ак ее волосы... Четыре дня мы добирались сюда. Перед этим были болота, непомерный груз рюкзаков и удушающая жара. Мы задыхались от испарений и комариного зуда. Комары заставляли с головы до пят облачаться в брезент. Наконец среди болот блеснула чистая вода. Опустив на кочки рюкзаки, промокшие нашим потом, и лениво попросив друг друга отвернуться, мы разошлись с девчонками метров на двадцать и, разоблачившись, вошли в воду. Мы блаженствовали, фыркали, как моржи. И Галя взглянула на меня и засмеялась; и все, сидя в воде, смеялись. Болота вывели нас на берег реки. Здесь был высокий горелый лес, дневная жара, ночной холод и вода в реке такая же ледяная в полдень, как по утрам. Валили сухие стволы, бревна тащили к воде, и, когда не хватало сил у шестерых ребят, трое девчонок впрягались в лямки, накинув брезентовые куртки, чтобы жестким капроном не ободрать обгоревшие плечи. Так и запомнил их: босых, в купальниках и накинутых брезентовых куртках, гордых тем, что без них мужики не обошлись, Потом веселая работа - собирать плот на воде, балансировать на плавающих бревнах под раскаленным солнцем и потоками ледяных брызг, что летят из-под топора, когда забиваешь клинья под ронжины. И первый вечер у реки - как праздничный подарок. Костер уже тлел, а сумерки еще тянулись, нам было тихо и хорошо. Запал в память спор двух людей: Н а ч а л ь н и к. Иди спать, засидишься у костра, потом всю палатку перебудишь. Г а л я. Рано еще. Н а ч а л ь н и к. Завтра трудный день, будем вытаскивать большие бревна к воде. Г а л я. Вечер красивый, наконец-то река... Н а ч а л ь н и к. Вот образец женской логики. Г а л я (примирительно). Пожалуй... И, собираясь послушаться, встала. А мою независимость в походе обеспечивает хороший двухслойный пуховый спальный мешок; хочу - сплю в снегу без палатки, хочу - над рекой, на камне, хочу - в гамаке на дереве, там, где ветер уносит комаров. Летом в моем мешке могут поместиться двое. Кроме того, у меня есть марлевый полог от комаров, и я попросил Галю перешить его поудобней. Она взяла иголку, а я подкладывал смолье в костер, чтобы ей хватало света. В лагере повисло некоторое напряжение. Но оно быстро разрешилось повальным сном обитателей палаток. Галя всю ночь просидела у огня. И я не ложился спать. В ту ночь мой мешок пролежал пустой... Как прыгун с трамплина, уже совершив полет и проскользив по горе приземления, победно тормозит, расставив лыжи в широком плуге, купаясь в ласковом внимании зрителей, так и мы, проскользив в бурунах порога, разворачиваемся в спокойной быстрине за сливом и рулим к берегу. И ничего, что зрителей нет по берегам, - нас девять, и каждый радуется, думая, что все остальные отметили его особую сноровку в маневре. И особенно радуются, если это отметил Начальник. На пятый день сплава, пройдя с утра шиверу из двух десятков порожков, каждый из которых на освоенной людьми реке носил бы гордое имя "Разбой", "Прибой", "Большой", "Великий" и т. п., мы причалили, и Начальник уже знал (он ходил пешком дальше), что за поворотом "ха-роший" слив, а потом поворот налево и опять "ха-роший" слив, а потом идет то, что надо идти смотреть всем вместе, чтобы каждый знал, что его ждет... Там был каньон с высокими нависшими стенами. Внизу горбатая река натыкалась на камень и огибала его с двух сторон. Левая струя била в стену и, отражаясь, шла в гребенку камней, непроходимую для плота и для человека тоже. Правая шла круто, мощно, и над самой водой, между стеной и камнем, был заклинен сосновый ствол, который обязательно сбреет с плота подгребицы, греби, багажник, страховочные столбы, экипаж - короче, все, что торчит. Андрей предложил всем в последний момент прыгнуть на этот ствол, а потом с него спрыгнуть уже на проскочивший плот (тут стоит представить, как Андрей идет по Арбату в костюмчике и с портфелем, потом ускоряет шаг и делает сальто на мостовой, потом подкидывает портфель повыше, делает еще два сальто и ловит портфель). Ему заметили, что прыгать придется в компании с тяжелыми бревнами. Лева предложил взорвать бревно динамитом, и вместе с Борисом и Женей они пустились обсуждать технику и чертить на земле математику. Попытки Начальника напомнить, что динамита у нас нет, не имели успеха. Темнело. Я предложил направить плот и в последний момент спрыгнуть впереди него в воду и нырнуть под сосновый ствол (как-то спокойнее под водой, когда в воздухе порхают бревна). Начальник предложил всем замолчать. Мы послушались, но это не решило вопроса. Женщины Начальника не послушались. Они не могли молчать, так как подозревали, что в предстоящем мероприятии собираются обойтись без них. На сей раз они пытались утвердиться при помощи технической сообразительности. В конце концов женская логика, как обычно, восторжествовала, и в три голоса они заявили: "Делайте что хотите, но чтобы мы были с вами!" Это решило исход дела (слава женщинам!), и мужчины с чистой совестью решили строить новый плот ниже каньона, хотя и уйдет на это лишние четыре дня и из-за этого в дальнейшем придется голодать. Ну голодать так голодать: по крайней мере, женщины виноваты! Но если бы они чувствовали свою вину! Нет, Люся-завхоз прямо-таки категорически отрицала наше право ворчать на скудный харч, когда она экономила с жаром и страстью (очевидно, чтобы сытно кормить нас на обратной дороге в самолете). Но этого не случилось - все сэкономленное ею по крохам разом утопили, перевернувшись на порогах. Но об этом речь дальше. Если кто-нибудь думает, что сплав на плоту мероприятие стремительное - это ошибка. Сплав по сложной реке с точки зрения рациональности поступков может вызывать только недоумение. Горстка людей идет пешком по берегу и зачастую еще тащит на себе рюкзаки. Переместив груз километров на пять вперед, все возвращаются и проводят через пороги пустой плот из восьми-десяти бревен, непонятно кому и зачем нужных. Но это при взгляде со стороны. Если же взойти на плот, то каждый легко убедится, как приятно кататься на нем через пороги. Вот посмотреть хотя бы на наших женщин. Брал их Начальник в самые сложные пороги по одной, не более. Говорил, что надо облегчать плот. Но тут он врал: просто рисковать парнями - это он на себя еще как-то брал, но женщинами, и сразу тремя... И не было несчастнее людей на свете, чем те двое, оставленные на берегу. А третья, отплывающая с нами, была королевой мира. Она пыталась скрыть свою радость, быть будничной и деловитой, как и мы. И я каждый раз завидовал ее тихому восторгу. А когда на плоту была Галя, я работал в порогах как зверь, а однажды даже чуть не перепутал команду Начальника: я не сделал неверного движения, я только подумал о неверном движении, но Начальник это заметил. Когда же на плоту не было Гали, я чувствовал Начальника очень точно; я слышал его сомнения, его уверенность, его беспокойство и пару раз... страх. (Кстати, почему, собственно, стесняются страха? Разве без него испытаешь настоящую остроту спортивного сплава?) На плоту, в порогах, я очень любил Начальника. На берегу меньше. Он стал относиться ко мне с раздражением, и тут я его опять понимаю. Дело в том, что подружились мы с ним в предыдущем походе, когда он не был Начальником и мы с ним вместе лазали по скалам, разглядывали пороги; в любой разведке мы обязательно сопровождали тогдашнего, другого Начальника. Мы были "активом" похода. А теперь, когда плот останавливался и дремал, привязанный к берегу, я тоже дремал в тени или на солнышке, и Галя была рядом. Начальник серьезно считал: все, что происходит в походе, должно быть подчинено единой цели. А нам на реке попадались очаровательные пляжи - открытые, и широкие, и маленькие, отгороженные большими камнями. Почему-то я не замечал их раньше. А теперь на этих пляжах мы с Галей загорали. Но она все-таки иногда отправлялась на разведку со всеми вместе. А я нет. Так наши отношения с Начальником дали трещину. Я этого не хотел. Да, наверное, и он тоже. Однажды мы шли вдоль реки с рюкзаками, и Начальник попутно разглядывал пороги. Я без остановки шел вперед. Километра через два выбрал по своему разумению место, где удастся причалить плот, оставил рюкзак и побрел назад. Встретился со всеми, разминулся и пошел дальше к плоту. Не доходя до него, искупался в заливчике, прилег на солнышке и заснул. Проснулся, и все было тревожно: солнце ушло, нависли тучи, плотный ветер гнул спины деревьев и гладил шершавой ладонью траву. Я вышел к воде и сразу увидел плот. Он был метрах в трехстах выше и быстро приближался. На моем месте у передней греби стояла Люся (вот ведь как ей повезло!). Маленькая такая рядом с Андреем и Женей, она старательно налегала вместе с ними на гребь, смешная в больших штормовых штанах, перетянутых между ногами ремнем от спасжилета, и этот огромный раздутый жилет, одетый на нее как панцирь. Она и головы не повернула в мою сторону. Впрочем, остальные тоже. На плоту были все восемь человек. А я на берегу. Я подумал, как сейчас побегу трусцой за плотом и как ниже, погрузив на плот рюкзаки, все будут ждать и угрюмо молчать, когда я явлюсь. В голове мелькнула абстрактная мысль - сесть на плот на ходу (место было серьезное, плот то нырял в валах, то дергался на камнях, на нем шла напряженная работа), и сам удивился, когда вдруг оказался в воде. Теперь плот приближался ко мне не так стремительно, а берега набирали ход. Выскакивать в основную струю было слишком рано, ниже шумел опасный слив. Я выжидал момент, перемещаясь в уловах за большущими камнями. Потом выбрался в струю и удачно "стыковался" с плотом. Вскарабкался на бревна мокрый и понурый. Впрочем, на плоту тоже все были мокрые от валов и брызг. Я пристроился у задней подгребицы на Люсином пассажирском месте. И на меня опять никто не взглянул. Люся еще сильней налегала на гребь. При трудном заходе в один из порогов Начальник бросил мне, не оборачиваясь: "Встань на место!" И я, пробежав по скользким бревнам, прогнал Люську от греби. Ее маленькие исцарапанные руки медленно отцеплялись от деревянной рукояти; она вся ушла в огромный жилет, как черепашка в панцирь. Она готова была плакать и кусаться. Андрей и Женя быстро переместились, восстанавливая привычное расположение гребцов, между делом отпустив мне пару эпитетов. Впрочем, Начальник не из милости допустил меня - через десять секунд нам пришлось так поработать, что, когда настала минутная передышка, мы, как и раньше, заулыбались друг другу. К Аккемской Трубе мы подошли днем. Аккемская Труба - это сложнейшее нагромождение порогов в среднем течении Катуни. Полдня ушло у нас на разведку и перетаскивание рюкзаков. Стало уже темнеть. Я был уверен, что Начальник не сунется в Трубу вечером, но он пришел и скомандовал: "По местам!" В этот раз ехать на плоту была Наташина очередь. Но ее все не было. Начальник во время разведки поручил ей тщательно сфотографировать порог, и она задерживалась. Проход Трубы должен был занять минут десять, светлого времени у нас оставался час (может быть, меньше). Нельзя было терять ни минуты, ибо влететь в аварию на ночь глядя - перспектива не шуточная. Люся стояла на берегу. Вдруг она вскочила на плот и умоляюще попросила скорей отплывать. Начальник колебался. Он понимал, что совершается нехорошее. Аккемская Труба - труднейшее место на всей реке, жемчужина всего сплава. Уже несколько дней девчонки рассматривали карту, гадая, кому из них достанется Аккемская Труба. В этом было что-то несправедливое. Ведь они так же, как и мы, заплатили по две сотни рублей за возможность добраться сюда и наслаждаться сплавом. И вот мы, мужики, идем через все пороги, и нам даже надоело, а они гадают и высчитывают свою очередь. Теперь попробуем понять Начальника. Ему сплав доставляет наибольшее удовольствие из всех нас; это бесспорно. Нам остается только завидовать ему. Но не каждый из нас поменялся бы с ним местами (перед Аккемской Трубой я бы определенно не поменялся). Мне трудно воспроизвести его чувства, он командует на плоту бесконечно преданными людьми, отдавшими свои жизни в его руки. Но он устал. Устал вчера, позавчера, устал сегодня... Он держит в голове картину десятка сложнейших сливов. Он уже весь впереди, в рискованном маневре плота; под ударом вала теряет из виду свой плот и своих людей и потом считает их по головам, когда вода немного схлынет... Что можно потребовать от человека, когда он в предельном напряжении? Не делать простейших ошибок? Да можно ли? Начальник просто забыл, что сегодня можно не плыть! Что лучше сегодня не плыть! А мы? Но ведь и мы уже стояли на бревнах над Аккемсксой Трубой. Мы тоже разведали реку и были уже впереди. Мы решились, созрели... Кажется, я сказал тихонько, чтобы Люся не слышала: "Начальник, подождем еще!"