22.V. Я унылый. Спрашивает: "Какое настроение?" -- руки протянула, сама ко мне при-льнула. Мигайлов прибегал на минуту в 11 1/2 утра. Он очень нервен стал, ко мне изменился сильно. Когда он прибегал, она смеялась долго и весело. Когда он ушел -- разговор о его отношении ко мне. -- Я потому так и смеялась! (он в 3 должен был придти). _______________________ ...Поцеловала в лоб на прощанье. "Меня никто не треплет"... _______________________ Из дневника 22.05.1925 Температура 37,2. Боли "темные". Лежит. Утром ненадолго захо-дил к ней Пунин. Лежала целый день одна. С утра работала (изучение влияний на Н. Г. и пр.) В 8 часов вечера к ней пришел я. Был у нее до 9 1/2 ... В 10 часов вечера к ней должен был придти Пунин. Из "интимной тетради" 19.VI. Разговор по телефону Она: (назвала вопросительно номер моего телефона.) Я: Да. Она: Павел Николаевич? Я: Да. Она переспросила: Павел Николаевич? Я: Да, Павел Николаевич! Она: Я -- Бахмутова... (пауза) Как дела? (Интонация: Как себя чувствуете.) Пауза. Спрашивает о результатах разговора моих с ..., принял ли он мою работу. Я: Принял... (и подробно рассказываю. Потом -- пауза). Я: Вы не из дома звоните? Она: Нет, не из дома. Из дома -- нельзя. Я: В такую погоду вышли? Она: Когда я вышла, погода была не плохая, дождя не было. Я: Как Вы себя чувствуете? Она: Хорошо. Я -- о дожде и о вреде, который ей может такая прогулка причинить. Потом еще о моей работе. (Пауза.) Я: Это -- все... (Пауза.) Она: А когда же Вы ко мне придете? Я: Когда разрешите, А[нна] К[ирилловна]. Она, после паузы: А все-таки? Я: Не знаю, Анна Кирилловна. Как Вам будет удобнее... Она: А все-таки? Я: Может быть, в субботу? или в воскресенье? Сегодня я иду на вечеринку, будет вино и т[ому] п[одобное]. Когда же можно придти? Она: Я тогда позвоню Вам... До свиданья... Я: До свиданья, А[нна] К[ирилловна]! А перед этим в квартире: "Что?.. Что?" в промежутках между разговорами. Я это "что" не поддерживаю. ................................................................. ...Другим любовь -- весела и проста, Другим ремесло -- как слава, А меня судьба обняла не так. Я с ней, как в кольцах удава. ................................................................. Из "интимной тетради" 21.VI. Говорила о том, как ценит мое "исключительное" отноше-ние к ней, говорила, что передо мной виновата и не заслужила такого отношения. Я говорил ей то же самое. А потом улыбнул-ся и сказал, что не нужно говорить друг другу приятности. В передней, прощаясь, озираясь на дверь комнаты, откуда мог показаться Мигайлов, быстро, быстро погладила мне правую руку выше локтя. Нервно. Говорю, что писать ей не буду, но если очень нужный какой-нибудь деловой вопрос возникнет, то напишу. Обещает ответить. ........................................................................... Время -- как море: его не стронешь, Все исчезает в его волне! Но: "знаешь сам, ты и в море не тонешь!" -- Однажды ты написала мне... ............................................................................ Из "интимной тетради" 3.VII. Я лихорадочно нервен, но не показываю это или пытаюсь не показывать. Все время говорю о постороннем, задаю вопро-сы, записываю, но чувствую, как горят глаза и занывает сердце. Она это чувствует, конечно, и сама нервничает, курит и вздраги-вает плечами... Я хочу уходить. Удерживает меня: "Что Вы так торопитесь сегодня?" Я: Что-ж, А[нна] К[ирилловна], я уже обо всем Вас спросил, все узнал... И делаю попытку встать. Она быстро заговаривает со мной о ("Царице Савской". -- П. Л.), еще о чем-то. Я опускаюсь в кресло. Сижу. Так повторилось несколько раз. АБ: Может быть, душенька, Вы куда-нибудь торопитесь?.. Тогда я не буду Вас удерживать... Но "куда-нибудь" я не тороплюсь, и она оставляет меня... Сидим, говорим о делах... Прерывает разговор, смотрит на меня блестящими глазами, чуть-чуть исподлобья (всегда так смо-трит, когда смотрит нежно) и протягивает руку ладонью вверх, вытягивает ее всю. Я тихонько целую ладонь. Она ласкает рукой лицо, но я отстраняю ее руку своей. Нервно пожимает ее, убирает