... И немедленно и резко он приказал мне отцепить плот. И теперь уже ни мгновения сомнений. Я отвязал переднюю веревку, стал сворачивать ее, готовя к будущему причаливанию. Потом побежал к кормовой веревке, развязал узлы и, прежде чем бросить ее, остановился и пару секунд подумал, как мне пробежать по камням и прыгнуть на плот. Потом я проделал все это и, зацепившись у задней подгребицы, лихорадочно стал вытаскивать и сворачивать веревку. Как при этом шел плот, я не видел. Начальник уже несколько раз непривычно торопил меня: "Саня, скорее, к греби, Саня..." Но это он зря. Он бы мог скомандовать мне: "Брось веревку и иди к греби", - это было бы по делу, потому что без приказа я не мог оставить веревку не подготовленной к причаливанию. Я подбежал к греби как раз перед первым сливом. Все окаменело у меня внутри, когда валились вниз в водяную пропасть. Долгое ожидание момента или призрачность сумеречного освещения усиливали эффект... Все замерло во мне от восторженного страха. Плот, наклоняясь, падал по маслянистой темной глади; вдруг сквозь нарастающий грохот вала я отчетливо услышал шум ветра в деревьях на вершинах скал, и в затхлую теплоту ущелья упали осколки этого ветра, полные запаха листьев и хвои. На выходе из вала, совсем не ощутив холода накрывшей с головой воды, я опять почувствовал теплоту ущелья и удивился непривычно большой скорости движения скал. Потом целых двадцать или тридцать секунд мы не работали. Плот несся как по рельсам, и в этом было что-то жуткое - куда ведут эти рельсы?! И как раз в эти секунды я увидел Наташу. Странно, как одно и то же трогает безмерной грустью и может быть смешным. Она стояла на краю скалы. Наташин костюм - эти огромные брезентовые штаны и торчащий от шеи капюшон штормовки, ее силуэт над темным ущельем, над нами, на фоне светлого неба, и так близко к краю, что снизу видны белые подошвы ее маленьких кед... Потом мы секунд тридцать надрывались на греби, и наших сил не хватало. Плот плохо зашел в слив. Но сама вода довернула его, и все обошлось. Я прикидывал маневр в следующем заходе и готовился начать работать влево, как вдруг Начальник закричал: "Право!" Именно закричал, а не скомандовал. Мы опешили, но стали работать. Потом он приказал мне приготовиться к причаливанию, Я ничего не понимал. Мы еще не прошли и половины Трубы. И где здесь чалиться?! Плот шел носом в стену, черную и зловещую, с такой скоростью, что удар грозил катастрофой. Мне стал страшен предстоящий удар. Но плот вынес удар. Я же его почти не почувствовал, он совпал с моим прыжком на скальную полку, на которой был удобный выступ для причаливания; Начальник заметил его издали. Теперь все зависело от меня - успею или нет. Я стал привязывать самый конец веревки, чем сэкономил секунды, но увеличил силу рывка. Плот рванул веревку, четырнадцатимиллиметровый капроновый фал угрожающе заскрипел, над ним поднялся дымок пыли. Если бы фал порвался, меня бы прибило его обрывком. Плот повис у скалы. Закрепили вторую веревку и как трап перекинули на скалу гребь. Но все остались на плоту, не шевелясь, молча. Я тоже перебрался на плот. Такое надо искать годами: чтобы люди вместе подолгу молчали. Берегом подошла Галя и молча уселась на скале. Когда мы сходили с плота, было почти темно. Наташи не было у костра, она не пришла. Ее пошел искать Лев. Он прошел вверх всю трубу и вернулся один. Потом ушел опять. Ему никто не мешал, и Начальник тоже. Он хотел найти Наташу сам, он имел на это право. Мы не дождались их, улеглись спать. Кажется, это было первое нарушение правил, допущенное Начальником. Нарушение? Или признание чувств людей, а не только их прав и обязанностей? Я думал об этом, лежа в мешке, покрытом клеенкой. По ней тихо шумел дождь, снизу глухо доносились удары реки. Наконец где-то совсем рядом послышался тихий разговор. Слов я не различал. Потом я услышал тихий Наташин смех. И тут Галя прошептала радостно: Слышишь?.." Я вздрогнул, я думал, она спит. Утро было серое, дождливое. Плот бился о скалу. Новый ручей рядом с нами вплетался в жизнь новым звуком. Галя сказала: - Я хочу, чтобы скорее кончился этот поход или чтобы он никогда не кончался! Она встала и ушла под дождь. Я откинул клеенку. Вокруг был мокрый зеленый мир с пронзительным запахом мокрой зелени. Через несколько дней после Аккемской Трубы мы перевернулись и утопили все сэкономленные Люсей продукты. И Люся, отказываясь от своей очереди плыть на плоту, старалась хоть что-нибудь найти в лесу, чтобы кормить нас. Потом мы перевернулись еще раз, и топить уже было нечего. Аккемская Труба оказалась вовсе не самым страшным местом на Катуни. ...Мы встретились с Галей вечером. Это было осенью, на мосту через Москву-реку, и шел дождь. Мы теперь с ней часто встречаемся. Сегодня собираются все, с кем мы плыли по той большой реке летом. И Начальник будет. Как-то мы встретимся с ним? В походе мы не поняли друг друга. Но хороший был поход. Если бы можно было повторить его опять! Я бы теперь делал иначе. Я бы говорил себе: "Может, Начальник по-своему прав? Тогда надо подумать, в чем же не прав я". И он - я уверен в этом - стал бы рассуждать так же. - Мы не опаздываем? - спросила Галя. - А то опять тебе всыпят. - И засмеялась. - Знаешь, а я так думаю, что Начальник размышлял о нас с тобой значительно больше, чем мы о нем... - Пожалуй, - ответила смеясь Галя, - нам просто некогда было размышлять... Хорошо бы тебе не забыть эту мысль до следующего похода. Грани риска Этот очерк написан в конце шестидесятых годов, еще во времена сплава по мощным рекам на бревенчатых плотах. Эти сплавы неповторимы, как рекордные перелеты на матерчато-деревянных самолетах. И даже еще более неповторимы, потому что подходящего для плотов сухостоя в верховьях рек теперь нет; и быть не может для современной армии туристов-водников. Теперь надувные суда господствуют на всех туристских реках. Но я решил ничего не менять в этом очерке, чтобы не нарушалась гармония эмоций и представлений "эпохи бревенчатого плота". Если падение с высокой скалы однозначно определяет трагический исход, то падение человека в бурную воду горной реки во многих случаях оканчивалось вполне благополучно. Мне известно достаточно происшествий такого рода. Но толковать чужие приключения, как и чужие сны, - занятие сомнительное. Поэтому лучше рассказывать в основном о собственном опыте, хотя здесь есть опасность впасть в субъективизм, так как приключения такого рода теснейшим образом связаны с острыми эмоциями: согласитесь, трудно заниматься холодным анализом своих ощущений, когда ты тонешь. В двенадцатилетнем возрасте я тонул в первый раз, это случилось в маленьком теплом бассейне московских Сандуновских бань. Меня "спас" мой однокашник; он взял меня за руку и дотянул до борта бассейна вверх, ибо тонул я непосредственно у стенки. Далее, в полном соответствии с основами психиатрической науки, во мне укоренился страх к воде. Чтобы преодолеть его, я явился в спортивный бассейн и в течение шести лет с большим увлечением занимался спортивным плаванием. На шестой год я понял, что серьезных побед мне не достигнуть, воспринял это как поражение, но воду навсегда стал считать своей стихией. В теплые месяцы лета я с утра уплывал в Черное море и возвращался на закате солнца, замерзший, изнемогающий от голода, но гордый приобщенностью к стихии. Я купался в штормовом прибое, изучал большие волны у берегов. Несколько раз совершал ошибки, но получал лишь легкие физические травмы. И все же настоящее коварство воды я узнал путешествуя на плотах по горным рекам. ...В 22-м пороге Мельзейского каскада реки Ка-Хем (Южный Саян, Тува) плот Александра Степанова налетел на камень и застрял над основным сливом. При помощи веревок команда перебралась с плота на берег, и сплав был прекращен. Это было в 1961 году. Годом позже я участвовал в сплаве по той же реке на плоту под командой Игоря Потемкина. Когда мы обошли по берегу 22-й порог и стали разглядывать его, Игорь сказал одному из участников степановского сплава, бывшему с нами: "Ваше счастье, что плот застрял над порогом, а то бы тебя сейчас не было с нами". Сутки мы потратила на тщательной изучение 22-го. Картину он являл собой угрожающую: тяжелый камень стоял на обрыве ступени, разбивая падающую реку; он походил на корабль, запущенный на полный ход и покинутый командой; а нам нужно заскочить под самый его форштевень, а потом успеть увернуться. Создавалось впечатление, что в случае ошибки в маневре команду ждет гибель. Мы думали столь категорично потому, что в таких порогах раньше никто не плавал. Гибель экипажа, казавшаяся неизбежной первопроходцам, не произошла. После тщательных расчетов мы выполнили необходимый маневр, и секунды, проведенные в 22-м пороге, остались в памяти как напряженнейшие ярчайшие секунды моей жизни. Четырьмя годами позже я видел на киноэкране, как плот Владимира Бялого на всем ходу (читай - на полной высокой воде) врезался в страшный камень 22-го порога, косо встал на дыбы, перевернулся, погребая под собой команду, и... все бяловцы остались живы и здоровы. Что же испытывает человек, попав в поток горной реки? Этот вопрос отнюдь не риторический. Он имеет практическое значение для выработки поведения спортсмена в критической ситуации, грозящей катастрофой. Еще до 22-го, пройдя 3-й порог Мельзейского каскада, порог сложный, красивый и чистый, без камней, с мощной струей, бьющей в гладкую стену, мы задумались над ощущениями человека, упавшего в воду. И в этот порог я решил прыгнуть, чтобы испытать все по доброй воле. Но в результате обсуждения идея выродилась - решили, что без веревки опасно, но с веревкой было еще опаснее... Через неделю я все-таки попал в воду, не совсем добровольно, но и не совсем неожиданно. Мы втроем шли берегом, разведывая новые пороги. Это было ниже 22-го, при подходе к Ка-Хемской Трубе. Путь преградила скала, уходящая в воду, и, как обычно, мы попытались пролезть по стенке над водой. На этот раз едва мы прошли по скале десяток метров, как всем стало ясно, что дальше пути нет. Игорь со Львом повернули назад. Но я решил продолжить лазанье (поступку этому нет оправданий, но что было, то было). Ребята не оборачивались и не видели меня. Скоро они совсем скрылись за выступом скалы. Я никогда бы не решился на такое лазанье без страховки, если бы подо мною была не вода. Струя била в стену и, отражаясь, уходила к середине реки; было видно, как впереди падает река в слив порога, в котором и плот нырнет, и гребцов, пожалуй, затопит по пояс. За секунду до падения я сделал все, чтобы удержаться, а потом отцепился и, оттолкнувшись, спрыгнул в воду. После жесткой грубости камня был блаженный миг, когда вода подхватила меня и понесла; уже под водой почувствовал я это движение, а вынырнув, увидел пленительный бесшумный полет скал надо мной. Я сделал рывок, но берег продолжал отдаляться. Я знал, что меня хватит лишь на несколько секунд такой работы, и уже решил отдаться воде (так же, как в штормовом прибое, когда тупо сопротивляться бесполезно, а надо ловчить, выбирая момент), но берег перестал отдаляться, а через секунду начал приближаться, и, уже теряя темп, я ткнулся в узкую полоску галечного пляжа. Ребята отругали меня за это происшествие добродушнее, чем следовало бы. Еще через несколько дней на выходе плота из пятикилометровой Ка-Хемской Трубы гребь зацепила за стену, сломалась и полетела в воду. Тогда с разрешения командира я прыгнул и достал ее. Интересны впечатления с воды: плот стоит, вода стоит, движутся берега, скалы, деревья - опять этот бесшумный полет всего вокруг, и люди на бревнах плота длинными гребями шевелят неподвижную воду, почему-то всю изрытую прыгающими бурунами, увенчанными непонятно откуда взявшейся пеной. Люди с плота смотрят на тебя, проявляя ту или иную степень беспокойства, а потом вдруг панически начинают махать руками. Но ты и сам уже плывешь к плоту что есть силы и должен бы уже доплыть, но вода не пускает, а потом вдруг... р-р-раз и сама подкатывает тебя прямо к плоту. Так, время от времени общаясь с "горной водой", я познавал ее сумасбродную силу, хитрую, "хитрее" ритмичной силы прибоя; но удачное завершение эпизодов настраивало на благодушный лад. Напомнила мне о том, что вода - стихия, враждебная человеку, гибель Натальи Н., хорошей пловчихи, сорвавшейся с плота на мощной саянской реке. Это было в том же году, когда мы шли по Ка-Хему, и произошло на соседней реке, в другой группе. Их плот остановился у стены прижима, встал почти на ребро, Наталью смыло. Стоит заметить, что пока плот идет, с водой можно обращаться достаточно свободно (скажем, сидеть на плоту и мыть ноги), но как только плот остановится у препятствия - налетит на камень или наткнется на стену, - картина менятся. Река резко бросается вперед, с шумом налетает на плот, яростно трясет его. И тут берегись воды - слизнет, и оглянуться не успеешь. Когда Наталья оказалась в воде, командир плота бросился за ней, но с воды ничего не увидел. В полукилометре ниже он выбрался на берег. По его рассказам, вода была быстрой и бурной, но плыть можно было. Место было глубокое, без камней. Наталью нашли в ста километрах ниже. Стоя на плоту, постоянно приходится купаться. Плот проходит слив, и сразу за ним вода затапливает гребцов по пояс, по плечи, накрывает с головой, и нужно стараться быть как можно выше, вытягиваться вверх, чтобы тебя затопило меньше, а если и накрыло с головой, то все равно вытягиваться, потому что верхний слой воды - это вода пополам с воздухом, она легкая, и силы у нее нет. Кроме того, верхний слой воды обычно движется со скоростью, близкой к скорости плота, в то время как в глубине, когда плот нырнул, по его настилу иногда гуляют мощные продольные и боковые струи, которые отрывают привязанные к плоту предметы, смывают людей. Эти струи хорошо чувствуешь ногами, стоя на плоту, вцепившись руками в высокие, толстые страховочные колья, врубленные в основные бревна плота. С тех пор как перестали падать ниц перед валами порогов, появилась возможность работать на греби в малые промежутки времени между валами, да и в самом валу. При этом опорой гребцам служит сама гребь, за которую они цепляются с разных сторон и которая удерживает их на плоту. А чтобы гребь из-под воды не всплывала, на подгребице она закрыта специальной скобой. На случай быстрой замены сломанной греби запасной скобу сделали просто из березовой ветки: ее перебивают одним ударом, а топоры всегда врублены в бревна плота у передней и задней подгребиц. Еще более отвлекаясь, хочу здесь заметить, что, конечно, можно было бы придумать легкооткрываемые зацепы для греби, зажимы и прочую политехнику, но остались деревяшки, топор и простые первобытные действия человека, натренированного быстро двигаться и быстро думать. В этом, возможно, и есть соль плотового сплава, его острый вкус. Когда же входят в порог лежа на плоту или стоя на колене, удержаться много труднее. Мой хороший приятель Игорь был действующим лицом трагического происшествия в Базыбайском пороге на реке Казыр. Их группа шла двумя плотами. Плот Игоря первым прошел порог и остановился ниже, где была охотничья лодка. В этой лодке Игорь и еще один парень подгребли к струе и, держась сбоку от нее, подстраховали проход второго плота. В предпоследней ступени порога, в которую команда плота вошла "в нижней стойке", смыло человека. Он вынырнул недалеко от плота, уверенно плыл, даже весело помахал рукой и вместо с плотом нырнул в последнюю ступень порога. За этой ступенью он снова показался на поверхности, но уже метрах в тридцати позади плота. Теперь движения его казались вялыми. Спасательная лодка пошла к нему, но его проносило по дуге мимо борта; он еще держался на поверхности, потом начал тонуть и был уже в метре под водой. Тогда Игорь прыгнул с кормы прямо на утопающего и протянул руки, чтобы схватить его, но с удивлением схватил пустую воду. Обыскивая воду вокруг себя, Игорь не всплывал на поверхность и в эти секунды не думал о том, что происходит с ним самим. Потом он осознал гибель товарища. (Это сознание приходит внезапно, событие удивляет несуразностью, психика не подготовлена к нему, факт, уже ставший реальностью, продолжает казаться невозможным, и тогда тошнотворное чувство обиды вытесняет все.) Дальше Игорь рассказывает, что, выбравшись на поверхность, он сразу испытал на себе ярость воды. Кто-то как будто за ногу схватил и потянул вниз. Игорь хлебнул и теперь уже без рассуждений и мыслей стал бороться за свою жизнь. Временами его затаскивало под воду, отрывало в стороны руки и ноги, и он оказывался распятым (рассказывая это мне в московской квартире, он протягивал в стороны свои огромные руки и ноги, и ему явно не по росту и не по ширине плеч была эта маленькая квартира, и казалось, сейчас он заденет за стены своими могучими кулаками). Плавает Игорь великолепно, но еле-еле выплыл тогда. Он уцепился за борт лодки, которая к нему подошла. После этого случая была отвергнута раз и навсегда "нижняя стойка". Пробуя плавать на относительно спокойных участках рек, я пытался выработать рациональную линию поведения в воде. Плавал в спасжилете и без жилета, в одежде и без нее, в мотоциклетной каске и в купальной шапочке. Безусловно, быстрее и легче всего выскочить на берег, когда на тебе одни плавки. Но это при условии, что вообще выскочишь. Надувной жилет мешает плыть. Но в серьезной воде плыть не обязательно, да и почти бесполезно, потому что скорость струй, переплетающихся в различных направлениях, в десять раз превышает скорость пловца. Жилет же с силой в 20-30 килограммов тянет вверх, и можно отдаться на волю волн. Конечно, обходить препятствия и маневрировать в жилете труднее, зато он может защитить при ударе. Кстати, удары о препятствия далеко не всегда страшны. Вода обходит большие камни, стены, и человека в конечном итоге потащит мимо, а если и ударит, то не сильно. Другое дело препятствия, проницаемые для воды: завалы, деревья, гребенки из узких острых камней, тросы, железный хлам, низко нависающие над водой выступы скал; от них жилет не защитит, от них надо убегать, выжимая всю силу из рук и ног. В последние годы применение надувных жилетов стало общепринятым, и маршрутные комиссии запрещают совершать сколько-нибудь сложный сплав без них. Мне однажды пришлось плыть в очень мощном пороге в жилете. Он мешал сознательным действиям, но я не уверен, выбрался бы без него из той воды. Это было на Алтае в реке Катунь. Плот перевернулся ранним утром, вскоре после отплытия с ночевки. Мы были еще полусонные, замерзшие после холодной ночи и утра с заморозками, и уже на ходу я лениво завязывал на себе и надувал жилет. Только я закончил эту операцию, как потребовалась сильная работа на греби. Река шла в сужение между скалами, и там что-то шумело. На этом участке мы не ожидали серьезных порогов; это была ошибка, вызванная плохим качеством имевшихся у нас карт. Приставать было поздно. Мы вошли в сужение. Там оказался крутой слив - красивая водяная гора, а за ней поднимался вал, который, казалось, перевернуть может и пароход. Мы вошли в вал довольно косо, и я не очень удивился, когда передний левый угол плота, на котором я стоял, вознесся высоко-высоко над рекой, и плот стал опрокидываться (хотя это, конечно, удивительно, что пятитонный плоский плот начинает кувыркаться, как игрушечный). Я оказался совсем рядом с плотом, а ребят раскидало метров на пятьдесят сзади. Я поплыл к одному парню, который был дальше остальных и, как я решил, нуждался в помощи. Реальной помощи я оказать ему не смог, разве что моральную поддержку своим присутствием. В это время остальные вскарабкались на перевернутый плот, и он довольно быстро уходил от нас. Впереди был еще один слив и за ним серия больших валов. Перед первым и вторым валом я проявлял еще некоторую заботу о своем напарнике, крича ему непрерывно один и тот же совет: "Спокойно, не сопротивляйся, не сопротивляйся!" Под вторым валом меня потащило куда-то в мрачную глубину, и, несмотря на сильную тягу, создаваемую подъемной силой жилета, я потерял ориентировку в пространстве. Под водой меня сильно крутануло и на поверхность выкинуло, кажется, кверху ногами; во всяком случае, не вверх головой, потому что конечности мои болтались в пустоте, а дышать попрежнему было нечем. Когда я снова увидел водную поверхность и огляделся, напарника моего нигде не было, и меня охватила мысль о его гибели. На секунду я отвлекся от происходящего со мной, и третий вал застиг меня врасплох; я попытался всплыть по его переднему крутому скату, но там оказалась не вода, а та самая смесь воздуха с водой, в которой плыть нельзя, и я жестоко хлебнул. И опять меня вместе с раздутым жилетом поволокло в темноту, и единственное, что я мог сделать - не кашлять, чтобы сэкономить остатки воздуха в легких, и не двигаться, чтобы сэкономить остатки кислорода в крови. Я ждал и, как выяснилось, не напрасно... Я снова оказался на поверхности, довольно далеко перед следующим валом. Я поплыл к берегу и почувствовал, как жилет не дает набрать скорость, сковывает меня неуклюжим панцирем. Я потянулся за ножом, чтобы перерезать ремни, но, к счастью, не успел. Следующие три или четыре вала меня трепали со всей жестокостью. Я едва успевал между ними сменить воздух в легких. Один раз мне водой сильно заломило голову назад, и появилась капризная мысль: "Если эти валы сейчас же не кончатся, то я возьму и утону!" И все-таки перед последним валом я сделал рывок и проскочил мимо него к берегу. Но то был уже слабенький вал. Мой напарник прошел под всеми валами. Потерял я его из виду потому, что, войдя в порог метрах в десяти сзади, он где-то под водой обогнал меня метров на пятьдесят. Как выяснилось впоследствии, он перед порогом определенно уже готовился к гибели и в конце был приятно разочарован. Я же, наоборот, устремившись на его спасение в воду, с которой был "на ты", никак не ожидал, что "родная стихия" может обойтись со мной столь зверским образом. Как следует из его рассказов, с ним она действительно обошлась помягче: его не ломало, не затаскивало так глубоко, что свет дневной пропадал, не крутило, выкидывая на поверхность вверх ногами, а просто плавно и ритмично топило и отпускало. Но очень трудно из всего этого сделать какие-либо реальные выводы, потому что различие в событиях накладывается на различие в восприятии, и тут поди разберись. Ясно, что в таком пороге можно утонуть и в жилете и без жилета, что столь печальная участь может постигнуть и профессионального пловца и человека, абсолютно не умеющего плавать (при наличии жилета примерно с одинаковым успехом), потому что человек теряется не от отсутствия тех или иных навыков, а от необычности с ним происходящего. Я думаю, что можно научиться уверенно плавать в очень бурной воде горной реки. Это был бы полезный навык для плотогона, но трудно определить уровень риска при обучении: не велик ли он настолько, чтобы сделать из мероприятия по безопасности самостоятельный источник катастрофы? Теперь несколько слов о касках мотоциклетных, хоккейных, горнолыжных и пр. Не знаю, нужны ли они в воде, но на плоту определенно необходимы. На любительском киноэкране я видел, как плот, идя по сливу, ткнулся в камень, и все, кто был на нем, так выразительно бились касками о бревно передней подгребицы (его хотя и называют "подушкой подгребицы", оно все-таки бревно), что я слышал барабанный гром этих ударов, несмотря на полную немоту фильма. Вообще сам плот может быть источником серьезных опасностей. Однажды во время напряженного причаливания (плот быстро шел вдоль каменистого берега, и нужно было соскочить и успеть привязать его к дереву за секунды, потому что дальше на целые километры тянулась неразведанная шивера) я отправился на нос. Мне