руку и продолжает разговор. И опять неожиданно прерывает разговор и спрашивает: "Павлик, Вы меня уже совсем не любите?" Отвечаю: Зачем Вам это? Разве это что-либо изменит? Она: Нет, конечно, что Вы, что Вы, -- ничего не изменит!.. Я: Я упрекаю Вас в нелогичности Вашего вопроса... Разговор продолжается дальше. Мне невмоготу сидеть дальше. Складываю бумаги в порт-фель... молча. Она молчит тоже. Сидит в кресле вся, с ногами. Кресло отставлено от стола... Коричневые чулки... Вертит в пальцах свою, сделанную из пластилина голову. Поднимаюсь: До свиданья, А[нна] К[ирилловна]. Она: Сидите, сидите... Никуда Вы не пойдете... Сидите... Покорно опускаюсь в кресло. Показывает мне палец с царапиной, уже покраснел, и на-чинает воспаляться. Срываюсь, еду в трамвае домой, и через 20 минут привожу йод. Мажу йодом ей палец. Спрашиваю: "Больно?" Смотрит мне прямо в глаза и отвечает полувопро-сом: "Ничего... Другим больнее?.." Я увиливаю, и с улыбкой: "На войне? Да, бывает больнее..." Идем из столовой в ее комнату, опять, садимся у стола, молчим... Она: Ужасные сны я все время вижу. Я не знаю, за какие страшные грехи можно видеть такие сны. -- И продолжает: Сегодня я видела, что меня бальзамируют... В этот момент стук, и я иду открывать дверь. Входит Ми-гайлов. Он входит, садится и молчит. Упорно. Ждет, пока я уйду. Она заговаривает с ним, говорит, что я принес сегодня "Запис-ки...", и т.д., минут 10 развлекает его разговором. Я встаю и ухожу. Она провожает меня в передней. Очень ласковая. Креп-ко сжимает руку на прощанье. 4.VII. Я ждал их с 9 до 11 часов. В 11, когда поднимались по лест-нице, я их встретил. Она просила извинить ее за опозданье, но я объяснил, что ездил к Шиповскому1 за это время (на самом деле, конечно, никуда не ездил) и что ждал недолго. Поднялись. Мигайлов прошел в ее комнату, а мы остались в столовой. Я сказал: "Я не буду у Вас засиживаться. Все равно, ничего не успеем сделать сегодня..." Улыбнулась: "Успеем, все успеем сегодня... Не знаю, на что Вы рассчитываете, а так -- успеем..." Попросила вывести Норку2. В передней проводила и еще раз просила прощенья за опоздание, сказала, что это Мигайлов виноват, он ее удержал, хотел, чтоб она чаю выпила, а самовар долго не закипал. Когда я вернулся с Норкой, Мигайлова уже не было, а она лежала на постели. Лампа стояла на письменном столе. Я, кажется, впервые, рассказал, что я чувствую и почему хочу уехать. ........................................................................... Свернувшись, на боку, ногой "дрыгает"... Косточка... ........................................................................... А по телефону сегодня днем на мой вопрос: "Когда к Вам можно придти?": -- Я не знаю теперь, нужно ли это Вам... -- Почему? -- Так, в Вашем разговоре вчера я уловила такие интонации... Я серьезно: "Это неверно, А[нна] К[ирилловна]. Нужно и хочется придти к Вам скорей. Вы не так поняли". Ответила, что не знает сейчас, как распределится ее день. Но позвонит мне вечером. Я говорю, что все время буду дома и буду ждать звонка. ........................................................................... Поворачивается лицом к стене, выгибается... Волосы глажу, долго... Обнял... Она сказала, наконец: "Сядьте в кресло..." Я сел... Гладила мои волосы... Медленно... Потом -- чай поставил... Вернулся. Стал прощаться... Целую руку. Нежно взяла мою голову пальцами, притянула, поцеловала в лоб. Я: Так нежно... Зачем? Она: Так полагается... Поцеловал ей лоб. Долго, нежно. Смотрела на мое лицо... Запрокинула голову... Губы... Поцелуй долгий... Потом... Много, часто... Нежно гладил голову, целовал шею, грудь, глаза, волосы, губы... И она -- тоже. Выгибалась. Глаза громадные, острые и очень, очень грустные... Тихо... Вспомнили оба -- нельзя... Пошел за чаем, выпили... В передней подошла растрепанная... глаза... Обвила мне шею руками, целовала, говорила: -- Простите... Простите меня за все... -- За что? Ведь радость такая!.. За что прощать?.. Я люблю Вас... люблю больше -- нежно, ЧЕМ иначе... Гладил волосы, шею, спину, ласкал... Она чуть не плакала... "Милая"... -- Не надо меня никогда целовать... Уезжайте скорей... -- Да, я уеду... Напишите мне, А[нна] К[ирилловна]. Пойми-те, прошло то время, когда... Вы были для меня [(........)] -- Да я знаю, напишу... ........................................................................... Я написал ей стихотворение. Написал на листке бумаги, карандашом, при ней. Дал ей прочесть. Прочитала, положила под скатерть ночного столика... 