уже неоднократно кричали: "Прыгай!" Драгоценные секунды таяли, а веревка оказалась запутанной, и я распутывал ее двумя руками, ни за что не держась, ничего не видя вокруг, кроме перепутавшихся колец. Тем временем плот сухо ткнулся в камень и замер. Я улетел с него (как ветром сдуло), ничего не почувствовав и не поняв. Но, оказавшись в воде, точнее, на мелком каменистом дне, я увидел нависшее надо мной брюхо плота, громоздящееся на камень и готовое соскользнуть на меня. Тогда я живо понял, во что сейчас превращусь, и выскочил из-под плота с такой стремительностью, что инерции хватило и на то, чтобы оказаться на берегу и привязать плот (веревка при этом сама распуталась). Если бы я был привязан к плоту, может быть, я бы и не упал. Но лучше к плоту не привязываться. Это чувство воспитал во мне Игорь Потемкин. У него были свои счеты с веревкой. На Тянь-Шане он шел по воде вдоль скалы. Пройдя скалу и убедившись, что дальше хода нет, он подал знак, его стали вытягивать против течения. Веревку тянули три человека, скрытые за выступом скалы. Игорь лежал и, балансируя руками, несся воде навстречу, как катер. В какое-то мгновение он упустил равновесие и оказался под водой. Его отчаянные усилия выбраться на поверхность не приводили к успеху. Веревка держала его под водой и давила с огромной силой, собираясь переломать ребра. Игорь стал хлебать воду. Последнее, что он четко помнил, это светлые нити пузырей, закрученные вокруг него спиралями в зеленой воде. К счастью, люди догадались выглянуть из-за скалы. От неожиданности они отпустили веревку, Игорь всплыл, пришел в себя и выбрался на берег. Он говорит: "Нет более дурацкой ситуации, чем когда ты связан. Пока ты свободен, все можно сделать!" Это заявление очень в характере Игоря: он ловок, быстро соображает, он большой, сильный, его движения в секунды опасности отточены и красивы. Однажды наш плот нырнул под завал. Все успели перепрыгнуть на бревна, кроме Лены - жены Игоря, которая сорвалась, и ее потащило под завал. Она пыталась цепляться за ветки. Я бросился к ней, чтобы помочь (затея безнадежная), но Игорь прыгнул, обрушился на нее сверху, глубоко утопил ее под завал. Они вместе прошли завал под водой и вынырнули ниже. Игорь говорит, что ветви деревьев старались связать их, как веревки. Он почти болезненно относится к веревке. Он оказал большое влияние на развитие плотового спорта, и я уверен, что именно его субъективное отношение к веревке передалось другим. Я знаю отдельные случаи, когда к страховочным кольям приделывают петли-темляки, как у лыжных палок. Но даже это редкость. Плотогон свободен и борется с волной исключительно силой своих рук и ног. Кстати, о силе. Сплав на плотах - специфический вид спорта и, конечно, весовыми категориями не определяется. Однако я уверен, что люди большой физической силы получают от него неизмеримо большее наслаждение. Сам я среднего роста, и с таких позиций мне легче оценить ощущения и тех, и других. Что же касается женщин, то находиться на плоту им опаснее, чем мужчинам, так как при той же приблизительно поверхности тела они испытывают тот же удар водяного вала, а сил у них меньше. Плоты, очевидно, все-таки мужской вид спорта. Но тут мои чувства противоречивы. В какой-то мере я попытался их показать в очерке "Начальник всегда прав". Очерки скалолазания *  Столбы, Столбы... Когда идешь по скале один и нет веревки, которая простит "ошибку", ты за ошибку можешь ответить жизнью. Но, когда я лазал по скалам на красноярских Столбах, рядом всегда были люди, которые знали эти скалы наизусть и которые подсказывали мне, как использовать малейшую зацепку камня, ибо на сложных ходах надо точно повторять давно отработанные и проверенные движения. Помню, как, впервые будучи на Столбах, я висел на скале "Митра" и смотрел вниз на убегающе-ровную стену, скользящую в шестидесятиметровую глубину. Сверху мне советовали, как поставить руку, но я испугался вдруг, что сейчас соскользнет нога, и остро подступило одиночество. Но потом, уже выше, на еще более сложном участке стены, названном "Алилуй", я ощутил вдруг эту магическую связь с голосом человека - столь же ощутимую и материальную, как веревка. На "Алилуе", опираясь правой рукой на узкую покатую полочку, на которой умещается только половина ладони, отжимаешься до уровня живота, и теперь на эту полочку тянешь ногу - складываешься пополам. А левую руку одновременно вытягиваешь над головой, пытаешься дотянуться до верхней зацепки и никак не можешь достать ее. Помню, как я балансировал на "Алилуе" и как вдруг подо мной покачнулась стена. Но тут же вернулась уверенность, как будто подцепили веревку, я сильнее подался вверх, и рука достала зацепку. Встал, выпрямился, огляделся, облегченно вздохнул. И только тут с опозданием осознал - как эхо услышал слова, прозвучавшие секунду назад, ласковые слова сопровождающего. - Немножко, еще немножечко, сантиметрик еще... Ну, вот и все! Этим летом я вновь побывал на Столбах, чтобы вновь испытать яркое чувство риска, идя по скалам без веревки, или, как говорят на Столбах, "свободным лазаньем". Я шел на Столбы в воскресенье, было много народу. Спрашивал Папу Карло, Дика, Гапона (среди столбистов приняты клички, так что настоящих имен порой и не знаешь). Никого из них на Столбах в то утро не оказалось, но я познакомился с двумя молодыми ребятами: Седым и Художником. Пошел с ними на столб, который называется "Первый", самым людным и доступным ходом - "Катушки". Впереди шел Седой. Он часто отклонялся от основного хода, шел более сложным путем, и в то же время рассказывал мне: - Наш камень кажется гладким, но он шершавый, и ноздреватый, толкаешься и идешь... Нет, не жмись к камню, выпрямись. Он бежит вверх по крутому камню, и вот он уже метрах в пяти надо мной. - Это считалось когда-то высшим классом - пока боялись попробовать. Попробуй сам. И я пробую - бегу по красноватому монолиту, каждым шагом-толчком поднимаю себя - и усаживаюсь рядом с Седым. А мимо нас идет по "Катушке" воскресный поток людей, обгоняют друг друга, прыгают. Девочка остановилась, потеряла толчок - рука поползла. Парень, пробегая мимо, прижал ее руку к камню, остановил и подтолкнул вверх, а сам, потеряв скорость, изогнулся и прыгнул куда-то вбок. Рядом с нами другая девочка кричит кому-то вниз, разговаривает, а сама чуть-чуть двигает ногами, двигается все дальше на крутизну, хочет кого-то внизу увидеть. - Эй, подружка, упасть хочешь? - прерывает рассказ Седой. - Нет, я держусь. - Все так думали. На этом простейшем ходе мне трудно сразу различить, кто опытный столбист, а кто новичок. Раньше у столбистов была форма. Я помню расшитые узорами жилетки, фески с украшениями, просторные шаровары, красные, синие, желтые кушаки и на ногах - галоши. На скалах галоши неизмеримо удобнее современных кед и тапочек: тонкая резиновая подошва с мелкой насечкой; особенно хороши остроносые галоши: они обтягивают все пальцы от большого до малого, не оставляя опасной пустоты. Галоши просто и остроумно крепятся на ноге тесемочкой. Когда красноярцы впервые появились на соревнованиях скалолазов в Ялте, их галоши подверглись насмешкам. Теперь же многие скалолазы ходят в галошах. Кушак был тоже утилитарен. Длинная штука сатина, иногда десятиметровой длины, обматывалась вокруг талии и при необходимости заменяла веревку. Кушаки и галоши были общеприняты, но при жилетках и фесках, в полной форме появлялись лишь немногие. Сначала годами учились ходить по скалам, а потом надевали форму и были готовы в любой момент лезть сложнейшими и опаснейшими ходами и просто так, чтобы доказать принадлежность к касте и чтобы помочь беспомощно повисшему на стене человеку (на людных скалах это бывает часто). Облачиться в форму без оснований было равносильно позору или самоубийству. Это была высокого достоинства форма, добровольная, никем не пожалованная. Но появилось на Столбах хулиганье, и местные власти, не мудрствуя лукаво, стали срывать со всех жилетки, кушаки, фески. Старые столбисты не любят рассказывать об этом: "Бог с ней, с формой, Столбы-то остались". Вот парень лихо откуда-то с высоты прыгнул на узкую площадку, где мы стоим. За ним, лицом к стене, медленно спускается девушка. Парень здоровается с Седым; он, оказывается, сегодня за день "излазил насквозь галошу". Они с Седым рассматривают галошу. Девушка молча спускается, она уже низко, но прыгать боится, сгибает, сгибает колени (натянутые джинсы, металлические заклепки на задних карманчиках), парень занят галошей; девушка прыгает, качнулась к обрыву, но устояла, парень весь подобрался, но не протянул руки, девушка гневно оборачивается к нему: "Ты чего?!" (белые волосы, огромные накрашенные глаза). И продолжается обсуждение галоши. Седой говорит: - Люблю "Первый" столб, здесь всегда много народу. Ходы забиты, а кому-то надо спешить; вот и лезет сбоку. Один пройдет, другие увидят - тоже за ним. Вот и пошли всякие задачки-фокусы. Их тут тьма, и хочется всюду пролезть, людей посмотреть, себя показать, сочетая приятное с полезным. Как-то собралось много ребят, и мы здесь лазали, лазали, за пять лет столько не налезаешь, и все друг перед другом. Вот тогда Санька и прошел здесь вниз головой. - Он хорошо ходит? - Нет, средненько, а взял и прошел. Мало кто до сих пор повторил его... Я никак не мог уловить момент, когда его рассказ переходил в иллюстрацию действием. Это случалось мгновенно. И в этот раз, не успел я запротестовать, как уже вижу подошвы его галош, вытянутую шею, светловолосую голову, широко расставленные руки с растопыренными пальцами, и он уходит от меня вниз головой, по круто наклоненной плите, обрывающейся в пропасть. Вдруг из карманов у него посыпались монетки - мелочь, зазвенели, покатились по плите, бесшумно пропадая за краем. Часть монет застряла в щелях, и Седой со смехом, все так же вниз головой, стал подбираться к ним. Седой вылез наверх, но не успел я опомниться, как Художник пошел через "Гребень Бифа" (Беляев Иван Федорович, учитель, прошел его когда-то давно; очень опасный ход). Художник, не расставаясь с сигаретой, легко одолел первую часть хода, но, вылезая нам навстречу, вдруг остановился. Он водит руками по камню, выкинул сигарету, несколько раз приподнимает локти, расслабляя мышцы. Седой говорит, сидя рядом со мной: "Вот отсюда уже точно смерть, никаких ему случайностей". Художник виден нам по пояс. Он расслабляет руки, он глубоко дышит, он стоит в трех метрах от нас. Мы удобно сидим на камне. Седой перестал рассказывать и ждет. Художник нашел зацепки, толкнулся, перелез через камень, сел с нами рядом и спросил: - А от чего руки трясутся: от страха или от напряжения? Мы спускаемся с "Первого" столба ходом "Вопросик". Седой впереди, показывает мне ход. Вот здесь и есть вопросик, нужно спрыгнуть вниз на небольшой выступающий камень - устоишь или нет? Виден обрыв до самой земли, и маленькие фигурки людей, и тренировочная скала-малютка "Слоник". На "Слонике" много народу, ветер доносит снизу голоса. Седой уже спрыгнул, освободил мне место. Он вытягивает руку в моем направлении, а потом ведет ее к камню, приглашая прыгнуть, совсем как дрессировщик в цирке. Он что-то мне говорит, но уши уже залепил страх. Вернуться?! И вдруг мутный толчок в голове, и неожиданно прыгаю, мгновение вижу себя в полете; встал на камень. Не успел отойти - прыгает Художник. Сверху вываливаются длинные ноги и летят на меня; шарахаюсь в сторону. Художник встал на камень четко. Седой ведет нас дальше. Я описываю эти сцепы и думаю: не будут ли восприняты мои слова как призыв к лихачеству, к лазанью по скалам без веревки. Думаю, что нет. И невозможно, чтобы подобный призыв вообще возымел действие. Последствия падения со скалы слишком очевидны, и любые слова, сказанные по этому поводу, ровным счетом ничего не меняют в оценке опасности, свойственной любому нормальному человеку. Примеры опасны и заразительны там, где опасность не очевидна, например на лавинных заснеженных склонах. С виду эти склоны так миролюбивы, и в абсолютном неведении, под ярким солнцем, улыбающийся и счастливый идет по ним турист и сует голову в мешок смерти (мало утешения, что лавины называют "белой смертью"). Поэтому, например, о горнолыжных путешествиях нужно писать осторожно. Вообще риск вслепую - бессмысленное занятие. Это удел либо ленивых телом - "обходить далеко, рискнем...", либо ленивых мыслью - "авось вывезет...". В слепом риске человек не противопоставляет трудностям и опасностям свою волю, силу, мастерство. Иное дело на прочных скалах. Здесь все очевидно. Хотя, конечно, бывает, люди падают со скал. В Красноярске я разговаривал с Верой Казимировной Гудвиль. Она на Столбах с девяти лет. - И Вова, мой сын, на Столбах с девяти лет. Я тогда работала инструктором скалолазания и доверяла ему водить "Катушками" на "Первый" отдыхающих из санатория, и еще парнишка с ним был, маленький такой - Бекас... Какой ваш любимый ход? Вы ходили "Уголком" на "Перья"? Эх, жаль, уже неделю радикулит, я бы сводила вас. "Уголок"! Я лично любила "Уголок", он пришелся по мне, он выносит, выталкивает, тут-то и борешься за жизнь (лицо радостное, смеющееся). Нас испортила веревка. Теперь идешь, думаешь - лучше бы с веревкой. В пятидесятом году Вера Казимировна стала чемпионкой города по спортивному скалолазанию. В течение следующих пятнадцати лет она была сильнейшим скалолазом города, края, побеждала на матчевых встречах городов. С пятьдесят первого года в одной команде с ней стал выступать сын Вова. - Вот в шестьдесят первом году, в Ялте, на всесоюзных соревнованиях, я заняла третье место, и Вова тоже. Мы эти кубки получили, вот этот мой, а это Вовин, или наоборот, не помню. В 1965 году Вера Казимировна была участницей команды, победившей в соревнованиях на приз Евгения Абалакова. Ей тогда было 48 лет. - Я любила технически сложные трассы, чтобы маленькие зацепки, где щелка красивая, вертикальные переходики; это ведь не пожарный спорт, чтобы по лестнице бегать. "Митра" - страшная. Раньше не было страшно, а веревка появилась - теперь страшно. А "Уголок" я и сейчас люблю. Вроде бы как по мне он пришелся: идешь врасклинку, и руками, и ногами упираешься, и все по-разному, а он тебя выталкивает из угла вон, на простор (на простор!). На следующий день, под вечер, прямо из города мы отправились на "Дикие" Столбы. Мы бежали, потому что темнело, а впереди двадцать километров тайги. На "Дикие" лазают редко, что и привлекло меня. Ребята, хорошо тренированные альпинисты, бежали по тайге, как лоси. И успевали еще на ходу говорить о больших горах, о том, как однажды шли много часов подряд и как было тяжело, - обычные разговоры. Хорошо, что эти ребята еще не знают, думал я, что тяжело в походе в единственном случае, а именно если ты слабее всех. Однажды со мной такое случилось, и я три года потом "выздоравливал". А сейчас я бежал за этими ребятами, и сердце стучало радостно и ровно, как в лучшие времени. Мы были на "Диких" уже в полной темноте. Непривычно и страшно ходить ночью по скалам. Наконец мы поднялись в "Грифы". На площадке, под самой вершиной скалы, стоит бревенчатый домик. Бревна сюда поднимали снизу лебедкой. Дом красив и удивительно точно вписан в профиль скалы. Как хорошо после ночного лазанья войти в замкнутую безопасность дома и прилечь на широкие нары! Спрашиваю Витю Янова, который привел нас в "Грифы": разбиваются ли настоящие столбисты? - Редко очень, не чаще, чем мастера-альпинисты. Есть ведь внутреннее чувство, подсознательный точный расчет. Хороший столбист лезет только тогда, когда может уверенно пройти ход. Вот Абалаковская щель, ведет она на "Коммунар" прямо снизу. Считалось, что Евгений Абалаков прошел ее когда-то. Но это неизвестно, точно мы не знаем. Лучшие скалолазы пытались пройти ее со страховкой, и не удавалось. И был на Столбах парень, Симочка. Он однажды пошел по щели без страховки, просто так, и взял ход. Это все видели. - Симочка лучше всех ходил? - Не знаю. Симочка ходил легко, ну, вот совсем без напряжения, и улыбался всегда. И со скалы он не мог упасть. Он был мотористом катера. Он погиб не на Столбах. Я написал его имя на "Митре": "Владимир Денисов". Вот Дуся Власова, сама бы она никогда не упала. Но на "Токмаке" застрял приезжий альпинист из Перми. Внизу было много парней, но полезла Дуся, она ходила лучше всех. Не успела она подойти, как пермяк сорвался и сшиб ее, вместе и полетели, там было не очень высоко, пермяк здорово разбился, а Дуся упала удачно - сломала ногу. Через неделю пришла на Столбы на костылях и взошла на "Первый" по "Катушке". Потом ее на другие столбы ребята подняли на руках. Дусю я видел накануне. Она сидела на камне под "Вторым" столбом. Седой заулыбался, потрепал ее по коротким красно-рыжим волосам. Ребята сказали "Дуся Власова", подразумевалось, что все на свете знают Дусю Власову. Я помню старшего брата Дуси - Виктора Власова; чуть ли не с младенчества он был на Столбах, букварь на скалах читал. Он ходил по скалам с великой небрежностью, с гитарой, спускался сложными ходами вниз головой. На "Коммунар" он залезал с самоваром, с дровами, раздувал самовар голенищем, жарил блины, и не каждый мог зайти к нему в гости, хотя он приглашал всех. Говорят, он широкой души человек, любому мог отдать все, что у него было. Он не мог упасть со скал, и другие при нем не падали. Потом он подолгу жил в Столбах, собирал грибы, ягоды. Его почему-то прозвали Гапоном. Шесть лет назад, в прошлый мой приезд на Столбы, я сидел с ребятами возле костра. Из темноты вышел высокий парень. По чуть уловимо дрогнувшей атмосфере у костра я понял, что это Гапон. Он тихо сел в стороне и не лез с разговорами, а потом спел песню об одиночестве на скалах. Я слыхал, что Гапон считался комендантом Столбов, но ребята говорят, что это брехня. Ни комендантов, ни королей на Столбах никогда не было и не будет, потому как не может быть королей среди королей. На "Втором" на голой стене, в стороне от ходов, с дореволюционных времен начертано слово "Свобода". Буквы не старятся, их подновляют. Перед революцией на Столбах вывешивали красные флаги. Однажды ночью кто-то поднял флаг на "Большой Беркут". На эту скалу и днем не смогли залезть. Полицейские расстреливали флаг снизу. Про "Большой Беркут" мне рассказал Витя Янов. Он говорит, что по Столбам ходят и ночью, потому что обычные хода коротки, их запоминают на ощупь. На спор столбисты ходят с завязанными глазами. Были случаи, когда старые столбисты, придя с войны ослепшими, ходили по скалам на память, без подсказок. Но Витя говорит, что ходить ночью в одиночку трудно. Он рассказывает, что мальчишкой на спор залез в темноте на "Токмак" и в доказательство оставил на вершине ножик. И теперь уже много лет каждую весну снова в одиночку ночью поднимается он на "Токмак", чтобы убедиться и обрадоваться тому, что еще не стареет. "Большой Беркут" - сложнейшая скала. Витя Янов - художник-профессионал, он сделал гравюру "Флаг на Беркуте". Я рассказал уже, как шел с Седым и Художником по простым приятным "Катушкам", но умолчал, что этот приезд на Столбы начался с испытания, нелегкого для моего самолюбия. Но теперь я чувствую, что должен все-таки рассказать, как попытался подняться на "Митру". И дело не в том, что ночь в самолете прошла без сна и что, едва придя на Столбы, я увидел парня и девчонку, только что упавших со скалы, и я их тоже нес на самодельных носилках... Нет, на сей раз я приехал сюда, чтобы написать о Столбах, и готовился подсмотреть на себе острое ощущение риска. Вот так и полез на "Митру", движимый не просто азартом, и, уже идя по стене "Митры", попросил вдруг страховочную веревку, Сергей Прусаков, мастер спорта по альпинизму, невозмутимо ждал, пока я обвяжусь веревкой. И я вновь полез по стене, волнуясь, думая обо всем на свете, кроме хода, которым иду. Неожиданно я увидел Сергея сбоку и выше, он обошел меня по стене, по другому ходу, а потом моментально зашел с другой стороны, без хода, прямо по стене, совершенно немыслимым образом. Я такого не видел никогда, я забыл, что все это - на стене "Митры", и удивлялся, и с интересом высматривал, на чем же он держится и что из этого выйдет. В этот раз на вершине "Митры" я не испытал никаких эмоций. Спустился опять со страховкой, развязался, веревку скинул. Далеко внизу, прямо из тела стены, виднелись зеленые ветки березок и кедров, или, как со странным ударением сказал Сережа, кедрушек. Сверху по стене шел Художник. Он перепутал зацепки. Он явно застрял. Одна нога не находила опоры, другая угрожающе задрожала. Сергей заговорил с ним почти грубо: - Возьмись за зацепку, меняй ноги, ты что глупишь, упасть хочешь? Толя нашел зацепки, добрался до щели, крепко заклинил в нее руку. Дальше произошло нечто для меня совершенно необъяснимое. Художник без передышки опять прошелся по зацепкам вверх и потом опять по ним вниз. - Вот сейчас правильно, - сказал Сережа. Дальше мы шли "Леушенским" на "Второй" столб. Я уже иду нормально, без страховки (для Столбов это нормально). Щель узкая, но она как бы постепенно раскрывается, и идешь в вертикальном желобе, и нет этой открытой свободной пустоты, и спокойнее. Сергей рядом. Его уверенность, непонятная, странная, начинает даже раздражать меня. Появляется капризная мысль: а что он будет делать, если я попытаюсь сорваться. Потом, уже на спуске, я, обнаглев, прыгаю, и нога чуть скользит. Сергей останавливается, он медленно говорит, что это недопустимо совершенно, этого никогда не должно быть. И я начинаю понимать правила игры, по которым я обязан быть внимательным и аккуратным предельно возможным для себя образом, тогда об остальном позаботится он, Сергей, и эти ребята. Я подумал, что вообще исконно-естественно для человека быть предельно-внимательным, а за четкость своих движений отвечать жизнью. Цивилизация отучила нас от этого. И искалечила. А человек подсознательно стремится к риску и придумывает его. Только мне претила бы коррида, равно как и острая соревновательная игра с себе подобными. И злоба при этом неминуемая; может быть, и она естественна, но мне несимпатична. А на скалах все чисто. Спрашиваю Сергея: как же он, альпинист, рискует водить новичков по скалам без веревки? И что можно сделать, если в метре от тебя человек срывается и падает вниз? - А дело не в веревке, - отвечает Сергей. - Я вижу, когда человек собирается упасть и можно подойти к нему и подставить руку, ведь нужно совсем немножечко поддержать, копеечное усилие, потому что на Столбах человек сам держится, и еще как держится! На третий день утром я уходил со Столбов. Я шел один по пустой тропе и, подойдя к "Митре", остановился, еще раз прочитал на скале две надписи: "Владимир Денисов, Сима, 1939-1962" и "Цедрик Алик, 1947-1968". Про Симочку я уже рассказывал. А что я знаю про Алика Цедрика? Он был, говорят, заурядным столбистом, на "Митру" ходил, но один - никогда. И однажды в будний день, возвращаясь с ребятами со Столбов, Алик отстал. А ребята подумали, что он ушел вперед, что он уже в городе. Его нашли через три дня лежащим у подножия "Митры"... Он отстал, чтобы одному пойти на "Митру". И ребята решили написать его имя высоко на скале, рядом с именем Симочки, который не мог упасть. Я вдруг подумал, что улечу сегодня в Москву, и кто знает, когда еще вернусь сюда. Взойти в этот раз на "Митру", и притом самостоятельно, мне было важно. Я был один у подножия скалы, я не стремился к этому - уж так случилось. Я пошел по скале. У качающегося камня остановился, потом сел на него верхом, стал смотреть вниз... Наконец решил, что падать не собираюсь, что сейчас выйду на стену... И тут пошел дождь. А в дождь на "Митру" лезть нельзя, и я обрадовался дождю как избавлению. Крымские связки Кто же откажется побывать в солнечном Крыму, когда в Москве дождливая осень? Я решил лететь. Но было неспокойно, потому что в отплату за эту поездку предстояло написать статью о скалолазании. Когда я в первый раз побывал на крупных соревнованиях, то легко написал о них. Но потом никак не получалось. Казалось бы, что? Экзотики хоть отбавляй. Но скалолаз идет вверх, охраняемый веревкой, и жизнью не рискует. Кто он по духу: акробат, альпинист или бегун? Да и как вообще получилось, что в среде альпинистов возник этот спорт - гонки на скорость по скалам? Как решились на это кощунство - на открытую борьбу человека с человеком в горах? Автобус сквозь дождь несет меня к аэропорту. А в воспоминаниях я уже в солнечном краю скалолазов. ...