12.VII. После долгого разговора о письме (деловом), когда я слушал серьезно, внимательно, молча... Хотел уйти. Легла на постель: -- Садитесь здесь... Потом удержала... Поцелуи... Я боролся с желанием и своим, и ее. -- Не надо, Вам будет нехорошо... Грустно будет... Целовал, щекой прильнув... Поцеловал руку, ушел... Не простившись даже... Блуждал долго вдоль реки, по улицам... ........................................................................... Она сегодня вернулась домой от Мигайлова за несколько минут до моего прихода. Со вчерашнего дня не была дома. Но-чевала у Мигайлова. ........................................................................... 13 июля У Волева1 не слишком хорошее сердце было. Она судит об этом, сравнивая по тому, как он дышал, после того, как подни-мал ее, носил на руках. Он запыхивался больше, чем другие, кто делал то же. Я подошел к креслу. Поднял ее. Носил на руках... Положил на постель. Пока носил -- она прижалась щекой к моей груди, к шее. Волосы распущены... Целовал... Губы... ........................................................................... -- Дикий мальчик... А вчера ушел не простившись!.. Это неожиданно -- в разговоре о чем-то другом... ........................................................................... В 9 часов мне позвонил Мигайлов, передал просьбу А. К. придти к ней... Пришел. Почти сейчас же вывел Норку гулять. АК следила за мной из окна издали, я видел. А когда приблизился -- скры-лась в глубине комнаты... ........................................................................... Новые туфельки купила. ........................................................................... Легла на постель... Хвостики волос на пальцах... Белая, белая кожа... Груди -- красивые, круглые... Ласкал руками... Прикосновенья рук... Долго... Целовал -- тело... Скользнул по ногам... ........................................................................... Я: Скучно иногда?.. Она: Да... ........................................................................... Я: Ты хочешь "слова"? Зачем? Ты ведь знаешь и так... Она: Это совсем другое удовольствие... Я: Как подарок получать? Она: Да... ........................................................................... Крылья под кожей... Такая белая... ........................................................................... "Ничего у милой не прошу". Повторила наизусть... Не угадала. ........................................................................... -- Скорее уезжай!.. ........................................................................... ...Чесучовое платье... Коричневые чулки... Подвязки... Но-вые туфли... Под чесучовым платьем -- ничего нет... ........................................................................... Ушел в 3 часа... Проводила в передней... Губы хищные... ........................................................................... У меня желтые полуботинки, зеленов[атые] от костюма брюки, апашка из паж[еской] гимнастерки, лилов[ые] носки, голубая тюбетейка, желтоватый френч. Доехал туда -- на трамвае. Обратно -- прямо домой, пешком. ........................................................................... Наливку принес. Из маленьких рюмок пили... Послед- нюю -- она пригубила, я выпил... ........................................................................... Головку1 лепила шпилькой... ........................................................................... Волосы распущены. 