С верхней дороги на Ласпи, откуда видна морская ширь, но не видно берега, сбегаю по тропке. За последним поворотом - скалы, брызги, летящие вверх, и аккорды моря. По низовой, утрамбованной колесами дороге бежит навстречу спортсмен. Ближе... Это спортсменка. Я прибыл - здесь скалолазы. В каменном доме иностранцы, наши среди зелени в "бунгало", мы в сарайчике под склоном, где мне заняли железную кровать. Жара. Только я успел переодеться полегче, слышу голос: "Я узнал, что ты здесь!" - и врывается невысокий загорелый человек с волосами цвета сухой травы и солнца. Седой! Он хватает меня. Под его хиповой рубахой железные руки и плечи. - Пожаловал, - говорит он, - наконец! Сколько лет, сколько зим! Ну, теперь заживем. Надо только мне выиграть этот чемпионат. Идем скорее. - Давай искупаемся в море, - попросил я. - Моря ты не видел? Надо скорее смотреть скалу. Я хочу, чтобы ты все понимал. Сейчас идет машина... Красноярцев несколько. Среди них Губанов и Кыля. В Англии Губанов спас швейцарку Риту Верили. Он поднялся к ней быстро и без страховки, как ходят столбисты. О нем писали в английских газетах, а потом и у нас. Шурик Губанов часто находится около иностранцев, старательно представляя бывалого европейца, а потом сам над собой потешается. Мы с ним купаемся и прыгаем со скалы. И не понятно еще, что ему важнее - его скалолазное чемпионство или лихой прыжок в море просто так. - Спорт - игра, спорт - веселая история, полная жаргонных словечек и воспоминаний, праздник высоты, - он быстро и много раз подтягивается, зацепившись за острый выступ, и говорит, говорит, проглатывая слова, ему говорить скучно, потому что мысли уже улетели вперед. Кыля - Николай Молтянский. Среди красноярцев он сейчас законодатель. Я с ним не был знаком, хотя на Столбах меня водили в его избушку на "Грифы". - Так это ты? - говорит он и протягивает руку. И вдруг широко улыбается. У него рука большая, твердая, с гладкими, стесанными о скалы подушечками пальцев. А улыбка... Я уже не могу оторваться от Кыли, будто прилип. Он знакомит меня с Деминым и рассказывает его историю: - Демин не столбист, с детства на скалы не ходил, как Седой, Шурик Губанов или я. Он уже студентом был, когда полез "по-черному" и чуть не "созрел". Ему подвели веревку. Он успел ухватиться. Повис. Потом пошел зачем-то по ней вверх. Потом вдруг бросил ее и опять по скале "по-черному". От такой наглости мы с Шуриком Губановым обалдели. Ну и забрали его. Он с первых недель начал ходить превосходно. А сейчас... сам увидишь. И еще я тебе скажу: надежнее его на страховке нет. Меня как-то упустили, и я падал. Спас горнолыжный навык - рулил, как на крутяке, и изловчился попасть на полку. С тех пор я не скалолаз - страховке не доверяю. Это болезнь. Но Демин вылечит меня, когда он страхует, я спокоен. Кыля теперь тренер. Он повел меня на скалы. Мы по карнизам поднялись довольно высоко, к площадке, где прилепилась сосна. Там на стене висела веревка, наверху перекинутая через блок. Я надел пояс. Кыля мне показал маршрут. Я огляделся и подумал, что если сорвусь, то вот на этой полке не задержусь, а уйду вниз. - Иди. Я стал подниматься как мог быстро. По инерции прошел несколько метров и застрял. - Срывайся! Я отпустил серую жесткую стену, и она рванулась вверх. Море повернулось вокруг и закачалось. Солнечный блеск охватил меня со всех сторон, а стена уже стояла рядом неподвижно. Я нашел зацепки, и веревка ослабла. - Ты не веришь страховке, - услышал я снизу. - Иди! Я пошел опять вверх, отталкиваясь ногами, не думая, что будет в следующий миг, и почему-то не падал. Скала открывала мне свое непомерно вытянутое светло-серое каменное лицо. Но вот я опять остановился. - Срывайся! Защемило внутри. Падение. Закачался. Стена удаляется... приближается. Смотрю вниз. С удивлением думаю, что не страшно. - Ты не веришь страховке! Иди выше! Мне теперь все равно - что выше, что ниже. Я рвусь вверх, не заботясь о том, чтобы удержаться. И тут на меня налетает вихрь восторга. Это длится целые минуты, и ни секунды я не стою. И вдруг, совершенно не заметив, как это произошло, повисаю. - Вот теперь не боишься... - Я освободил тебя от страха, - сказал Кыля, вытирая рукавом пот. - Теперь тебя можно тренировать. Но учти: пока что ты лез не сам. Это я тебя поднимал. - Да, я понимаю. - Нет, не веревкой. - Да, я понимаю. А ты можешь так же поднимать ребят, когда они идут? - Тебя-то легко, ты не освобождаешь сам свою силу. А они... они и так идут на пределе. Пойдем смотреть. Те соревнования проводились на скале Хергиани, на Старой Крымской дороге, над Мухолаткой. Идут парные гонки. Четыре очерченных ограничительными шнурами маршрута уходят вверх: справа - два женских, слева - мужские. Поиск зацепок глазами вверх-вперед. Запомнить, как прошел предыдущий. В памяти записать сотни движений, жестов, ускорений, чтобы за считанные минуты точно проиграть их силой своих рук и ног. Порядок номеров - по жеребьевке. Первым номерам идти труднее (судьи выбирают незнакомые трассы, и тренировка на них запрещена). Но там, где все прошли, вдруг кто-то идет по-иному и выигрывает. Шахматная задача на ходу - стремительный блиц. Я нахожусь у старта женщин, но вижу сразу четыре маршрута. Гегечхори Мадонна (Тбилиси) и Ферапонтова Вера (Красноярск). Обе маленькие, быстрые. На секунду опустил глаза, а когда взглянул снова... Ого, как они уже высоко! И достигли верхней отмотки. Мчится вниз, скользя по веревке, Ферапонтова. Валерий Балезин на правом мужском маршруте заканчивает спуск и вновь устремляется вверх. Вот он дошел до "Крокодила" (название участка скалы) и скрылся за его боком. Я снова вижу Валерия через пару минут. Маттерман Джон (США) и Корнес Хорхе Мигуэль (мастер спорта из Крыма). Мигуэль быстро ушел вверх. Джон идет медленно, аккуратно, по-альпинистски... Новая женская пара: бронзовый призер прошлого чемпионата Галина Краснополева (Красноярск) и Юлия Турманишвили (Тбилиси), серебряный призер. Вдруг застыли, прилепились рядом, и ограничительная веревка висит, поделив между ними скалу... Мигуэль закончил подъем и пошел на спуск, Джон подходит к щели... Застывшая женская пара двинулась. "Юля! Галя! Девочки! Побежали! Ножками!" - кричит гора (читай - кричат зрители). Галя и Юля - в стремительном движении вверх. Джон вывалился из трещины и повис на страховочном тросе... Дейкхауз Герт (Нидерланды) и Кендо Кензи (Япония). Зрителям интересно, притихли. Но отвлекают женщины, у них острее. Джанетски Джейн (США), Куршакова Валентина (Днепропетровск). Джанетски резко и мощно пошла вверх, обгоняет Куршакову. Валя мягче, пластичнее, видно, что она увереннее соперницы. Она обходит Джейн. Зрителям нравится американка: "Джейни! Джейни, молодец!.." Валя наверху. Джейн на сложном участке. Висит... висит мужественно, упорно. С громким шуршащим звуком пролетающей в карабин веревки спускается, будто рушится, мимо нее Куршакова. И Джейн срывается в этот момент. Восхитительный шум наполняет меня. Какое мне дело, кто они такие и что такое скалолазание, если это весело и красиво! Мне совсем не надо страха за себя или за них. Кровожадный инстинкт спит. Спокойной ночи, сенсационные опасности! Опасностей и так много. Вот, например, на этой сглаженной дождем дороге, по которой разогнался огромный автобус-мастодонт, несущий меня к аэропорту. ...А память рисует картинку. Мелькание цветов, запахов, слов... Я вижу усталого парня. Он только что спустился и медленно снимает обвязку. Его не захватывает общий ажиотаж, но ему не скучно, у него свои мысли. Мне хочется заговорить с ним. - Где самое трудное место? Он показал мне куда-то вверх взглядом больших глаз цвета неба. Пытаясь проследить его взгляд, я спросил: - Где? - Вон там трудное место, - сказал он и подошел ко мне. - Левее щелки и кустика веточку видишь? - Не вижу. - Тогда смотри вдоль моей руки. Я припал щекой к его плечу, как к ложу ружья, и увидел участок серого камня, и вдруг так близко! Мышцы заныли, я начал поднимать руку и задержал вдох... Он опустил руку и засмеялся: - Что? Почувствовал? - Да. Какой-то фокусник-волшебник. Целый день я невольно разыскивал этого парня, по больше его не видел. К скале подходит Анатолий Ферапонтов - Седой. Первые метры - один сплошной прыжок. Четкие, как тиканье часов, мелькающие удары ног, зацепы рук. Гора кричит: "Седой, Седой, лепи!" Он возносится вверх в невыразимо буйном азарте. И сейчас же из гущи деревьев с громоподобным звоном гитары взметнулась песня красноярцев. Музыкальный ритмизированный крик, подстегивающий, подгоняющий, взлетел к верхнему ярусу Крымской Яйлы, спугнул птицу, и она кружит... Толя прыжками проходит "Слона", "Слон" отделен от "Крокодила" гладкой плитой с тонкой трещинкой. Кончики пальцев, балетные носочки галош, он бежит вдоль трещины, словно ищет местечко, где хватит сил разорвать камень. (Вот так он подбегал ко мне на Столбах, когда я зависал, и легким движением руки или точным словом решал мой конфликт со скалой.) Нависающий участок "Блин". Теперь движения вкрадчивые, ни на секунду не прекращающиеся, подстерегающие. И снова бросок. И встал ногами на "Блин". Теперь Толя бросается на последние финишные метры! Есть! Контрольная отметка! Я с ним, там на скале, хотя вижу его лишь маленькой фигуркой. Вот она, радость зрителя! Я аплодирую. Толя не экономит лишнего метра: он хорошо вышел над отметкой, прочно встал, застегнул веревку на спуск и, оттолкнувшись, летит к нам на землю. Секундометристы сообщили: "У Анатолия Ферапонтова лучшее время из 36 предыдущих участников!" Через 10 минут Шура Губанов перекрыл время Седого, при полных баллах за технику. На трассе чемпион страны ленинградец Виктор Маркелов. Он высокий, длинные руки, ноги, широкая амплитуда движений. Невозможно представить иным ни единого жеста. Так совершенна может быть лишь невольная красота, когда нет заботы о том, чтобы ее показывать, когда она сама возникает из ритма осмысленных действий, на которые пошел гигантский труд. Завороженный, смотрел я на плавный взлет Маркелова. Ленинградцы затаили дыхание. В отличие от красноярцев они молчали. А Виктор опережает... опережает... Результат Губанова перекрыт. Волнение на горе. Вздох облегчения у ленинградцев. Я полулежу на камне и слышу над собой голос: - Только наш Демин может его теперь опередить. Это Седой. Я и не слышал, как он подошел: - Вечно меня искушает судьба. За чечевичную похлебку "бронзы" болеть против своих?! - говорит он. А я болею за него. Потому что знаю, как надо ему остаться в тройке сильнейших. Но он отбросил себя и закричал азартно, звонко, как только Демин взял старт. Невозможно было не увлечься: все личное и командное отлетело, когда на скале слились воедино неудержимый порыв Седого и совершенство Маркелова. Опять взлетела, бьется в скалах песня красноярцев. В ней не слова, в ней крики в лесу со Столбов и падающий снег, не по снежинкам - лавины с деревьев. А потом взошло солнце, примчался ветер, и снег пошел потоками со скал, пересекая свет, смешался с ним и пылью затопил долину. А километровые тени укорачивались на земле в проталинах, потому что была весна и утро... Смолк гром гитары. Ревет гора. Демин стал чемпионом. Над голубой водой бухты Ласпи со скалы на скалу протянули трос. На нем двое парней. По очереди они ходят туда-сюда. Это Демин и Кыля. Внизу искрятся волны, и море от берега до горизонта наполнено солнцем. Красноярцы - это черт знает что - они неистощимы! Демин выучился ходить по канату и теперь учит всех. Он и меня научил. Демин самый спокойный из красноярцев. А Кыля сделан из контрастов. Большую часть времени он невозмутим, но в минуту действия превращается в вихрь. Вот сейчас он, теряя равновесие, слабо улыбается. Казалось неминуемым купание. Ничего подобного. Кыля пропал - появился человек-кошка. Он извернулся и спасся в два прыжка на скале. На набережной засвистели, засмеялись, а на скале - опять невозмутимый Кыля. Скалолазы отдыхают. Вечер. Из темноты в круг фонарного света выпрыгивает Седой: - Знаешь, что показал последний подсчет?.. Если завтра победим в связках, то я абсолютный чемпион по сумме очков. Лучше бы не говорили, теперь не засну. - И растворился в темноте. Но следующий день ничего не изменил. Саша Демин стал абсолютным чемпионом. Снова вечер. На набережной много людей. Я искал Седого. Сверху донесся звук его гитары. Я поднялся к нему. Толя грустно пел. Потом над краем скалы показалась одна голова, другая, третья... На крохотной площадке не хватает места, и люди висят - скалолазы. Свет луны лег на половину моря, на светлые волосы гитариста, на лица собравшихся внизу. Вдруг Седой оглушительно закричал: - Саня Демин! На трос, на трос! Пусть все смотрят на первого скалолаза мир-р-а!!! Внизу зааплодировали. Тогда на тросе появился Демин и медленно пошел, пересекая лунный свет. А Седой запел его любимую песню. Интересно, сейчас лунная неделя или нет? В Москве давно не видно неба - дождь то сильный, то слабый. Неужели сегодня я увижу море, с шоссе над Алуштой, с поворотом на Ялту. До этого поворота остаются часы, минуты и секунды... На нем белый костюм, и только что в пыли и грохоте камнепадов он стоял, как генерал среди битвы, незримо руководя происходящим. Это его команда готовит новую, никем не виданную, скалу к новым соревнованиям. Это Иван Иосифович Антонович - создатель спортивного скалолазания. Мы идем с ним по Старой Крымской дороге, и он рассказывает: "Когда соревнования вышли на арену Крыма - уникального скалодрома над морем, где сама обстановка поднимала душу, рождала романтический всплеск, тогда, раскрылся уникальный человеческий талант на вертикали. Говорят, что в моем возрасте тянет людей к старым местам. Но я предлагал все новые скалы, и в конце концов такие, на которые никому никогда не приходило в голову лезть. Сначала скалы Уч-Коша. Овладев ими, мы двинулись на Нижнюю Ореанду. Еще один год на тех скалах, и стало ясно, что это не предел. Тогда мы вышли на Красный Камень. Потом было много скал; потом скала Хергиани. Мы подобрали ее в 1968 году. В тот год бессменный чемпион в скалолазании Михаил Хергиани уступил первенство Виктору Маркелову. Виктор был прекрасно подготовлен к соревнованиям, а Миша в тот год все силы потратил на большой альпинизм. Но он не хотел отстать в скалолазании и переживал. Я показал ему новую скалу. - Ну как тебе она нравится? - Это хорошая новая скала... А чемпионы на ней будут старые, - сказал он азартно. Через год мы собрались перед этой скалой, уже после гибели Миши. Мы назвали ее "скалой Хергиани". Многие "чистые скалолазы" обвиняли Антоновича: вы тормозите развитие скалолазания, все время привязываете его к альпинизму. Кому нужны, например, соревнования в связках, ведь все равно есть судейская страховка. Веревка замедляет движение, скалолаз должен взлетать по скалам, а не ползать с веревкой. В противовес этому Антонович настаивал, чтобы в связках сохранили и альпинистскую обувь - тяжелые ботинки. Альпинисты ведь не ходят в легких тапочках или в галошах, как на Столбах красноярцы. Красноярцы утверждают, что, не будь галош, скалолазание бы не достигло таких фантастических успехов. Можно представить их "восторг" от соревнований, которые предписывают второму в связке идти в ботинках. И это бы еще ничего - второму, но ведь на каждой страховочной площадке первый и второй меняются. Что же, переобуваться? Пожалуйста! Красноярцы демонстративно стали переобуваться. Оказалось, что по времени это выгоднее. Наконец красноярцы придумали совсем издевательскую штуку: они брали с собой ботинки непомерного размера и быстро забирались в них прямо в галошах. Вообще красноярцы доставили Антоповичу достаточно хлопот. Они не просто громче всех бунтовали против связок и ботинок, они еще побеждали. И только однажды Антонович сумел подобрать скалу, настолько непохожую на Красноярские Столбы, что они проиграли. "...Ботинки мы отменили, но связки остаются. Посмотрите, как сегодня работают сильнейшие скалолазы в связках. Да, это превратилось в искусство. Разве снилась когда-нибудь такая ловкость в работе с веревкой? И ведь срывов нет, а если случаются, срабатывает собственная страховка. Значит, мы этим видом соревнований работаем на альпинизм. А что такое скалолазание само по себе? Да это красивый всплеск береговой волны в сравнении со всей мощью океана человеческих чувств, вместившихся в альпинизме. Альпинизм дал жизнь скалолазанию, и без него оно погибнет. Оно выродится. Мало ли до чего можно довести человеческое тело и способность целенаправленно мыслить. Но эта ли цель? Когда-то красноярцы обижались на меня, что я сознательно старался поставить их в невыгодное положение подбором непривычной для них скалы. Не лично их, а стиль их скалолазания, который уводит от альпинизма по духу и по технике. Да, они яркие, колоритные люди, их карнавальный стиль увлекает молодежь. Да, они до сих пор побеждают. Но их чемпионы стали за эти годы настоящими альпинистами, прекрасными альпинистами, и этим, собственно говоря, "конфликт" исчерпан". Так Антонович вел внутреннюю борьбу за альпинизм в скалолазании. Но вел он и борьбу за скалолазание против нападок мирового альпинизма. Правда, многие очень известные альпинисты поддерживали скалолазание. В Австрийском Союзе Альпинистов при голосовании мнения разделились примерно поровну. В Чехословакии, в Польше, в Болгарии, Румынии, Венгрии, ГДР, в Японии, в ФРГ уже проводятся соревнования скалолазов. Альпинистский мир всколыхнулся. "Вы выпустили джинна из бутылки", - упрекали Антоновича некоторые альпинисты. Но, видно, джин-то был... Английский журнал "Скалолаз и турист" в июле 1977 года опубликовал подборку "Спортивное скалолазание", сопроводив ее такой редакционной вводкой: "На протяжении примерно трех лет, в течение которых я редактирую данный журнал, ни один вопрос не вызывал больших дискуссий, чем спортивное скалолазание!.. Уолт Унсвортс". А Крым превратился в Страну Скалолазов. В деревеньке я спросил: - Где Красный Камень?.. Вы знаете, где Красный Камень? - Да, - ответил мне маленький мальчик. - А где твоя веревка? - У меня нет веревки, но наши скалолазы ушли туда с веревками. - Это было давно, они уже скоро вернутся. Мальчик оказался прав: - Ты опоздал, скала в тени, я только что сдернул последнюю веревку, - сказал Кыля. Вечерело так нежно и грустно, что Кыля взял гитару и запел. Что-то очень веселое, и танцевальное он запел. Тогда Валя, девушка с сильными ногами и осиной талией, взлетела на бетонный столб и, встав на нем, затанцевала. Так танцевала она на столбе, пока Кыля пел. - Привет тебе от Шуры Губанова, - сказал Кыля. - Три года назад мы пришли с ним к Красному Камню и целый день здесь лазали. Потом поехали на Никиту и полдня лазали по Никите. Там тоже отрицаловка, но не такая, как здесь. С Никиты мы поехали в Ореанду и полдня лазали по отвесу Крестовой. Так совершили турне по любимым скалам. Десять лет назад полюбили мы их и теперь вспоминали юность и ловили те ощущения. Но их не было. Было удовольствие от нашего высокого (что уж скромничать) мастерства на скалах, но тот восторг не вернулся. Десять лет прошло - десять лет. Шура сказал, что больше не будет соревноваться на скалах, просто будет приезжать иногда сюда "полетать" на Красном Камне. Тут, сорвавшись, до стены уже не дотянешься - отрицаловка, летаешь в воздухе, пока не спустят. "...Красный Камень... - рассказывал Антонович. - Как скалолаз я к тому времени уже давно сошел. Не только руки мои, ноги и глаза не справлялись с этими стенками, но и мысль не находила маршрута, не за что было ей зацепиться. А душой я чувствовал, что эти скалы одолеет человек. Как провести соревнования, если судьи не могут наметить ни одного маршрута? Тогда я решил: пусть скалолазы выбирают сами. Пусть пользуются любым снаряжением, пусть поднимется каждый, насколько может. Ограничим только время. И посмотрим: кто уйдет выше всех за полчаса. ...Накануне я раздал участникам фотографии скалы. И целый день они разглядывали Красный Камень в бинокль и рисовали на фотографиях маршруты. Я как раз рассчитывал на это. Когда человек идет, пробует и терпит неудачи, то с каждой неудачей его возможности падают. Но мы запретили пробовать, и напряжение росло. Скептики предсказывали: никто не пройдет. Но я боялся только одного: не перегорели бы... На следующий день Михаил Хергиани полез по скале. Он поднимался, и мы видели, как сбывается невозможное. Он поднимался, объединяя всех, кто это видел, в едином взрыве восторга. Он разрывал оковы тяжести человеческого тела, один освобождал всех. Глядя на него, пошли другие. И они одолели опрокинутую красную стену. Однажды, когда Миша стал чемпионом, его подняли и понесли на руках. Он радовался, не упиваясь славой. Никто не мог завидовать ему, он отдавал свой успех. Автобус поворачивает к аэропорту. Дождь утихает. Светлеет. Мокрые плоскости самолетов отражают небо. Как медленно выходят из автобуса люди! Вдыхаю запах дождя, иду под крышу, оглядываюсь, разыскиваю указатели рейсов. И вдруг вижу Седого. Стоит ли говорить, как я обрадовался. Но тут же огорчился: Седой не летел на соревнования. Он бросил скалолазание. Теперь он занимался санным спортом и сказал, что доволен. На его самолет заканчивалась посадка. Его стали загонять в дверь "накопителя" (придумал же название Аэрофлот), и загнали, и закрыли дверь. Но вдруг он вскарабкался на перегородку, которая не доходила до потолка зала, и сверху мне закричал: - Саня, поезжай в Крым и найди Фантика. - Как его зовут? - Не знаю. Фантика спроси! Фантика. Мальчик вот с такими голубыми глазами. Один ходит на фантастические стены. Один, когда его никто не видит!.. По ту сторону перегородки Седого пытались поймать за ноги. Но он их поджал: - Саня, понимаешь, - говорил он. - Фантик не победит. Он это знает. Но он на скалах не для того, чтобы побеждать. Он скальный житель - человек такой. Ты о нем напиши, обязательно. - А он захочет? - Вот этого я не знаю. Такой человек может не захотеть... Ну ладно... я полетел... Он спрыгнул, и там стали его ругать. Рассказы Иосифа Кахиани *  Я передаю эти рассказы не в том порядке, как их услышал... Потому что слушал я их на скалах, на снежных склонах, иногда в домике на берегу реки. Мои записи не вызвали возражений у рассказчика, и с его согласия я сохранил настоящие имена людей и названия мест. Иосиф Георгиевич Кахиани - заслуженный мастер спорта по альпинизму, трехкратный чемпион страны и девятикратный призер в заочных соревнованиях по альпинизму, заслуженный тренер РСФСР. Он живет в долине реки Баксан, под склонами Эльбруса. Подробнее о нем вы узнаете из его рассказов. Человек жив! Когда в первый раз я увидел горы, не знаю, как не знаете вы, когда в первый раз увидели деревья, дома, траву... Наверное, горы отразились в моих глазах, как только я их открыл. Это было в Адиши у подножия Тетнульда. Там жила семья моей матери. По сванским обычаям женщина уходила рожать в дом матери. Тетнульд - Белая вершина (тетне - по-свански белая) - острый пик, без скал, из снега и льда. Адиши - самое высокогорное селение в Сванетии, кроме Ушгури, которое выше, но ненамного. В Адиши зима начинается рано - в сентябре уже снег. Там я родился 16 февраля 1921 года. Моей матери брат Авалиани Романоз в царское время только один в Адиши и Жабеши знал русский язык, и был он охотник. Когда я родился, он взял комочек снега и дал мне в руки, чтобы я нигде не замерзал и не боялся снега. Рассказывают, что я не закричал. Через три месяца несли меня через перевал в Жабеши, в дом отца. Романоз нес в рюкзаке, а моя мать шла рядом и, конечно, беспокоилась. Романоз, Адсыл Авалиани и братья Зурабиани были одними из первых сванских альпинистов. Они восходили на Тетнульд. Когда Симон Джапаридзе (старший брат Алеши Джапаридзе - впоследствии знаменитого альпиниста Тбилисского клуба) и Пимен Двали погибли на Тетнульде, брат моей матери Романоз, его двоюродный брат Адсыл, Годжи Зурабиани и его брат Павле вчетвером нашли погибших и сумели принести их в Жабеши. За это они были награждены правительством именным огнестрельным оружием - нарезными берданами. Оружие - это была для свана высшая награда. Они наградное оружие