16 июля Встретились на улице, случайно. Спросила: "Вы не узнали меня?" Переходили улицу, чтоб войти через двор в дом Мигайлова. Вошли во двор. -- Вы не удивляйтесь, что я Вас не приглашаю к себе... У меня вчера были тяжелые объяснения... Я потупил взгляд... Были?.. Объяснения? -- Да... И мне самой очень жалко: я не узнаю о Солове2, об Усгиньеве3... -- А осенью можно к Вам приходить будет? -- Смотря как сложатся обстоятельства... -- А можно Вам будет позвонить? -- Я постараюсь... Если удастся -- я позвоню Вам... В проходе к переднему двору остановились... -- А как... попрощаться можно будет? -- Не знаю... Там видно будет... Я во всяком случае, если удастся, позвоню Вам. -- Хорошо. Поцеловал руку. Ушел. Обошел кругом, вошел в переднюю с другой стороны, взял велосипед... Из дневника 17.07.1925 АА позвонила в 6 часов. "Были у Мосолова?" -- "Нет... пойду. А когда можно к Вам зайти?.." -- "Сегодня, после Мосолова... только тогда не очень долго сидите у Мосолова..." -- "Сейчас 6, когда придти?" -- "В 8". ...У Мосолова... ...К АБА на извозчике... Из "интимной тетради" 20. VII. Разговор по телефону, 4 часа 51-53 мин. -- Павел Николаевич? -- Да. Здравствуйте, А[нна]К[ирилловна]! Как Вы себя чувствуете? Как Ваше здоровье? -- Благодарю Вас, сегодня хорошо. Я: И температура хорошая и ничего не болит? Она: Нет сегодня все хорошо... Это Вы принесли розы? -- Какие розы? -- Сейчас были обнаружены две розы -- одна желтая, дру-гая -- розовая... На моей шляпе... -- Нет, я ничего не приносил... Ведь я не был... -- Если принесли, значит -- были. Признавайтесь!.. -- Каюсь. Пауза. Я: А я все укладываюсь. Надоело чертовски... Она: Ну, ничего, скоро уедете. -- Да, теперь скоро. Я примус купил и буду хозяйничать. У меня, значит, так сейчас: письма в Верный1, одно в Пишпек2 и одно предложение от моей мамаши в Перовск3. Я все-таки поеду в Верный, а если там не понравится, думаю прямо в Перовск проехать. Пауза... -- А[нна] К[ирилловна], а я Вам писать буду? -- Да, будете... -- А Вы? -- Тоже. -- А Вам деловые письма надо писать? -- Да. -- Очень? -- Ouh╢um. -- Хорошо, я Вам про Бетховена4 буду писать. Я: Спасибо большое, что звоните. -- Ну что Вы, что Вы... -- А Вы поедете в Самарканд5? -- Поеду. -- Скоро? -- Думаю, скоро. -- До свиданья, счастливого пути... -- А Вам -- счастливо... оставаться здесь... -- Спасибо. -- До свиданья, А. К. -- До свиданья. СЮЖЕТ ВТОРОЙ. ПО ЧУЖОМУ КРУГУ Академия Материальной Культуры помещалась в Мрамор-ном дворце. Маленькая двухкомнатная квартира Шилейко находилась на втором этаже служебного корпуса академии. За два с лишним года до развода Ахматовой с мужем и до ее переезда из его квартиры на Фонтанку, 34, Лукницкий бывал в той квартире почти ежедневно. Впрочем, так же, как и позже на Фонтанке... Система в старинном, неблагоустроенном мрачноватом доме была коридорная. Входная дверь, за которой при стуке раздавался внушительный басистый лай заведенного хозяином почтенного сенбернара -- Тапа, вводила непосредственно в первую комнату. Она была разгорожена на четыре части. Спра-ва от двери за фанерной, не доходящей до потолка перегород-кой была устроена крошечная кухня, наполовину занятая плитой. Слева -- такого же размера чулан, в котором на полу, между дровами, громоздились книги, письма, всякие бумаги. Остальную часть комнаты разделяла другая -- продольная перегородка, делившая ее на спальню Шилейко слева и столо-вую справа. В спальне, кроме жесткой кровати и бездействующего ста-ринного умывальника, не было ничего. В столовой -- посередине стоял стол, над которым висела единственная электрическая лампочка без абажура, и два стула; у наружной стены ветхий, с торчащими пружинами диван; в двух углах -- высокая узкая этажерка да остекленный шкафчик для чайной посуды. Окно столовой выходило на площадь перед Троицким мос-том с памятником Суворову. Пол всегда был завален сотнями изучаемых Шилейко старинных книг, обычно раскрытых на нужных ему страницах авторов классической древности: греков, римлян, византийцев, восточных писателей, ученых древнего Востока и множеством ценнейших манускриптов. Книги были навалены так, что не всегда, переступая через них, удавалось найт