могли везде носить: на свадьбах, на собраниях. И дети, и взрослые говорили: "Вот какой героический поступок совершили". По тем временам это был действительно героический поступок, потому что никакой техники транспортировки на сложных склонах разработано не было. Да и вообще у них не было почти никакого альпинистского снаряжения. Погибших увезли в Тбилиси, на родную землю, и похоронили. В Грузинском альпинистском клубе хранятся сейчас фотографии Романоза, Адсыла, Годжи и Павле - первых сванских альпинистов-спасателей. Годжи Зурабиани стал потом заслуженным мастером спорта по альпинизму. А в тридцать пятом году он взял меня на перевал Китлот на мои первые спасательные работы. Мне было тогда 14 лет. Это были альпинисты с Украины, они сорвались с гребня - карниз обвалился. Тогда и мне пришлось в первый раз выносить из гор тела погибших. Зурабиани учил меня грамотно ходить в горах. Ему нравилось, как я передвигаюсь, и он сказал мне: "Ты будешь альпинистом". Он брал меня на охоту. Охотников было немного. Большинство сванов рубили лес и сплавляли по Ингури до Зугдиди. А зимой перед закрытием дороги уезжали на заработки в город: скосил сено, завез дрова семье и уходил на 6 месяцев, до мая, пока не сойдут лавины. Я задумался над словами Зурабиани. На грузинском языке есть слово "мтамслели" - восходитель гор, а по-свански говорили - "коджаржи мезлял". Но мне нравилось "альпинист" - так говорил Зурабиани. Я стал заниматься сам на скалах, лазил на гладкие старые башни. Это была тренировка на вертикальных стенках. Я так увлекался, что забывал про коз, которых пас. А козы однажды ушли в горы. Я боялся идти домой и в километре от дома заночевал в башне. Меня искали. Я видел, как в селении горели костры и люди находились в волнении. Думали, что я сорвался где-нибудь. Потом я вышел, потому что услыхал, как кто-то крикнул: "Козы дома, приходи домой". А это мать догадалась так крикнуть. Я спустился с башни и бросился домой. Меня не ругали, говорили: "Человек жив! Человек жив!" На следующий день домой пришли козы. Отец мой часто ходил в Верхнюю Балкарию, в ущелье Чегем и Безенги, через перевалы Твибер и Цаннер. Они ходили косить сено, несли с собою косы и страховались на снегу и льду заостренными рукоятками. Когда ходили по закрытому леднику, где трещины скрыты снегом, брали шестиметровый шест и привязывали к животу. На этом шесте повисали, если проваливались. Тогда товарищи подходили и вытаскивали за шест. А если шел один, то сам по шесту перебирался к краю трещины. Кто заглядывал в трещину, помнит, как пропадает на ледяных стенах зеленый свет и капли воды тихо уходят в бездонную темень. Люди старались ходить все вместе. Были у сванов самодельные веревки. Специально сажали кха (по-русски - конопля) и плели из нее веревки: десятиметровки и двенадцатиметровки. Конечно, их применяли не только для страховки в горах, а в хозяйстве тоже. Альпинист веревки, на которых ходит, ни для чего больше применять не будет, но у сванов веревок было мало. Их долго хранили, берегли, их не продавали, а если кто делал веревку на заказ, то для него резали барана. Еще применяли длинные ремни из бычьих шкур. Но ремни на снегу, на льду, намокая, тянулись, теряли прочность, скользили. Идя на сенокос, мой отец однажды упал в трещину. К счастью, внизу оказалась вода. Ему удалось вынырнуть и врубить в лед кинжал. На нем он висел. Люди, с которыми он шел, связали все веревки. Но их не хватило. Привязали рукоятки кос, тогда хватило. Отец мне потом не раз говорил: берегись трещин. И за всю жизнь, даже на самой надежнейшей страховке нейлоновой веревкой, ни разу, ни на один метр я не провалился в трещину. Тем, кто ходил на покосы в Балкарию, за работу там давали молодых бычков. Тогда к бычкам привязывали тот же шестиметровый шест к рогам и спине. За шест бычка направляли между трещин, как рулем, и удерживали, если срывался. Бычки скользили по льду, им было плохо на копытах, и местами для них приходилось рубить ступени. У бычка, как вы хорошо знаете, четыре ноги, ему нужно много ступеней, и очень хороших, потому что кошек на бычка не надевали. Так что (я так думаю) рубку ледовых ступеней изобрели сваны. А бык был основным транспортом в Сванетии. Там, где он пройдет и протащит груз, ни один наземный транспорт не пройдет. В детстве мне не раз приходилось сопровождать быков, и однажды в крутом русле замерзшего ручья на самом краю высокого обрыва мой бык заскользил. У меня в руках была палка с самокованым трехгранным наконечником. Бык полз к обрыву - вот-вот упадет, а я бегал вокруг по льду, как по земле, и работал очень быстро. Так я учился чувствовать лед! Нельзя сказать, что можно любить лед! Альпинисты знают, что самое опасное - идти по льду. А часто он такой хрупкий, что одним неосторожным ударом можно сколоть большой кусок и обрушить готовые ступени - подрубить себя. Но я чувствую себя на льду хорошо. Могу целый день идти впереди группы и, не сменяясь, рубить лед. Мне однажды крикнули снизу, из второй связки: "Хватит, ты уже восемь часов рубишь лед". А я, помню, ответил: "Что восемь часов - да я всю жизнь рублю его". Сначала я увидел кошки четырехзубые. Сваны их ковали для себя - сено косить, чтобы не срываться со склона. Но и на льду они держали. Потом ледоруб. Я взял его в руки и сразу почувствовал - это новые возможности на скалах и на льду. Это было на тех спасработах в тридцать пятом году. Ледоруб мне впервые дал Зурабиани. Сваны охотники тогда ходили с палкой, снабженной трехгранным наконечником. Потом наконечники стали делать из штыка винтовки, и называли их "миджра". Это считалось самым лучшим для оборонительных дел и для гор. Откуда они появились, я не знаю. Носили штык и как кинжал. Но мне носить не пришлось. Много с тех пор пришлось мне использовать разного альпинистского снаряжения советского производства и зарубежного - целый арсенал разных приспособлений и инструментов из стали, титана, алюминия, из капрона, нейлона и полиэтилена, из лучших сортов резины, тончайших крепчайших тканей. Я полюбил новое снаряжение, но старое сванское снаряжение для ходьбы в горах, хотя я уже не доверяю ему свое тело, представляет сейчас большую ценность для моей души. Оно придумано давно, чтобы человек ходил в горах и оставался жив. Я побывал во многих горах, но наши горы Центрального Кавказа (как вы хорошо знаете, они не самые высокие в мире), остались для меня как альпиниста самыми интересными. Однажды с Мишей Хергиани мы стояли рядом на одном из приемов в Лондоне, устроенном в честь советских альпинистов. Было очень интересно, нам была оказана высокая честь. Нас трогал общий дух торжественности. Но потом, вдруг как-то одновременно - так уж получилось - сказали мы друг другу: "Миша... Иосиф... в горы так хочется, домой, правда?!" Случай Кто уходит на вершины и с них приходит, часто слышит слова о везении и случае. Но слово "повезло" всегда у меня рядом со словом "не повезло". Человек ведет свою линию жизни среди противоположно направленных случаев, и длина ее зависит от того, как ее проложить. Мне говорят: "Везучий ты, что выжил после удара молнии..." А я думаю: "Невезучий я, что она ударила в меня..." Зависело ли от меня тут что-нибудь? Судите сами: "...В 1953 году четверо альпинистов траверсировали массив Улу-Тау-Чан. Погода стояла тихая, лишь легкая дымка заволакивала небо. Когда группа достигла центральной вершины, руководитель траверса Кахиани сел на камень и стал писать записку. Остальные расположились поодаль. Вдруг перед грудью Кахиани что-то ярко вспыхнуло, и он, потеряв сознание, покатился с гребня. Задержала его от падения веревка. Это был взрыв шаровой молнии, которая обожгла альпиниста от груди до ступней ног и расплавила фотоаппарат..."* А вот говорит другой писатель: "Как курьез можно привести случай, происшедший на вершине с инструктором Кахиани в 1953 году. Разряд шаровой молнии прошел по поверхности тела альпиниста, кое-где причинил ожоги и разорвал брюки-тирольки на узкие ленты. (Ошибка - штормовые штаны. - И. К.). Самое замечательное произошло с обувью: ботинки на рантовых триконях мгновенно разрядом были распороты вдоль по задним, каблучным, швам вплоть до рантов, и альпинист был буквально выкинут из ботинок. Шнуровка сыромятным ремнем при этом осталась туго затянутой"**. Верно, все так. Но к этому "курьезу" мне бы хотелось еще добавить, что если бы врач-альпинист Тарасов очень долго и упорно не оживлял меня, если бы товарищи по восхождению очень быстро не спустили бы меня по гребню, если бы врачи Тырныаузской больницы очень сильно не постарались в борьбе с ожогами на всем моем теле, то красавица Улу-Тау-Чан замкнула бы мою жизнь, как замыкает она ущелье Адыр-су. Вот такой явился в моей жизни случай. Но кое-что тут зависело от меня. Кое-что. В группе были медработник и альпинисты, которых я так подготовил, что они понимали тот гребень и смогли спустить по нему беспомощное тело. Большая стена Считается, что это самое сложное восхождение из тех, которыми я руководил. Может быть, это так. На стене пика Таджикистан (Памир) я поручил первый трехсотметровый участок пройти мастерам спорта Шацкому и Наугольному - фирновые крутые склоны в основании стены. Они прошли, я приблизился к передовой двойке и спросил, устали они или нет. Они не устали и попросили разрешения идти дальше. Но я собрал всех на скалах. Конечно, встать рядом мы не смогли, но было слышно. Это было уже совсем по-особому. Суета осталась внизу. В первый раз на душе спокойно от всяких спешек. Голова чиста, как воздух, затопивший долину между подошвами моих ботинок и уже далекой землей. Памирские ледники на высотах четыре-четыре с половиной тысячи метров освобождаются от снега к концу августа. Был еще только конец июля, и ледник был закрыт. С высоты хорошо видно, как снег просел на месте трещин и больших разрывов. Мы смотрели вниз на свой след, как с борта только что взлетевшего самолета. И на два километра стена уходила над нами вверх. Это был наш маршрут. Он начинался на высоте четыре тысячи пятьсот метров и закончился на шести с половиной тысячах (6618 метров). Поверьте, что стенная работа на таких высотах довольно утомительна. Я начал собрание: "Залиханов, что у тебя?" Он отвечал: "Восемнадцать карабинов, шесть ледовых крючьев, пять горизонтальных и пять вертикальных скальных крючьев, один скальный молоток, два зажима..." Я проверял без списка. Нельзя на такой стене возиться с бумажками. Напряжение было так велико, что и теперь я точно помню, что было в рюкзаке у каждого из восьмерых... "Баранья ляжка и кусок балкарского сыра", - закончил перечисление Залиханов. А надо вам сказать, что не могли мы рассчитывать, что удастся нам собраться вместе, поэтому продукты у каждого в рюкзаке были подобраны в соответствии с его вкусом. Мы старались во всем сделать как можно больше приятного друг другу, как малые дети, которые играют в очень вежливых взрослых, или, как влюбленные, старались: что угадать из желаний другого. Этот стиль поведения был для нас самый выгодный и самый приятный. Я подумал о расстановке сил. Конечно, я не раз об этом думал, но теперь, когда земля уже ушла, подумал еще раз. Когда я веду в горы молодых альпинистов, то мы забиваем крючья через метр или через два. Но вот по стене идут мастера. Мастера вообще обязаны не срываться. А если идешь по очень трудному месту, то чувствуешь, как далек ты от срыва, насколько надежно держишь себя на стене и какова возможность здесь для падения. Поэтому я бы сказал, что для мастера страховка не только в крючьях и веревках, но и в нем самом - его руках, ногах и голове. А если он будет ходить по правилам новичка, то никуда на большой стене не уйдет. Нельзя увлекаться, рваться ввысь, но и без увлеченности нельзя пройти трудное место. Вот почему я считаю, что хорошим альпинистом нельзя стать быстро. А каждый срыв - большая травма для характера, для смелости и уверенности, даже если страховка сработала и тело осталось совсем целым. Я шел за Шацким и Наугольным, видел их над собой и проверял их работу, проверял каждый их крюк и остался один раз недоволен. Я не хочу сказать, что обязательно умею бить крюч